Глава одиннадцатая. Билет

Глава одиннадцатая. Билет

Бывший казначей, а ныне игумен Саровского монастыря Исайя дал просохнуть чернилам на бумаге и, чтобы занять себя на это время, привстал, хотел поправить под собой стул, но вместо этого снова взял перо и под влиянием внезапно родившейся мысли вписал еще несколько строк. После этого перечитал написанное, поморщился, но заставил себя смириться: пусть так. Без особых изысков и красот (словесных завитушек), хотя суть понять можно. А красоты эти никогда не давались ему: легче было сказать, чем написать. Над бумагой же вечно мучился, тяжко вздыхал, рассматривал на свет кончик пера, словно помехой ему была приставшая к нему волосинка, и без конца передвигал облепленную засохшими подтеками чернильницу, как будто от ее места на столе зависел прилив изменчивого, прихотливого, капризного вдохновения.

Капризное оно на то и капризное, что какой уж там прилив – отток. И если было что-то похожее на вдохновение, то жиденькой струйкой в землю ушло. Слова подбирать для игумена – сущее наказание, пытка. С цифрами и то проще. Но игумен не казначей: тут уж будь любезен, не плошай, со словами умей обращаться, чтоб ложились на бумагу ровненько и со смыслом, чтобы все было ясно о понятно. Бумаги все казенные, печатью заверяемые, и промашки быть не должно. У прежнего игумена Пахомия это на зависть легко получалось: в руки перышко возьмет, пару раз обмакнет – и готово. Летучее было перышко – вот где вдохновение. Но Господь забрал – в начале ноября преставился сердешный. Исайя же словно камни в каменоломне ворочает: сто потов сойдет, прежде чем простенькое прошение составит.

Вот и с этой бумагой он изрядно попыхтел, повозился, но все-таки выправил ее – гора с плеч. А то ведь неловко: иеромонах Серафим давно просит, хотя какой там просит, он не из тех – молча стоит и ждет, опустив глаза и не решаясь напомнить о своей просьбе, а что ему ответить? Еще подожди, вот я только соберусь, раскачаюсь… Он и ждал бы по кротости своей до судного дня, но неловко, неудобно, тем более что Серафима он и сам всегда опекал, и покойный игумен Пахомий очень к нему был расположен, любил как родного сына. Ходатайствовал перед епископом Феофилом о рукоположении Серафима в иеромонахи, а незадолго до смерти сказал Исайе: «Уж ты его отпусти. Он не нашего с тобой рода – у него путь особый. Пусть в своей пустыньке живет, Богу трудится, Богородицу о нас молит». А пустыньку ему сам же и построил в шести верстах от монастыря, на берегу Саровки, бревенчатую, проконопаченную мхом, с крылечком, сенцами, ставнями на окнах, огородом и плотно подогнанным тыном. Серафим в нее частенько отлучался, на день-два, а тут решил и вовсе переселиться для совершенного безмолвия, одиноких подвигов и молитв.

Для этого же одного благословения мало, требуется особая бумага – билет. Вот Исайя ему такой билет и выписал: «объявитель сего Саровской пустыни иеромонах Серафим уволен для пребывания в пустыни в своей даче, по неспособности его в обществе, за болезнию и по усердию, после многолетнего искушения в той обители и в пустыню уволен единственно для спокойствия духа Бога ради, и с данным ему правилом согласно святых отец положениям, и впредь ему никогда не препятствовать пребывание иметь в оном месте, и оное утверждаю – строитель иеромонах Исайя. 1794, ноября 20. Для верности печать прилагаю при сем».

Выписал и после обедни задержался у алтаря, оглядывая толпу монахов и не столько отыскивая в ней Серафима, сколько позволяя ему, издали наверняка смотревшему на него, наконец приблизиться и спросить о своем. Серафим, хотя и приблизился, но не спросил, поклонился и молча встал рядом.

– Билет тебе готов. Можешь взять, – сказал Исайя, то ли желая обрадовать Серафима, то ли радуясь и за него, и за себя, наконец выполнившего свое давнее обещание.

Тот поклонился еще раз, прижав руку к сердцу и закрыв глаза (привычный для него жест).

– Благодарю, отче.

– Можешь теперь пустынножительствовать, ведь ты иеромонах, а значит, воин. Но и брани тебе предстоят немалые. Исправно молись, подражай древним святым отцам. Что тебе еще пожелать?

– Мира и радости.

– Радости? Вот уж не знаю… – Исайю смутила не радость, а то, что, может быть, не с нее надо было начинать, с чего-то другого. – Терпение-то понадежней будет, аль нет?

– Что ж, терпения так терпения.

По смирению Серафим не возражал, но что-то в нем было спрятанное, затаенное, прибереженное для себя, освещавшее его изнутри.

Исайя невольно добавил:

– Ну, а к терпению и радость приложится.

Серафим горячо подхватил, окрылился:

– Да, отче, радость, Святым Духом посланная…Она все восполнит, и терпение и молитву, без нее же все лишь вполовину.

Исайя пытливо, даже придирчиво оглядел его: прямой, широкоплечий, русоволосый, голубоглазый.

– Высок ты, однако, – сказал он, явно имея в виду не только рост, но и что-то еще, ему самому, возможно, до конца неведомое, неразличимое, только отдаленно мерцающее. – Не согнули бы тебя…

– Кто? – спросил Серафим и сразу понял, что спрашивать-то и не надо, смутился, опустил глаза.

Исайя все же хоть и шепотом, но ответил. И шепоток был надсадный, свистящий:

– Бесы. Видал их?

– Случалось.

– Мерзки?

– Более мерзких нет.

– Они ведь тебя там поджидают, в пустыньке. Похаживают, в окошко поглядывают, лапы волосатые от нетерпения потирают. Радость твоя им как меч острый.

– Что о них говорить, отче.

– Ну, ступай. Ты в пустыни-то сразу не затворяйся. Причащаться приходи. И если кто из монахов… туга какая душевная, совет и утешение надобны… впусти.

– Как же иначе!..

«О дивеевских, что ли, напомнить?» – подумал Исайя и не стал напоминать: Серафим наверняка и сам знает. По нему видно, что знает, помнит и слову своему не изменит.

Святой колодец преподобного Серафима

Данный текст является ознакомительным фрагментом.