Карпаторосс отец и Ассон

Карпаторосс отец и Ассон

Опять вокруг меня расстилались зеленые просторы. Безмолвные горы с их крутизнами и густой растительностью, уходящими к голубому небу строгими кипарисами и серебристым зеркалом моря, синеющим из-за изумрудной листвы. А там, далеко внизу, в дымке тумана виднелись тихие бухты, острова и мирские поселки. Тропинка вилась среди густых зарослей. И не помню, как я добрел до этого чудесного уголка, открывавшегося на моем пути как бы совсем случайно.

– Да здесь никак пасека Крумицы! – спохватился мой спутник, стараясь рассмотреть что-то за густой зеленью листвы. – Так и есть. Она самая! Здесь отец Иассон спасается и Божьих пчелок обслуживает. Любопытный монах. Вот сейчас сами увидите! – закончил иеромонах Харлампий, сворачивая куда-то в сторону от тропинки.

Минута – и он, отодвинув какой-то засов, уже пропускал меня в небольшую калиточку, за которой вилась узенькая тропинка, пробегавшая над глубоким оврагом, густо заросшим кустарником и деревьями. А вокруг, казалось, на много километров не было никакого человеческого жилья, настолько дикой представлялась вся окружающая местность. И вдруг мы почти вплотную подошли к маленькому домику, в который вели две двери: прямо, по-видимому в жилое помещение, а по терраске направо – в крошечную церковку, где мерцали лампадки. И я невольно сразу же направился вовнутрь этого миниатюрного храма, чтобы приложиться к святыням.

Действительно, редкостным был этот храм, созданный руками всего лишь одного человека и в то же время содержавшийся в исключительном порядке. Как прохладно было в нем после нашего продолжительного перехода под палящим зноем. И какая приятная истома овладела всем телом, когда, помолившись перед закоптелым образом, я вышел спокойно на церковный порог и уселся на скромной терраске. Только тогда, осмотревшись по сторонам, заметил я вдали на косогоре множество ярко окрашенных ульев, разбросанных, подобно грибам, по большой лужайке. А около одного из ульев увидал фигуру монаха в подряснике и с защитной сеткой на голове.

– Отец Иассон, а отец Иассон! – прокричал мой спутник, по-видимому предпочитавший издали сообщить хозяину о нашем приходе и не решавшийся переступать заветные границы пасеки, где жужжали пчелы. – Бросайте работу, отец Иассон, я вам гостя привел. Идите сюда!

Монах-пасечник помахал нам издали рукой в знак своего согласия. И вскоре его освещенная ярким солнцем фигура стала приближаться к келийке, где мы дожидались его. С невольным любопытством поджидал я этого старца-пасечника. Каково же было мое удивление, когда вскоре на терраску взошел не старец, а еще совсем молодой инок, всего несколько лет назад вступивший на землю Афона мирянином-паломником из Прикарпатской Руси, а затем уже навсегда оставшийся для монашеской жизни у подножия Святой Горы.

Отцу Иассону на вид было не больше тридцати лет. Но какой серьезностью и глубоким пониманием принятого на себя сурового подвига веяло от всей его скромной фигуры, облаченной в грубый подрясник. А вместе с этой серьезностью как-то удивительно сочеталось и детское простодушие, и искренняя ласка в голосе, и способность без всякого усилия с его стороны вселять в душу своего собеседника покой и тишину, чего в мирской обстановке редко можно ожидать и от пожилого человека. Весь этот инок как бы соткан из умиротворения и ласковости. И спустя две-три минуты после нашей с ним беседы я уже чувствовал, что нахожусь во власти этого тихого и скромного инока, несмотря на значительную разницу наших лет.

– Рад, очень рад, дорогие гости, что посетили мою пасеку, – медленно говорил отец Иассон, здороваясь с нами. – Здесь хорошо, так тихо, никто подолгу и не заглядывает сюда. В стороне от дороги стоит пасека, да это и лучше для пчелок. А вы из Сербии, господин? – спросил он, посмотрев на меня чистыми глазами. – Хорошая это страна, братская и православная; сербы – наши защитники и покровители. Вседневно молю Бога о короле и Патриархе, дабы Он, Всевышний, дал им силы и духовную мощь для великой работы во славу нашей Церкви.

