Глава вторая. Предварительная смерть

Глава вторая. Предварительная смерть

Преподобный Серафим должен был прожить больше тех семидесяти девяти лет, коими исчисляются его земные сроки. Собственно, семьдесят девять – это даже и не срок вовсе. Казалось бы, семерка и девятка – что может быть лучше, если брать их каждую в отдельности. По своей цифровой символике они соотносимы с высшими сакральными ценностями – как на Западе, так и на Востоке, особо почитаемы и греками и халдеями, часто упоминаются в Библии и ветхозаветными персонажами, и Иисусом Христом, и его учениками (к примеру, Петр семь раз спрашивает, должен ли он простить своего брата, и Иисус отвечает: «До семидесяти раз семь»). Все это так, но в целом число 79 незавершенное, до конца не восполненное, предварительное, мы бы сказали (чтобы потом к этому слову вернуться): еще бы год – и восемьдесят, а уж восьмерка с нулем – круглая, устойчивая цифра.

Впрочем, истинный срок жизни Серафима – и больше восьмидесяти, хотя его не сравнишь, скажем, с архимандритом Зосимой, о котором вспоминает Елена Ивановна Мотовилова, вдова Николая Александровича: «Часто мы бывали в Задонске, где архимандритом был духовный друг моего мужа отец Зосима. Первый раз увидала я его по приезде в Задонск в церкви. Вижу, входит довольно молодой монах и кладет множество земных поклонов пред святыми иконами, и я подумала: «Вот какой еще молодой довольно, а уже какие имеет подвиги».

По окончании службы Николай Александрович пошел со мной на чай к отцу архимандриту; и я очень удивилась, узнав в нем монаха, которого я видела в церкви. За чаем, обращаясь ко мне, отец Зосима вдруг говорит: «Вот, матушка, иные думают, что я еще молод, да уж и большой подвижник, только это всё неверно, и мне скоро пятьдесят лет». Облик Серафима не вводит в подобное заблуждение: почти на всех изображениях он выглядит старцем, завершающим жизненный путь, а отнюдь не молодым монахом. И все-таки – больше. Да, несмотря на сгорбленную спину, посошок или топорик, о который он неизменно опирался при ходьбе, перенесенные болезни и хвори, невзгоды и лишения, даже притеснения, терпимые от начальства и братии монастыря, – гораздо больше. Да, вопреки тому, что его били, калечили, волоком таскали полумертвого по земле и сам он всячески изнурял свою плоть, носил за спиной мешок с камнями, морил себя голодом, ему был назначен век долгий – аж лет под сто, а то и сверх того. И после 1833 года – времени его праведной кончины, Серафим мог бы жить и жить, поддерживаемый силой молитвы, сжигавшей, опалявшей очистительным пламенем все болячки и недуги: на то он и Серафим – огненный.

Вот только спина сгорбилась после нападения лихих людей – крестьян из окрестной деревни, диких, затравленных и поэтому, наверное, столь бессмысленно жестоких. И от долгого стояния перед иконами, неусыпных ночных бдений мозоли наслоились на коленях, покрылись коркой, затвердели, зачерствели – едва не обуглились. А так ведь с юности был крепок и вынослив и эти свойства не растерял, несмотря на все суровые испытания. Недаром взрастал, воспитывался среди тороватых, промышленных людей, хватких, вертких, жилистых, неутомимых в своих начинаниях курских купцов – таков он от роду. Такая в нем, Серафиме, унаследованная от предков внутренняя сила или, если угодно, косточка, жилка…

Все это, конечно же, важно. Важно и для здравия телесного, и для долготы века земного, но еще важнее то, что Серафим достиг особой крепости духовной, иными словами совершенства святости. Он преодолел, превозмог косную человеческую природу, высветлил ее до подобия ангельской, преобразил.

