Часть II. Дивеевская обитель

Часть II. Дивеевская обитель

Глава первая. Избранное Дивеево

Мы так подробно рассказали о деле Георгия, Иосии и настоятеля Иоанна, чтобы стало ясно, почему не Саров, а Дивеево избрано в четвертый удел Богородицы (Она нарекла Себя его игуменьей) и почему именно ему, по предсказанию преподобного Серафима, назначена такая удивительная, неповторимая судьба. Или даже выразимся иначе, с некоторым пафосом: на него возложена столь великая эсхатологическая миссия – к концу времен воссиять святостью, прославиться на весь мир чудесами, стать местом выделенным и огражденным, недоступным для самого антихриста, – местом, где, говоря евангельским языком, явлены силы. В этом смысле – как инопространство, где властвуют особые, неведомые миру законы, – Дивеево сравнимо с Беловодьем или невидимым градом Китежем. Именно Дивеево, а не Саров, который можно назвать званым, но не избранным. Званым потому, что в нем еще задолго до Серафима подвизались благодатные старцы, затворники и молчальники. А не избранным?.. Отреченные письма в тайнике под алтарем… ну, как же после этого?.. Собственно, они даже не стали предметом церковного осуждения, не были преданы анафеме вместе с их автором и поэтому через столетия обрели зловещие очертания ядерной бомбы, призрачно витающие над Саровом. Разумеется, это не должно бросать тень на истинных Саровских подвижников, чья личная праведность и моральная чистота не вызывают никаких сомнений, – мы с благоговением склоняемся перед ними. Но если брать Саров как духовную общность, как единое целое и рассматривать вопрос историософски, то нельзя не склониться к выводу: призвание Сарова в том, чтобы уступить Дивееву право на избранничество, на высшую миссию, умалиться перед ним.

Но меж ними есть и преемство: Дивеево – это чудесная, осыпанная цветами, благоухающая ветвь, дивный побег, взрастающий от ствола Саровского древа. Само древо могло состариться и подгнить, кора местами – провалиться, корни, подкопанные кротом, – отсохнуть и онеметь, побег же зеленеет, крепнет, наливается соками, не подверженный никакой порче. Основательница обители матушка Александра пришла в Дивеево из Киева, благословение же на основание обители получила в Сарове. А после ее смерти ни один камушек не был там положен, ни один гвоздик не забит без ведома Серафима Саровского. Сестрам он подробно описывал, где и какой будет возведен храм. Сохранился нарисованный им лично план дивеевских построек: батюшка Серафим сам все определил и промерил с точностью до последнего аршина. Он же всю свою жизнь опекал дивеевских сестер, давал денег из принимаемых им пожертвований, оделял всем необходимым, можно сказать, кормил и одевал, исцелял своей чудотворной силой и духовно окормлял – словом, помогал и заботился, как любящий отец.

Отец… за этим очень многое скрывается, может быть до конца и не улавливаемое, ускользающее, но очень важное. Преподобный Серафим перенес на дивеевских сестер весь склад отношений внутри патриархальной русской семьи – не только этикетные жесты (хотя они тоже просматриваются), но и саму атмосферу, теплоту любви, невзыскательность, простоту и особого рода интимность. По рассказам сестер, навещавших его, так и чувствуешь, какие они были, старые семьи в Курске, что такое вообще родственные связи, традиционная семейственность. Но при этой внешней жестикуляции, этой атмосфере отношения с сестрами, конечно же, подняты на совершенно новый уровень, недаром Серафим повторяет, и не раз, что породил их в духе. Да, они дочери, а он отец, но – в духе. Он способен снисходить к их слабостям, утешать, ласкать, но все это очищено от какой-либо телесности, плотскости, натурализма. Соотношение здесь такое, как между евангельским Женихом, Брачным пиром и их земными прообразами. Поэтому и не скажешь, что у Серафима отчасти прорывается нерастраченное, подавленное стремление к собственной семье, физическому отцовству, что он неким образом восполняет… нет. И в этом его разительное отличие от Франциска Асизсского, величайшего западного святого, который лепил из снега человеческие фигуры и показывал на них, с отчаянием, даже неким надрывом восклицая: «Вот моя жена! Вот мои дети!» Для Серафима это было бы слишком экспансивно, слишком пафосно и театрально. Он выбрал совершенно иной этикетный язык, воспроизводя в очищенных, духовно преображенных формах традиционную русскую семейственность.

На пути в Дивеево. Всю свою жизнь батюшка Серафим опекал дивеевских сестер, давал денег из принимаемых им пожертвований, оделял всем необходимым, исцелял своей чудотворной силой и духовно окормлял.

И вот что важно отметить: признавая дивеевских сирот своими дочерьми, допуская в отношениях с ними чисто родственную теплоту и интимность, он не то чтобы холоден и безучастен к своим кровным родственникам, но они словно отдаляются и связи с ними ослабевают, теряют прежнюю значимость. «Отправляясь в путь, я спросил отца Серафима, не прикажет ли он сказать чего-нибудь своему родному брату и другим родственникам в Курске, но отец Серафим указал мне на лики Спасителя и Божией Матери и сказал с улыбкою: «Вот мои родные! Для земных родных я живой мертвец». Так рассказывает в своих воспоминаниях один из посетителей старца, прибывший из курской губернии, где квартировал его полк, – Иван Яковлевич Каратаев. А после встречи со своими земляками, прибывшими из Курска, Серафим воскликнул: «Нет лучше монашеского жития!»

