Глава девятнадцатая. Дело

Глава девятнадцатая. Дело

Только сейчас Иосия заметил, что в дверях толпится народ – свидетели их бурного объяснения. Почти все, кто был в гостиной, собрались на звук голосов, доносившихся из соседней комнаты, – голосов слишком громких и резких, чтобы не привлечь внимания. Таким образом, произнесенная при свидетелях зловещая фраза: «Словом и делом» – могла означать только одно: арест, дознание в тайной канцелярии, допросы, пытки, самый суровый и беспощадный приговор. Поэтому нужно было срочно упредить – самому подать донос на Георгия, обвинив его во всех грехах, – тогда, может быть, к его наветам не слишком будут прислушиваться. И Иосия, обмакнув перо, стал лихорадочно строчить, перечисляя всевозможные пороки Георгия: богохульствует, занимается колдовством и чародейством, водится с нечистой силой.

И про письма, спрятанные в тайнике, конечно же, упомянул: вот оно, наилучшее доказательство. И еще один грех припомнил и даже рассмеялся от удовольствия, потирая руки: то-то ему любовь к книгам боком выйдет. Однажды – Иосия был тому свидетелем – настоятель Иоанн попросил Георгия переписать сочинение Маркела Родышевского «Возражение на объявление о монашестве», а это уже крамола, поскольку сочинение-то зловредное, запрещенное, против церковной реформы Петра направленное, против отмены патриаршества. Так что один этот грех перевесит все те, которые приписывает ему Георгий. За него можно всего лишиться да и на каторгу угодить, в рудники – тачку возить по настилам из шатких, гнилых досок.

Таким образом, упредив Георгия, Иосия решил еще к тому же и заручиться. Заручиться поддержкой влиятельных лиц, хорошо его знавших и способных при случае похлопотать, на ушко шепнуть, замолвить словечко. Ведь сколько он у них детей перекрестил, скольких обвенчал и отпел грешные души, препроводив в вышние обители. Неужели не заступятся, не помогут в трудный, роковой, можно сказать, час?!..

Весь день Иосия ездил по Москве, дожидался приема, слезно умолял заступиться, и поначалу не безуспешно – ему снисходительно улыбались, благосклонно кивали, обещали все устроить, с кем надо переговорить. Но стоило ненароком упомянуть о тайной канцелярии, и все сразу менялось, от былого радушия не оставалось и следа, по лицам судорогой пробегало выражение панического страха, протянутую руку отдергивали, словно от высунувшейся из норы змеи. И от него спешили поскорее избавиться, раздраженно звонили в колокольчик, звали лакея: «Проводи, проводи».. Лишь старая княгиня Гагарина, иссохшая, морщинистая, с облысевшей головой под париком и провалившейся грудью, не подала виду, что хоть сколько-нибудь испугалась, – напротив, небрежно махнула рукой и заверила, что он смело может на нее рассчитывать, но это слабое утешение. Княгиня настолько стара, что словно бы грезит наяву или пребывает в глубоком обмороке, поэтому вряд ли кто всерьез ее станет слушать. Да и, похоже, она толком не знает, что такое тайная канцелярия, и по ее представлению там сидят за столами завитые, надушенные чиновники и втайне от всех рисуют на бумаге амуров и купидонов.

Словом, несмотря на предпринятые шаги Иосия не чувствовал себя в безопасности, и тревожная маета закрадывалась в душу: а ну как ему самому придется толкать нагруженную доверху тачку по шатким, гнилым доскам…

Тем временем Георгий тоже сидел с пером в руке и нервно, порывисто (строчки прыгали) исписывал бумагу. Но не Иосию обличал он, нет, а самого себя. Обличал и каялся перед Святейшим Синодом в страшном грехе, просил самого сурового наказания: все равно оно было бы легче тех мук, которые постоянно его терзали с тех пор, как отрекся от Христа. Иосию же он в душе простил и собирался при случае сказать ему об этом, Попросить забыть об их ссоре, но зловещая фраза была услышана и передана по назначению. Тайная канцелярия срочно выслала наряд и арестовала обоих. Настоятеля Иоанна поначалу уберегло то, что его уже не было в Москве. Незадолго до этого он по срочной надобности возвратился в Сэров, но туда отправили команду солдат с предписанием доставить его закованного в цепи.

Расследование возглавлял сам епископ Феофан Прокопович, один из сподвижников Петра, умный, блестяще образованный, энергичный, успешный в делах, преисполненный служебного рвения и… затравленный озлобленными нападками врагов, от которых он устал отбиваться, как медведь от разъяренной своры собак. Отсюда его особая мнительность – ему всюду мерещились интриги и заговоры тех, кто хотел вернуть страну к допетровским временам, свести на нет реформы, упразднить Синод и восстановить патриаршество. Поэтому, когда ему положили на стол обнаруженное при обыске сочинение Маркела Родышевского, одного из главных его противников, он с негодованием воскликнул: «Как?! И сюда проникла эта гидра?!» Его уже невозможно было разубедить в том, что укрывшийся среди сосновых лесов монастырь – гнездо опасной крамолы, что сюда тянутся нити заговора, что здесь затаились сторонники ненавистного Маркела. Вот она, бомба!

На отреченные же письма Георгия Феофан после этого не обратил никакого внимания.

Он так и доложил императрице: материалы следствия подтверждают, что в Сарове вызревал «государственный заговор», что там вот-вот должен был вспыхнуть «готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта». Каким же после этого мог быть приговор? Разумеется, самым жестоким и беспощадным. Иосию велено было бить кнутом, вырезать ему ноздри и сослать на Камчатку. Георгия после наказания кнутом и вырезания ноздрей заточить в Охотский острог. Пострадали и другие взятые по этому делу монахи. Настоятель же Иоанн еще за год до всего этого умер в Петропавловской крепости и был похоронен на кладбище церкви Преображения Господня.