Глава тринадцатая. Новые люди в Дивееве

Глава тринадцатая. Новые люди в Дивееве

Как это ни парадоксально, с Паши Саровской и начинается история Великой дивеевской тайны, хотя сама блаженная о ней молчит, даже вскользь не упоминает. Это не лишает нас убеждения, что Паша о дивеевской тайне знает, не может не знать как Третий Серафим, но вот чтобы высказаться, обронить словечко… нет, ничего подобного. Среди известных нам высказываний – ни намека. Возможно, что-то и говорила, но вот не сохранилось, не уцелело, не было записано и поэтому до нас не дошло.

Собственно, никто из окружения блаженной не ставил такой цели – за Пашей подробно записывать, поскольку она как истинная юродивая не рассказывала назидательных историй, а произносила короткие, отрывочные, темные по смыслу фразы. Их и разобрать-то подчас было трудно – не то что записать. «Живя уже в Дивееве, она поздней осенью 1884 года шла мимо ограды кладбищенской церкви Преображения Господня и, ударив палкой об столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!» Слова эти скоро сбылись: как повалился столб – блаженная Пелагея Ивановна, за нею умер священник Феликсов, потом столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что двух зараз отпевали» («Летопись»), Сказала, обронила словечко – и кто-то случайно услышал, запомнил, кому-то передал, а уж уразумели все до конца, когда сбылось, когда стали могилы копать и отпевать умерших. Вот тогда-то и открылось, что это был за столб, по которому ударила палкой блаженная, тогда-то лишь и постигли. До этого же лишь дивились, страшились и ужасались, не помышляя ни о каких записях. Да и самим обликом своим Паша не располагала к тому, чтобы садиться рядом с карандашом и бумагой, не походила на сказительницу: морщинистая, почерневшая, лицо словно из деревянной колоды вырубленное, волосы – слежавшийся войлок. Словом, было в ней что-то дикое, грубое, наводящее ужас – какие уж там сказы…

И все же история Великой дивеевской тайны начинается с нее, Третьего Серафима. Во времена Пелагеи, Второго Серафима, тайна никакой истории не имела. Наподобие евангельского зерна, она прозябала под спудом, скрывалась, немотствовала. Но вот наступило время Паши, и тайна стала выбиваться на свет, прорастать, возвещать о себе, и прежде всего потому, что рядом с Пашей появились новые для Дивеева люди. Кто же они, вестники, глашатаи тайны, в чем их новизна, непохожесть на других? Один из современных исследователей вскользь заметил: «Сотаинниками Преподобного были именно миряне, но они сознательно принесли свою жизнь в жертву Богу». А вот мнение другого, высказанное ранее, в тридцатые годы: «Нельзя не заметить, что главными приближенными при о. Серафиме и доверенными лицами были не монахи, а опять все те же миряне». Митрополит Вениамин – а слова эти принадлежат именно ему, – напряжено ищет причину подобного предпочтения и далее пишет: «Не наступало ли уже при жизни преподобного то омертвение духа среди и монахов, и иерархов, и священников, о котором батюшка выразился так резко, назвав внешних делателей «черными головешками»? Не приходили ли сроки, когда истинные христиане должны быть определяемы не по признакам своего положения, сана, формы жизни, не по имени, а по действительной благодатной сущности? Не являемся ли мы в наше время свидетелями, как те, которым подобало бы защищать истину, остаются к ней равнодушными, а неофициальные в церкви лица, простые миряне, религиозно настроенные, оказываются оплотом Церкви? И сбывается слово Господне: последние делаются первыми».

«Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Преподобный Серафим Саровский

Собственно, это сказано о Михаиле Васильевиче Мантурове, Мишеньке, столь горячо любимом старцем Серафимом, о Николае Александровиче Мотовилове, но нечто подобное можно сказать и об иных, появившихся позже, уже при Паше, Третьем Серафиме.

