Глава четырнадцатая. Первые послушания

Глава четырнадцатая. Первые послушания

Старец Иосиф, высокий, сухой и прямой, казначей обители (a до этого ризничий) по-разному присматривался к своему новому келейнику. Иногда прямо смотрел, подолгу не отводил глаз, явно изучая и при этом – испытывая, иногда искоса и как бы ненароком, а подчас и не смотрел вовсе, отворачивался, но словно бы спиной чувствовал, чем заняты и руки, и помыслы Прохора. И всякий раз убеждался, что не зря его худая молва стороной обходит, а добрая к нему льнет и ластится. И хотел бы придраться, но не придерешься, не упрекнешь: всем взял, всем хорош. Что поручишь, выполнит в точности, на совесть. И вместо того чтобы убавить, уполовинить, словно щедрый купец в лавке еще и верхом добавит, присыплет – вдвое больше сделает. Попроси оконце протереть, снегом залепленное, – дыханием отогреет и протрет, так что засияет как перед Пасхой. Прикажи мусор убрать, в углу скопившийся, – уберет безропотно. Прикажи воды принести – принесет ведро и за другим к колодцу сбегает. Заставь просто сидеть и читать Апостола – так и будет сидеть, как ему велено, даже не шелохнется.

При этом никакого уныния (этого беса старец Иосиф особенно зорко высматривал) – не то что явного, на лице написанного, а даже тайного, глубоко запрятанного под маской показной веселости и внешней приветливости. Старцу хорошо было известно, как уныние неопытных подстерегает, словно охотник в засаде, ямы им роет, сверху листвой присыпанные, мудреные ловушки и капканы ставит. Но Прохор – если оно и подступит по бесовскому наваждению, уныние это, – еще усерднее становится в послушании – и руками работает, и молитву мысленную творит неустанно.

Видно, пригодился ему совет, полученный от отца Назария, тоже здешнего старца, и в молитве опытного, и умевшего сказать так, чтобы надолго запомнилось. Отец Назарий такую притчу поведал братии – о трех сестрицах, не раз навещавших его: «Я три года не знал скорби и столь навык посту, неизглаголанному удручению плоти, что думал – в том вся добродетель. Как пришли ко мне три сестрицы – уныние, скука, печаль, тут-то познал – и не знал, как угостить их. Стал, изнемог… потом научился, говоря: гостьи мои дорогие! милости прошу, пожалуйте, я вас угощу: вот зажгу свечку, помолимся, поплачем, попоем – и как завопию: «Боже, милостив буди мне грешному! Создавый мя, Господи, помилуй! Без числа согреших, Господи, прости мя! Како воззрю к Твоей благости? Кое начало положу исповедания? Владычице Богородице! помяни раба Твоего!» – Гостьи мои бегом, а я говорю: «Матушки, погостите!» – Нет, уже не догонишь…» И такой совет присовокупил в конце отец Назарий: «Когда придет вам горячий дух молиться много, то не много молитесь и четки от себя положите. А когда леность: тогда-то подлинно до поту молиться полезно».

Вот Прохор и следовал этому совету: лишь три сестрицы в дверь постучатся, к оконному стеклу носы прижмут, ноготком заскребутся, – сразу псалмы петь и поклоны класть.

Собственно, старцу Иосифу почти не приходилось учить его монашеской жизни: Прохор был к ней полностью готов. В отличие от других послушников он не нуждался в долгих наставлениях, терпеливом вразумлении, втолковывании прописных истин. Раз скажи – и все запомнит. А можешь и не говорить: так знает. Еще до монастыря обрел он навык внутреннего обустройства, столь необходимый монаху, ведь его истинная келья там, в душе, и именно в ней прежде всего должен быть наведен порядок. Мысли – те же вещи, хоть и бесплотные; и они требуют верной расстановки, иначе загромоздят все так, что и бочком не протиснешься. Поэтому точно так же, как среди вещей, составляющих убранство кельи, не должно быть ничего лишнего и праздного, нельзя позволить, чтобы и среди мыслей возобладали те, которые затемняют сознание мирского человека, одолеваемого заботами о завтрашнем дне, о здравии детей и супруги, о хлебе насущном. У монаха хлеб иной, и вкус его несравним с испеченным в печи хлебом – закон Божий, истина веры. Монах для того и затворяется наглухо от мира, чтобы мысли сосредотачивались только на духовном, чтобы ум не пребывал в беспечном рассеянии, не порхал под потолком, словно случайно залетевшая бабочка. Нет, сведенный в сердце, подобно лучику солнца, проникающему сквозь ставни, он должен предаваться постоянному богомыслию, памятованию о Всевышнем.

Или, иными словами, Иисусовой молитве.

Иисусова молитва и есть мать всему, та хозяйка, которая наводит образцовый порядок во внутренней келье – душе монаха. Прохору заповедал оную еще старец Досифей из Китаевской пустыни, но и отец Иосиф велел непрестанно творить ее. Где бы ни был, что бы ни делал, постоянно повторяй: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». И почувствуешь, как душа постепенно согревается, растепливается, расправляется, дыхание обретает (старцы потому и называют молитву дыханием души). Вот сырые дрова в печи: поначалу пламя из лижет, а они лишь чадят и дымятся, но, лишь только пообсохнут, разгорятся так, что жаром из печи потянет. И в душе от молитвы – тот же жар, и радость, и ликование, и умильные слезы.

