Под ливнем

Под ливнем

Дождь утих. Рассеялись тучи, и я поспешил тронуться в путь на Крестовскую келлию. Поспешил – и за это был жестоко наказан. Вышли мы из Кирашей при хорошей погоде, было лишь немного облачно. Путь наш лежал через горы, покрытые густым лесом, и меня к ним уверенно вел монах-грек, отец Яков, отлично изучивший все афонские тропы. Но уже в самом начале пути я заметил, что отец Яков несколько раз стал беспокойно оглядываться назад, пристально всматриваясь в небо, покрытое легкими облачками. Но я не придавал особого значения этому беспокойству, так как не предвидел, что афонские дожди могут грозить большими неприятностями. А эти неприятности все же заставили себя почувствовать, и очень скоро… Едва мы обогнули гору и двинулись по вьющейся тропинке ее лесистого склона, как внезапно резко захолодало и заморосил холодный дождик, усиливавшийся с каждой минутой. Отец Яков еще раз взглянул на серое небо и безнадежно махнул рукой, пробормотав что-то по-гречески. Огорчение его было вполне понятно: пройдя еще немного, мы уже всецело попали во власть проливного дождя, оказавшегося вдобавок еще и холодным.

Все вокруг нас подернулось суровым туманом, холодные дождевые струи били в лицо; пробегавшая под ногами тропинка сделалась скользкой и труднопроходимой. А идти вперед все же было лучше, чем стоять на одном месте, ибо несмотря на зеленый лесной свод, под которым мы шли, водяные струи пронизывали насквозь ветви старых деревьев. И мы всё шли вперед – промокшие до нитки, не находившие нужным теперь обмениваться друг с другом хотя бы единой фразой, ибо говорить не хотелось.

А дождь все лил и лил, все неистовствовал. Где-то в стороне – там, где синей полосой тянется обрывистый афонский берег – одна за другой проходили в тумане ливня крошечные каливки, подобно ласточкиным гнездам прилепившиеся к отвесным скалам. Промелькнул далеко внизу греческий скит Св. Анны, а дальше – дальше уже начиналось море, не имевшее теперь ничего общего с чарующим морем тихих и солнечных афонских дней. Оно в эти минуты было ужасным и жестоким: темное, свинцово-серое, до самого горизонта покрытое бушевавшими волнами. Оно все было теперь одной угрозой, одним неистовством, казавшимся бесконечным.

Жалкие и мокрые насквозь мы подошли к вратам греческого монастыря Св. Павла. Когда я взглянул на часы, то не без удивления убедился, что мы находились под беспрерывным ливнем больше двух часов. И на мгновение мелькнула мысль поискать спасения от дождя и холода в этой Павловской обители. Но сейчас же эта мысль и исчезла, так как остановка и ночлег в чужом монастыре был неудобен во всех отношениях. И поэтому я решил продолжать трудный путь, чтобы невзирая на все его невзгоды, все же к вечеру добраться до родной и гостеприимной Крестовской келлии.

От Св. Павла дорога шла все выше и выше. Все заметнее увеличивалась и ее крутизна, с каждым шагом затруднявшая наше движение. А дождь тем временем еще усилился, окончательно создавал впечатление разверзшихся небес, низвергавших настоящие водопады, сквозь холодную стихию которых то и дело прорывались ослепительные молнии, сопровождаемые громом. Положение наше осложнилось до крайности. И я удивляюсь, как удалось все же не сорваться с тропинки под порывом холодного ветра, способного сбросить тогда каждого из нас в пропасть. А давно умолкший отец Яков уже и не оглядывался: мокрый, он перескакивал с камня на камень, забираясь все выше и выше. Но вскоре нас встретила новая неожиданность: мы попали в полосу густых облаков, обволакивавших вершину горы, на которой мы находились. И в двух шагах уже нельзя было различить окрестных предметов, каковыми единственно только и были стволы вековых деревьев горного леса. Они шумели и трепетали, как былинки – эти могучие великаны афонской флоры, будучи готовы ежеминутно рухнуть нам на голову под порывами отчаянного ветра.

