Глава четвертая. У постели больной

Глава четвертая. У постели больной

Мы слышим стук в дверь. Стук не дробный, торопливый, как скороговорка, – два-три раза костяшками пальцев, а мерный, четкий, внушительный. Он призван обозначить, что за дверью не те, кто бывает здесь по-свойски, часто, почти каждый день, но гости особенные, редкие, долгожданные. Тук… тук… тук… тук…Всем кулаком, крепко сжатыми, стиснутыми пальцами. С расстановкой. С оттяжкой. Это игумен Пахомий склонился над дверью матушки Александры, хотя какая там дверь – дверца, рассохшаяся, перекошенная, на одной петле, со щелями меж досок в два пальца. Да и келья скорее на нору похожа. Узкие ступени ведут вниз, маленькие, тусклые оконца на уровне земли, и тянет чем-то сырым, замшелым, заплесневелым, как из погреба.

У послушниц обители келья и то с виду получше, добротнее, просторнее, с крылечком и окна пошире, а уж гостиничка, для странников построенная, по здешним меркам – хоромы. Жилье же самой начальницы самое скудное, сирое, бедное – ей во смирение. И – бывшая полковница, барыня, хозяйка имений, добра палата – ныне одета, как простая крестьянка: юбка, платок, на ногах лапти, из лыка плетенные. Берется за самую грязную работу, ничем не гнушается, не брезгает. Хлев чистит у здешнего священника отца Дертева, отскребает от ссохшегося навоза; стирает в корыте белье, стряхивая с рук мыльную пену и устало вытирая ладонью лоб. Крестьяне во время страды оставляют под ее присмотром маленьких, белоголовых детей, и она их с ложки кормит, на горшок сажает, сопливые носы утирает.

Не барыня, а всем прислуга. Добровольная раба.

– Матушка, к вам можно?

Игумен Пахомий прислушался, кто отзовется – сама или келейница ее Дуняша, вечно при ней. Нет, сама отозвалась, голос совсем слабый, глуховатый, дрожащий:

– Кто там?

– Да свои, Саровские…

– Заходите. Уж не чаяла кого дождаться.

Спустились по ступеням. Пригнувшись под низкой притолокой, вошли. Сзади захлопнулась дверь – замигала лампадка под образами. Шмыгнула под ногами мышь. Игумен Пахомий притопнул, чтобы ее пугнуть, и она спряталась в старый валенок, лежавший у печки. Перекрестились на образа. Осмотрелись. Темно, комнатки крошечные, и повернуться-то негде. Первая – вроде приемной, столик, лавка, на подоконнике икона первомученика Стефана, здесь же некогда явившаяся, чудом обретенная. Сама матушка Александра – во второй, поменьше, сплошь до потолка увешанной иконами. А оттуда особая дверца ведет в чуланчик, крошечный, где в углу лишь Распятие, и вдвоем не протиснешься, во весь рост не разогнешься – место для уединенной молитвы, земных поклонов и горячих слез.

Сколько их тут пролито!

Матушка Александра и вправду больна, лежит, руки вытянуты поверх одеяла. Видно, как ей худо: вся иссохла, осунулась, тени черные под глазами, нехорошая желтизна разлита по лицу, и бескровные губы сомкнуты, почти синие. Наверное, и впрямь недолго осталось, а ведь когда-то была неутомимой и в трудах, и в молитве. Обычно-то у нее в изголовье камень, холстинкой покрытый, а тут все же хоть и тощая, но подушка. Значит, очень худо. Совсем плоха матушка.

Еще не разглядев толком, что за гости, какие именно Саровские, все-таки немного оживилась, кровь к лицу прилила, запекшиеся губы с трудом зашевелились:

– Радость-то какая – приехали. Не умру, не повидавшись. – Она задвигала локтями, пытаясь подобрать под себя подушку, вскарабкаться, приподняться.

– Дела не отпускали, заботы монастырские. Уж простите.

– За делами-то иной раз и душу свою забудешь. Ты, отец Пахомий? – Силилась разглядеть, подаваясь вперед, опираясь о локти.

– Я, я, многогрешный… – Прижав ладонь к сердцу, он поклонился. – Уж простите…

– Вот что значит: давно не виделись – на вы стал величать. Ты это брось. Ни к чему это меж нами. А с тобой кто?

– Да вот сама смотри…

Отец Пахомий помог, поддержал ее за спину.

– А, отец Исайя и Прохор…

– Да он уже три года как Серафим.

– Кто постригал?

– Исайя и постригал вместе с отцом Иосифом, царство ему небесное.

Несмотря на хворь, хозяйка озаботилась тем, к чему призывал ее долг гостеприимства.

– Чайку горячего с дороги? Сейчас велю. Дуняша в грядках копается. Позовите-ка ее, кликните. Сама-то я никак, совсем никудышная стала – зазря и кормить-то. – Она беспомощно вскинула и уронила руки.

– Не беспокойтесь, матушка. Обойдемся. Да и некогда. Нам еще на отпевание бы успеть… – Отец Пахомий искоса глянул, как она отнесется к этим словам.

И не ошибся в своем предчувствии: матушка Александра сразу воспротивилась, запротестовала:

– Как это?! Сегодня?! Не отпущу! И не надейтесь! А кто ж меня соборовать-то будет?!

Отец Исайя тотчас вмешался в разговор, поспешил на выручку своему игумену:

– Да на обратном пути, матушка, на обратном пути, чтоб без спешки. Вот тогда честь по чести и отсоборуем.

– Эх, да на обратном уже не застанете. Помру, – сказала она так безучастно, как будто лишь произносила слова, относившиеся к кому-то другому.

Игумен Пахомий и отец Исайя дружно попытались ее утешить и ободрить, отвести дурные мысли.

– Ну-ну, полноте. Еще поживешь, матушка, – произнес первый, накрывая ладонью ладонь больной и не отнимая руки до тех пор, пока не почувствует, что хоть в чем-то ее убедил.

– Вон какое лето на дворе, все цветет и благоухает, каждая букашка Бога славит, а вы умирать собираетесь, – подхватил второй, тоже стараясь убедить, внушить надежду.

Матушка Александра тотчас его и подловила, как могла при ее слабости шутливо возмутилась:

– Ну вот! И он тоже меня на вы, как маркизу. – И тотчас произнесла серьезно, без всяких шуток: – Нет, отцы. Уж пожалуйста. Очень вас прошу. Мне собороваться нужно сейчас, не откладывая. И еще у меня к вам разговор.

Произнесла и пристально посмотрела на Серафима, словно до этого они говорили втроем, а он молчал, предстоящий же разговор будет прежде всего касаться именно его.