Вот в них-то стоит всмотреться, о них задуматься. Они-то кто? Хотя и глубоко верующие, преданные православной церкви и памяти батюшки Серафима, но не монахи, а люди светские, прекрасно образованные, просвещенные, не чуждые наукам и искусству. Они бывают в монастыре, чтобы поклониться святыням, утешиться духовной беседой, получить наставление и совет, и после этого возвращаются в мир, к своим привычным обязанностям.

Рядом с Пелагеей, Вторым Серафимом, такой был один – художник Петров, оставивший о ней замечательные воспоминания. Рядом с Пашей таких по крайней мере трое, но они не художники, а, что еще важнее, люди пишущие. Можно сказать, литераторы. Именно благодаря им тайна проникает за стены монастыря, обретает вид рукописи, а затем и книги. Это спасает ее от забвения, ведь монастырь вскоре будет закрыт, монахов разгонят, канавку Богородицы засыплют, а могилы блаженных сровняют с землей. Где ж тут, казалось бы, уцелеть тайне.

Ан нет, уцелела…

И все же главная заслуга в этом Николая Александровича Мотовилова, выпускника Казанского университета, о котором, впрочем, Паша сказала, что он такой же юродивый, как и она. Мотовилов записал за старцем Серафимом то, что и получило название Великой дивеевской тайны. Рукопись хранилась у его вдовы Елены Ивановны до тех пор, пока не попала в руки Сергея Александровича Нилуса, а это уже был истинный литератор, духовный писатель, вхожий в редакции журналов, автор многих книг. Уж он сумел рукописью Мотовилова распорядиться…

Нилус тоже встречался с Пашей, – во всяком случае, две встречи он сам описывает. Первая едва не закончилась конфузом потому, что Сергей Александрович, робея перед прозорливицей, решил дать ей пятирублевый золотой: авось подобреет к нему, смягчится: «Вхожу на крыльцо. В сенцах меня встречает келейная блаженной, монахиня Серафима: «Пожалуйте!» Направо от входа комнатка, вся увешанная иконами. Кто-то читает акафист, молящиеся поют припев: «Радуйся, Невесто Неневестная». Сильно пахнет ладаном, тающим от горящих свечей воском… Прямо от выхода – коридорчик, и в конце его – открытая дверь во что-то вроде зальца. Туда и повела меня мать Серафима: «Маменька там». Не успел я переступить порог, как слева от меня из-за двери, с полу, что-то седое, косматое и, показалось мне, страшное как вскочит, да как помчится мимо меня бурею к выходу со словами: «Меня за пятак не купишь. Ты бы лучше пошел да чаем горло промочил». То была блаженная. Я был уничтожен».

А вот последняя встреча Нилуса с Пашей: «Когда мы вошли в комнату блаженной и я увидел ее, то прежде всего был поражен происшедшей во всей ее внешности переменой. Это уже не была прежняя Параскева Ивановна, это была ее тень, выходец с того света. Совершенно осунувшееся, когда-то полное, а теперь худое лицо, впалые щеки, огромные широко раскрытые, нездешние глаза, вылитые глаза святого равноапостольного князя Владимира в васнецовском изображении Киево-Владимирского собора: тот же его взгляд, устремленный как бы поверх мира в премирное пространство, к Престолу Божию, в зрение великих тайн Господних. Жутко было смотреть на нее и вместе радостно».

С начала 1890-х годов в Дивееве стал бывать гвардейский полковник Леонид Чичагов. Впервые увидев его, Паша склонила чуть набок голову, прищурилась и сказала: «А рукава-то ведь поповские». Блестящий военный, смутившись, не мог понять, что поповского в рукавах его прекрасно сшитого мундира. И лишь когда принял решение стать священником, ему открылся смысл этих слов: потому и поповские, что суждено ему сменить мундир на рясу.

Как уже было показано, после беседы с Пашей, возвестившей ему волю батюшки Серафима об открытии его мощей, Чичагов и приступил к написанию «Летописи», тоже содержавшей сведения о Великой дивеевской тайне.

Словом, трое самых близких, облеченных особым доверием, но в Дивееве бывали и другие, тоже писавшие о нем и таким образом если не прямо, то косвенно причастные Великой дивеевской тайне.