Преобразил настолько, что однажды, как рассказывает о нем Мотовилов, отважился, посмел, дерзнул и над ангелами себя возвысить. Этот эпизод не часто привлекает внимание исследователей, но для нас имеет такое значение, что приведем его целиком по записке Мотовилова. Итак, Мотовилов беседует со своим покровителем высокопреосвященным Антонием Воронежским. И тот с дружеским участием настоятельно советует ему: «… идите в монахи, славный архиерей будете». И вот Мотовилов на это…

«Знаю, – отвечал я, – потому что и батюшка отец Серафим мне тоже говорил, что если бы пошел в монахи, то сделали бы меня архиереем и я был бы более святителя Василия Великого», и я дерзнул сказать ему, что об этом ангелы возвещают людям, а не люди, забывшись, что я говорю с великим угодником Божиим, и в точности по слову евангельскому, не ведый, что говорю, а батюшка отец Серафим встал и выпрямился молодцом, в каковом положении я его никогда не видывал, и сказал: «А тебе Серафим, а не ангел говорит, а знай, что насколько Серафим более ангела, настолько слава моя более возвещения ангельского. Так это истинно». Но потом небесною радостию засияло лицо его, и он сказал: «Ну что же делать, батюшка ваше Боголюбие, иные люди рождаются для девственной жизни, а другие для чадородия, так то и до вас относится».

Еще одна поразительная по живости своей картинка! Чего стоит хотя бы подмеченный Мотовиловым штрих – выпрямился молодцом! Молодцом – с этаким купеческим гонором, некоторой рисовкой, даже бравадой: шапку оземь, знай наших. Как это опять же в духе Серафима! Как по-житейски непринужденно, с добродушно-семейным озорством! И в то же время: «…слава моя более возвещения ангельского». Ошеломляющее, надо сказать, признание! Стоит только вдуматься… о-го-го! Вон куда хватил Серафим – и… не упрекнешь в гордыне. Не упрекнешь, поскольку «велик у Бога Серафим», как о нем говорили дивеевские прозорливцы (а Всевышнему все же виднее, кого над кем поставить, возвысить или унизить). И к тому же в этом утверждении – скрытая игра слов. Ведь Серафим-то он по имени, полученном при постриге. Но имя это приобретает вдруг значение прямое, непосредственное, выражающее самую сокровенную суть необыкновенной личности. Серафим оказывается истинным серафимом, обретает одно из высших званий в иерархии небесных Сил, подробно описанной Дионисием Ареопагитом…

И все это – в отличие от того же Дионисия – словно мимоходом, скороговоркой: сказал и забыл. А уж ты, «служка» Мотовилов, если успеешь, записывай…

Право же, угадывается, сквозит здесь что-то розановское… Впрочем, об этом мы тоже – по примеру Серафима – сказали и забыли. А может быть, и вообще ничего не говорили. Так, обмолвились ненароком. А то и вовсе почудилось…

Итак, Серафим на земле – ангел, на небе – человек. Он подчинил себе даже законы пространства и земного тяготения: мысленно переносился на далекие расстояния, пребывая духом одновременно в разных местах, и над землей зависал при молитве, что так умиляло русскую интеллигенцию Серебряного века – вплоть до Мережковского и Розанова (вот он вновь и померещился, Василий Васильевич). Так что ему болезни и старение! Недаром он перед самой смертью признавался, что духом по-прежнему молод, над духом его время не властно. Ведь старость и болезни, сокращающие земное время, – именно от несовершенства, пороков и низменных страстей. От греха, иными словами. Собственно, так считает церковь вслед за своим основателем Иисусом Христом, да и сам Серафим так не раз говорил и прежде чем исцелить страждущего, всегда спрашивал, верит ли он всей душой, глубоко и искренне.

Если не верит, то какое же тут исцеление! Напрасный труд.

Однако вернемся к сказанному: жить бы и жить Серафиму, обустраивать Дивеево, любимое детище, радоваться новым соборам, построенным по начертанному им плану. Ан нет, 1833 год оказался для него последним, как он и сам предсказывал.