Иными словами, вспомнился Курск, былые радости, что-то, может быть, шевельнулось и тотчас было заслонено нынешним, несоизмеримым по степени душевной наполненности, счастья, восторга, благодати: «Нет лучше…»

Однако продолжим наше сравнение Сарова и Дивеева, и вот характерный штрих: Серафим помогал, а настоятель Нифонт и братия Саровская роптали, перечили, выказывали недовольство: этак старик все добро на дивеевских переведет. Случалось, что сестер-то, навещавших Серафима, охранявшие монастырь солдаты ловили и обыскивали, и приходилось прибегать к невинным хитростям, чтобы с дарами батюшки благополучно возвратиться в обитель. Серафим даже испросил у Бога знамение в подтверждение того, что Ему угодны заботы о Дивееве: по молитве старца преклонилось столетнее дерево. Но и посерчал он немало из-за упрямого непонимания, косности и черствости тех, чей монашеский долг – жертвовать всем ради ближнего. Долг жертвовать, а тут сиротки дивеевские, слабые и беззащитные – ну как не порадеть о них, казалось бы, но нет, глухая стена, не прошибить. Им и знамение не указ: уперлись – и не сдвинуть.

При Нифонте же возрастали доходы обители, но прекратилось пустынножительство. Видимо, строгий игумен посчитал за лучшее не давать слишком воли монахам, отпуская их из монастыря, а держать чернецов вблизи, под надзором. Пусть сидят по кельям, собираются в трапезной, исполняют послушания – все на виду. Вот и застучали молотки, заколотили досками пустыньки, унесли иконы и лампадки, и не стало лесных затворников и молчальников. Словно душа отлетела тогда от Сарова, и он утратил, может быть, главное, веками накопленное – опыт внутреннего делания, сокровенной молитвы. Поэтому если и не вовсе иссякла, пресеклась, прекратилась (благодатные старцы все же были и после Серафима), то, во всяком случае, умалилась святость Саровская. Умалилась, чтобы воссиять в других монастырях, и прежде всего, конечно, в Оптиной пустыни.

Нифонт охотно и без особых уговоров расстался с вещами Серафима: сначала они хранились в рухлядной, а затем их забрали дивеевские сестры. «Пускай берут. Одно искушенье от них. Он ведь тоже пустынник, Серафим-то» – так, наверное, он сказал или про себя подумал, испытывая чувство явного облегчения. Вот и забрали вещи, перевезли пустыньки, ближнюю и дальнюю, и даже камень, на котором он молился. Как это символично! Воплощенный в вещах – мантии, лаптях, топорике, Евангелии, большом, носимом на груди кресте (благословении матери), Серафим покидает Саров. Уходит и все уносит. Даже камень, на котором молился, и разобранные на бревна пустыньки – ничего не оставляет Сарову. Отныне он там, в Дивееве. Он и при жизни называл эту обитель своей: «В другой раз, когда была я у отца Серафима, он между прочим спросил меня: «Заезжаешь ли ты, матушка, в мою-то обитель?» Так называл он всегда Дивеевскую». (Из записок начальницы Ардатовской общины матери Евдокии). А после смерти и вовсе туда перебрался. Монахиня Серафима (Булгакова) вспоминает:

«Какой-то архиерей приехал в Саров и спрашивает:

– Где пустынька преподобного?

– В Дивееве.

– А кельи?

– В Дивееве.

– Где все вещи?

– В Дивееве.

– Как же монашки у вас мощи не унесли?»

По завету преподобного из ближней пустыньки день и ночь, непрерывно доносится чтение Псалтыри, дальняя же обращена в алтарь дивеевской церкви Преображения. И завершится этот уход уже в наше время: вновь обретенные мощи Серафима вернут церкви, но не Сарову, а опять же возрождающемуся Дивееву.

Вот еще один эпизод из воспоминаний, заставляющий о многом задуматься: «Когда я увидела у него перед святыми иконами толстую восковую свечу, он спросил: «Что ты смотришь? Когда ехала сюда, не заметила ли у нас бури? Она поломала много лесу, а эту свечу принес мне любящий Бога человек во время грозы. Я, недостойный, зажег ее, помолился Господу Богу, буря и затихла». Потом, вздохнув, прибавил: «А то бы камень на камне не остался, такой гнев Божий был на обитель». (Из воспоминаний А.П. Еропкиной).

От какой обители отвратил Серафим Божий гнев? От Саровской. За что прогневался на нее Всевышний, нам неведомо, но, судя по всему, гнев был страшный, раз грозил обители полным разрушением. Кто этот таинственный, любящий Бога человек, принесший свечу, мы тоже не знаем, разве что позволяем себе осторожную догадку: некий посланник свыше, божий праведник, ангел в человеческом образе. И одно лишь можно сказать наверное: буря, много поломавшая в лесу, не последняя из тех, что разразились над Саровом, бури ему еще предстоят…