Словом, без молитвы душа как беспамятная, в тяжелый сон погруженная, а с молитвой пробуждается, обретает себя.

Конечно, при этом возможны срывы и падения, особенно если дьявол прельстит соблазнами, заморочит, уведет ум в сторону. Тогда собирай его снова, свой ум, ругай себя, казни, но не отчаивайся, поскольку отчаявшийся – так же, как и унылый, – не воин. Монах же должен быть воином, поскольку призван всю жизнь вести с врагом человечества мысленную брань.

Укрепив Прохора в Иисусовой молитве, старец Иосиф – к середине морозной и вьюжной зимы – дал ему правило Пахомия Великого, весьма ценимое всеми монашествующими.

В монастыре время тянется медленно, особенно долгими зимами, кажется порой, что день – это целая вечность и ночь нескончаемо длинна. Подобное чувство времени томит и угнетает. «Ах, еще впереди целый день!» – восклицает про себя иной монах, глядя в тусклое, подслеповатое окошко и не зная, как справиться с этим временем, чем его заполнить, и руки-то у него опускаются, перестает исполнять послушание и молиться. Поэтому нельзя позволить себе думать о дне целиком – нет, надо раздробить эту косную глыбу на мелкие кусочки и думать отдельно о каждом часе. Вот в чем мудрость Пахомия Великого! У истинного монаха время измеряется не днями, а часами, и начало каждого часа освящается тем, что прочитывается: Трисвятое (по Отче наш), Господи, помилуй (12 раз), Слава и ныне, Придите поклонимся (трижды), псалом 50 (Помилуй мя, Боже), Символ веры, Иисусова молитва (сто раз), Достойно есть и отпуст. Да, так в начале каждого часа дня и – ночи. Даже если спишь, очнулся, открыл глаза, прочел и снова разрешил себе вздремнуть. И ночью нельзя позволить часам слипаться, как талый снег слипается в рыхлые, бесформенные комья: такие ночи губительны для монаха. Если же каждый ночной час имеет свое молитвенное начало, то случись дурной сон – он прервется, лукавое помышление – отступит, мечтательная рассеянность вновь обернется собранностью и трезвением.

Иноческие занятия должны чередоваться и быть разнообразными: так уж устроен человеческий ум. Однообразие его сушит, тупит и лишь попусту утомляет, поэтому только молиться нельзя – молитва должна сменяться поклонами (иногда по тысяче и более), коленопреклонением, пением псалмов и чтением книг. Но чтением не произвольным (что захочется), а тоже имеющим свое правило и отмеренный на каждый день урок. Главный урок Прохора – за день прочитывать одно из четырех Евангелий, а в оставшиеся дни недели – «Деяния апостолов» и апостольские послания. Ничто так не насыщает душу, как Священное писание на старославянском языке, передающее не просто смысл греческого подлинника, а звучанием древнего слова, да и самим видом славянских буквиц, доносящее те божественные энергии, о которых писал святой Григорий Палама. «Искони бе Слово, и Слово бе Бог»: вырази это по-современному («Вначале было Слово»), и энергии-то все исчезнут, душа ничем и не насытится.

Храм Всех Святых в Сарове

Поэтому цвели морозными узорами стекла, ветер гудел в печной трубе, метель заметала крыльцо, а Прохор и читал в понедельник старославянского Матфея, во вторник Марка, в среду Луку и в четверг Иоанна. Читал, с благоговением стоя и держа книгу в руках: священное писание, иначе нельзя. И каждый из этих дней был словно отмечен особым знаком одного из святых евангелистов.

В круг чтения Прохора входили и другие книги. Пытливо вникал он в «Добротолюбие», сокровищницу опыта древних подвижников, великую школу монашеского пути. Ведь одно дело правило или заповедь – они могут быть кратким, понятными и ясными, но иное дело их выполнение, каждодневное претворение в жизнь, а тут возможны всякие неожиданности, непредвиденные препятствия, в которых очень трудно разобраться. Нужно пристально всматриваться в себя, прислушиваться к малейшим душевным движениям, чтобы понять, где ты ошибся, где оступился и как выбраться тебе на правильную дорогу. Древние обладали такой способностью – всматриваться и вслушиваться, к тому же наделены были даром слова, поэтому и сумели донести до нас свой бесценный опыт, изложенный в их заметках и поучениях.

«Добротолюбие» всегда лежит открытым у Прохора на столе – так же, как «Лествица» Иоанна, где повествуется о ступенях духовного восхождения, и «Четьи-Минеи» святителя Дмитрия Ростовского, жития святых на каждый день. Есть и другие книги из библиотеки монастырской, богатой душеполезным чтением, составленной еще при основателе монастыря Иоанне. А бывает и так: прослышит Прохор от кого-либо из посетителей монастыря – из тех, кто пообразованней, что у того в усадьбе большая библиотека, и аж загорится весь, выпросит нужную книгу на ночь, прочтет и утром вернет. Так одолел он многие книги – даже «Аль-Коран» Магометов и тот прочел. Если б не выбрал монашество, то мог бы и ученым стать, в академики выбиться, над колбами и ретортами священнодействовать, хотя разве можно сравнить нынешнюю науку с мудростью древних старцев. Нынешние-то все разумом норовят постичь, а древние духом горы сдвигали.

Вот и разумей, какая наука выше…