Что ж, остается сослаться на волю Божью и неисповедимость путей Господних? Так-то оно так – что может быть выше воли Провидения! Но все же в данном случае пути как раз испоВЕДимы, доступны некоему ВЕДению, историософскому осмыслению. И исповедимы хотя бы в том, что дата 1833 год безусловно связана с Великой дивеевской тайной, вписана в мистический ряд чисел, составляющих ее нумерологию (так же, как и слова Серафима о том, что восьмая тысяча лет пройдет). И смерть Серафима, ознаменованная этой цифрой, – особая смерть. Скажем так: промыслительная. Или даже: предварительная (вот и понадобилось словечко). В этом смысле она подобна смерти апостола Иоанна, одного из сыновей Зеведеевых, любимого ученика Христа, – тоже предварительной, как гласит раннее христианское предание. Предание, основанное на словах Иисуса: «А что вам до того, если ученик сей не умрет?» Поэтому и верили в то, что Иоанн не умер, а заснул – до Второго пришествия. Дышит там у себя в могиле (чтобы удостовериться в этом, прикладывали ухо к могильной насыпи). Ждет возвращения Господа, чтобы опочить окончательной смертью.

Как тут не вспомнить Лермонтова – стихотворение, навеянное именно этим преданием:

…Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь.

Среди дивеевских смертей – и во времена Серафима, и после него предварительной не было. Разве что схимонахиня Марфа угасла так рано, что кажется, будто она тоже лишь заснула и скоро проснется, хотя никаких подтверждений этому нет, – во всяком случае, нам они не известны. Но в Дивееве явно была одна смерть не менее загадочная (вкратце мы о ней упоминали), чем уход Серафима – смерть не предварительная, а упредительная.

Преставление Серафима Саровского

Раскроем «Летопись»: «Призвал ее к себе о. Серафим:

– Ты всегда меня слушала, радость моя, и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание… Исполнишь ли его, матушка?

– Я всегда вас слушала, и всегда готова вас слушать, – отвечала она.

– Во, во, так, радость моя! Вот видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать… Умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то… Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!

– Благословите, батюшка, – смиренно ответила Елена Васильевна.

Затем о. Серафим долго беседовал с ней, укрепляя ее, о блаженстве вечной жизни. Елена Васильевна молча слушала, а потом вдруг, смутившись, сказала тихо:

– Батюшка! Я боюсь смерти…

– Что нам с тобой бояться смерти, радость моя! – воскликнул старец. – Для нас с тобою будет лишь вечная радость.

При этом разговоре присутствовала келейница Елены Васильевны. Она за все это время не сказала ни слова, но можно себе представить, что чувствовала она тогда…

Старец благословил их идти. Но Елена Васильевна, едва переступив порог келлии, упала – Ксения Васильевна успела подхватить ее. О. Серафим велел положить ее в стоявший в сенях гроб, принес святой воды и окропил ее. Когда она, очнувшись, встала, он дал ей напиться святой воды и она, таким образом, смогла дойти до Дивеева.

Вернувшись домой, она легла и сказала:

– Теперь уже я более не встану.

Так оно и вышло: Елена Васильевна Мантурова умерла вместо своего брата Михаила Васильевича, который был нужен Дивееву – для попечения о сиротах, как называли девушек Мельничной обители. Умерла по благословению отца Серафима – во исполнение данного им послушания. Это произошло 28 мая 1832 года – дата, безусловно, тоже вписанная в мистический ряд чисел, поскольку сама смерть Елены Васильевны преестественная, нарушающая обычный порядок, очищенная от всех случайных, привходящих обстоятельств. Батюшка Серафим сказал – и она умерла. Такое возможно только в Дивееве – даже не в Сарове. Обратим внимание: в Сарове с ней лишь случился обморок, но, окропленная святой водой, она очнулась, поднялась и все-таки дошла до Дивеева. А там и смерть – воскресная, будто на Пасху, поскольку Пасха в Дивееве нескончаемая, вечная.

А раз Пасха вечная, то и смерти нет…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.