Начало темнеть. Мокрой и окоченевшей рукой я кое-как вынул часы и установил, что мы теперь находились в пути уже ровно четыре часа, из которых три прошли непрерывно под холодным ливнем, который, казалось, никогда не окончится. Я чувствовал, что силы меня покидают. Холод пронизывал до костей мое измученное тело, вода хлябала в тяжелых спортивных ботинках. Я начинал все чаще терять равновесие при движении по скользкой тропинке и несколько раз судорожно хватался за свисавшие откуда-то сверху ветви, чтобы не упасть. И я стал горячо молить Бога, чтобы он поскорее послал нам какое-либо человеческое жилье и не дал мне пропасть окончательно там, где всей душой преданные ему иноки стремятся к спасению. Не знаю, но весьма возможно, что эта моя молитва, вызванная необычными переживаниями под афонским ливнем, и была услышана…

Мы еще некоторое время поднимались вверх, причем я почти утратил всякую надежду на какое-либо облегчение нашего передвижения, как почувствовал, что ноги моего мулашки легко и свободно зашагали по ровной и гладкой поверхности. Это был горный хребет и перевал, за которым уже следовал спуск на восточную сторону Афона – спуск, казавшийся для меня настоящим блаженством. Но последнее предположение мало оправдалось. Как пришлось вскоре убедиться, спускаться было еще неизмеримо труднее по сравнению с подъемом. Тропинка, не изменявшая нам при последнем в наиболее тяжкие минуты, теперь бесследно исчезла, предоставив нам скользить вниз по поросшей мокрой травой целине, чередовавшейся с каменистыми склонами, в самой минимальной мере представлявшими собой опору для усталых ног, обутых в промокшую и тяжелую обувь, в то время как сучья и кусты, покрытые колючими ветвями, то и дело цеплялись за нашу одежду.

А ветер тем временем здесь задувал еще яростнее, еще упорнее, как будто бы поставив себе задачей обязательно доканать нас при конце путешествия. Но достичь этого ему все же не удалось, несмотря на все усилия. Как мы проделали последнюю часть нашего спуска – я даже не помню теперь. Но в результате все же очутились у горной подошвы мокрыми, окоченевшими, исцарапанными, но все же живыми.

Еще несколько усилий – и перед нами уже предстала порта вожделенной келлии Воздвижения Креста Господня. А спустя немного времени из всех уголков этой милой сердцу моему обители стали появляться ее насельники – все до единого радушные, отзывчивые и вместе с тем не на шутку перепуганные нашим видом. А последний действительно оставлял желать много лучшего: четыре часа непрерывного пребывания под холодным дождем и ветром превратили нас в существа, ничего не возбуждавшие, кроме сожаления и скорби.

– Пресвятая Троице! – услышал я возглас добрейшего отца Досифея. – Да как же это вы шли-то в такую непогоду, сердечные? А мы-то все думали, что вы в Лавре заночуете из-за превеликого дождя с ветром!

Как оказалось, иноки Крестовской келлии были осведомлены о моем скором прибытии, поджидали с утра, но потом решили, что я, будучи застигнут страшным ливнем, свернул на ночлег в Лавру Св. Афанасия. А мы с отцом Яковом этого не сделали, путешествовали по пустынной горной дороге вдали от Лавры и теперь стояли перед озабоченными насельниками Крестовской келлии во всем своем печальном обличьи.

– Ну, что же поделаешь, – заметил отец Досифей, – видно так судил Господь… Пожалуйте теперь, дорогой гость, в помещение. Обсушить вас надобно поскорее!

Мои друзья обошлись со мной как с человеком, потерпевшим кораблекрушение. Они поспешно ввели меня в чистенькую келейку, а затем энергично раздели, не без труда стащив с меня отяжелевшее платье, белье и утратившую всякий вид, еще так недавно совсем новую обувь.