Я едва успевал отвечать на вопросы монаха-пасечника, стараясь в то же время удовлетворять его вполне понятную любознательность.

– Впрочем, что же это я, грешник! – спохватился наш любезный хозяин. – Ведь вы, вижу, измучились за дорогу под зноем, а я все болтаю и болтаю. Сейчас принесу вам холодненького кваску, а вы тем временем посидите и отдохните.

И он быстро скрылся, для того чтобы вскоре появиться с кувшином, наполненным холодным и шипящим домашним квасом.

– Редкий человек! – заметил мой спутник. – Добрый и работящий, и монах замечательный этот отец Иассон. Из карпатороссов он: пришел с партией своих земляков, да так и остался. Не хочу, говорит, больше возвращаться в мир: истина только здесь и нигде больше. Послушание проходил у замечательного старца-пасечника. Постригли его, и вот оказался и сам прекрасным пчеловодом, когда схоронил своего старца. Больше ста ульев имеет теперь и со всеми сам управляется. Целый день на работе, а ночью в церкви. Очень строгий подвижник!

* * *

Мы долго сидели на маленькой терраске отца Иассона, попивая приятный квас и наслаждаясь ароматным свежим медом, целая гора которого, в янтарных сотах, благоухала перед нами на блюде, любезно поставленном гостеприимным хозяином. А вокруг тихо млела под лучами солнца восхитительная природа, дышавшая цветами, медом, воском и кипарисом. Они окончательно погружали душу и тело в состояние безмятежного покоя.

– Ну, что же это я, все квас да квас! – спохватился милый хозяин. – Постойте минутку, я сейчас поставлю самоварчик. Ну, как же без горячего чайку обойтись? Ведь русские люди ко мне пожаловали, а я все только разговорами их потчую.

И вслед за этими словами отец Иассон пригласил нас перейти во внутреннее помещение, уверяя, что там удобнее и прохладнее. И вскоре мы уже сидели в маленькой и полутемной комнатке, увешанной по стенам какими-то портретами, рассмотреть которые мне сначала мешала темнота. Но, когда привык к ней глаз, я не без удовольствия рассматривал каждое висевшее на стене изображение, так как почти все они оказались близкими моему сердцу. Отец Иассон, по-видимому, сразу почуял, какие мысли и настроения овладели мной при созерцании этих изображений и с какой-то удивительной скромностью сказал:

– Любуетесь… Что же, ведь и я карпаторосс, православный, русский. Никогда ни в Москве, ни в Петербурге не был, а все же Россию за свою любимую родину почитаю… Не привел Господь увидеть – такова Его святая воля, но молиться за всех вас и матушку Россию мы, грешные, не перестаем. И придет час – воскреснет она из мертвых. Разве может быть иначе?

– Как вы свыклись здесь в одиночестве, отец Иассон? – спросил я немного позднее, когда на столе кипел небольшой самоварчик, а на чистой скатерти вместе с медом красовались и куски черного вкусного хлеба. Не тоскуете вы по родным местам, по вашим Карпатам, по родным и близким?

Молодой монах спокойно улыбнулся.

– Что же тосковать о них?.. Господь и над ними всеми и надо мной, грешным… Если бы я знал, что буду о мире вздыхать в монашестве, то не шел бы в монахи. По своей ведь воле и остался здесь. Да и чего скучать-то о мире: вы сами видите, какая здесь у нас благодать… Чего же еще больше человеку нужно? Только работать и молиться подобает, тогда никакая тоска и в сердце не войдет. Работы здесь достаточно: пчелы требуют, чтобы во всякое время года им служить. Но не оставляет меня Господь ни силами физическими, ни милостями духовными. А пчелки… Ну, право же замечательное творение Господнее, эти пчелы: от них одних чему только поучиться можно.

Отец Иассон замолчал, продолжая смотреть на меня с тихой и доброй улыбкой.

Я уже больше не решился беспокоить его ненужными вопросами о его жизни и переживаниях, так как хорошо понимал, что у этого молодого инока был свой определенный и верный кругозор, которому можно было только позавидовать.