– Принеси настойки, отец Исаия! – сказал схимонах Досифей, осторожно продвигая меня к стоявшей у стены монашеской койке. – Нельзя без настойки обойтись теперь! А у нас, афонцев, она всегда в запасе.

Этих лечебных настоек из различных целебных трав действительно у моих друзей оказалась целая аптека. И не прошло нескольких минут, как их крепкая жидкость стала усиленно втираться сноровистыми руками в мое тело, все еще насквозь пронизанное холодом и сыростью. И с какой заботливостью и неослабевающей силой производилось обоими монахами это втирание, в то время когда я совершенно беспомощным лежал на койке, покорно отдавшись власти моих замечательных и любвеобильных врачей! Закончив растирание, монахи перешли к внутреннему согреванию моего организма: дали мне выпить горячей «ракички», за которой последовала небольшая порция такого же горячего красного вина. А вслед затем, тепло укрытый и окончательно обессилевший, я быстро уснул в гостеприимной келийке, где уже пылала жарко растопленная русская печь.

– Чемоданчик-то нужно просушить, – слышал я, засыпая, хлопотливое указание отца Досифея, разбиравшегося в моем злосчастном багаже. – Только трудно будет со всеми этими вещами. Все прокисло: бумажник и записная книжка, тетрадки и листки. И чернила-то смылись…

Но грустные сообщения о печальной участи, постигшей дорогие мне дорожные заметки, долетали до меня как из другого мира. Ночью я несколько раз просыпался, не выходя окончательно из лихорадочного полузабытья, как в тумане менял белье, обливаясь испариной, и с тревогой ощущал зловещую боль в боку. И не было бы ничего удивительного, если бы я заболел воспалением легких после всего пережитого во время путешествия по горам и лесам в ненастное время и… в летнем костюмчике. И все же я избежал этого. Заботливые иноки гостеприимной русской келлии были настоящими слугами Божьими в тяжелые часы борьбы моего тела с болезнью.

Над моей койкой в течение всей ночи наклонялась то одна, то другая темная фигура, прислушивавшаяся к моему дыханию, то помогавшая мне стаскивать рубашку, промокшую от испарины, то подносившая мне к устам кружечку с холодным чаем и лимоном. Утром же я снова был подвергнут растиранию, но мои заботливые «врачи» не разрешили мне подняться с ложа. И я покинул его только избегнув опасности на четвертый день. Я не заболел воспалением легких только по милости Божьей и заботами Крестовской братии, благодарную память о которой сохраняю поднесь.

* * *

Я люблю все русские пустынные келлии на Святой Горе и чувствовал себя в каждой из них – среди простых и неискушенных насельников – как среди давних, испытанных и верных друзей. И принимают келлиоты своих гостей с каким-то особым радушием, искренней простотой и трогательной заботливостью. Поэтому я чувствовал себя среди них всегда как-то особенно радостно, покойно и родственно просто. Так хорошо мне было всегда во всех русских келлиях. Но все же должен при этом признать, что особенная радость и покой наполняли мою душу, когда я находился в келлии Воздвижения Креста, где живописная природа и чарующие виды сливаются с исключительно симпатичным характером и укладом жизни ее насельников.

А виды отсюда открываются поистине восхитительные! Глянешь направо – чудный вид на вершину Афона и зеленеющий простор окрестностей, где среди лесов и полей виднеются келлийки с виноградниками и фруктовыми садами. Посмотришь налево – по склонам, утопая в зелени, разбросались многочисленные обители; дальше – Карея, и блестят величественные купола нашего Свято-Андреевского скита. А прямо – широчайший вид на лазурное море с затуманенной далью и узкой полоской Дарданелл.

Эти виды ласкают и развлекают очарованный взор, навевая молитвенный покой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.