Часть 8

Часть 8

Аы назвали подведённый сейчас итог промежуточным. Почему? По той причине, что кроме тех двух видов любви, которые мы сравнили между собой, убедившись в их принципиальном отличии друг от друга, существует и третий вид, не совпадающий ни с первым, ни со вторым. Эта третья «любовь» оставалась пока вне темы нашего разговора. Чтобы выделить её и понять её сущность, нам понадобится уже не просто тонкое, а очень тонкое различение категорий, то есть очень хорошая философия. И тут для нас будут особенно ценными раздумья на эту тему Владимира Соловьёва, который был очень хорошим философом и всю жизнь напряжённо пытался понять сущность любви. Надо сказать, что его исследования в этой области остаются до сих пор непонятыми, а во многих случаях понятыми превратно и представленными в искажённом виде, что создало ему не очень хорошую репутацию, так что нам предстоит «заново прочесть» его высказывания о любви, глубина которых совершенно исчезает в переложениях.

Категория любви неслучайно оказалась в центре всей философии Соловьёва. Его особый к ней интерес был, можно сказать, вынужденным. Дело в том, что в его жизни ему трижды являлось – не во сне, а наяву! – некое прекрасное существо, которое позже он называл то Вечной Женственностью, то Божественной Женственностью. Первый раз это видение посетило его в детском возрасте, когда он стоял в церкви на богослужении. Вот как он описал это много лет спустя:

Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

Второй раз Соловьёв увидел Вечную Женственность в двадцатилетнем возрасте в библиотеке Британского музея, где он изучал восточные философские системы. На этот раз она заговорила, приказав ему: «Будь в Египте». Там и произошла третья его с нею встреча.

Что есть, что было, что грядёт вовеки —

Всё обнял тут один недвижный взор…

Сияют предо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было,

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило,

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

Это не были галлюцинации. Владимир Соловьёв был человеком психически очень здоровым, без малейших признаков истеричности или шизоидности. Он был весёлым, жизнерадостным человеком, любил дружеские встречи в компании, где всегда оказывался в центре внимания благодаря своему остроумию и энциклопедической эрудиции, относился к людям очень благожелательно. Любил он и хорошие вина, потребляя их довольно часто, но в меру. Но он был визионером: экран, закрывающий от нас мир тонкой материи, был у него полупрозрачным. Это очень редкое врождённое качество, никак не связанное с другими особенностями личности; им обладали, например, швед Сведенборг или наш Даниил Андреев. И уж лучше всех об этом своём качестве знал сам Владимир Соловьёв, поэтому он отнёсся к трижды явившейся ему Вечной Женственности как к несомненной реальности. А что должен делать философ, столкнувшийся с новой, необычной реальностью? Конечно же, осмысливать её в метафизических категориях. Соловьёв и взялся за эту работу.

Скажем сразу: до конца он так дело и не довёл. При всей своей гениальности, он не вполне справился с поставленной задачей, во всяком случае не сумел облечь результат своих размышлений в такую ясную и чёткую формулу, которые вообще характерны для его стиля. Лучший наш «соловьёвовед» Алексей Фёдорович Лосев насчитал у него семь разных интерпретаций Вечной Женственности. Это значит, что он был тут в постоянном поиске и не успел найти то, что искал. Это совсем не удивительно, ибо он умер всего в 47 лет. Но глубокие высказывания на этот счёт, разбросанные по многим его сочинениям, позволяют уловить направление поиска и, благодаря преимуществам ретроспективного взгляда, проникнуть в суть так и не выраженной им в окончательном виде идеи.

Ключом к философско-богословскому истолкованию Вечной Женственности стало для Соловьёва дуалистическое учение элейско-афинской школы, наиболее известными представителями которой были Парменид, Зенон и Платон, – о Едином и его Другом. На него опирались в логическом отношении великие христианские учители Церкви IV–V веков, все до одного греки, прекрасно знакомые с античной философией, в своём теоретическом обосновании Троицы.

Будучи по своей вере строго православным человеком и признавая истинность тринитарного богословия, блестящее изложение которого он дал в своих «Чтениях о богочеловечестве», Соловьёв не мог также не признавать истинности наличия в космосе Вечной Женственности, ибо явственно и неоднократно её видел. И он поставил целью своей жизни как-то вписать это открывшееся ему существо в картину мироустройства, композиционным центром которой является Троица. Для этого он решил обратиться к первоначальной идее расщепления мировой данности на две модальности, высказанной эллинскими мудрецами, и, развивая её в том же русле, что и отцы

Церкви, обосновавшие троичность Единого Бога, пойти несколько дальше их. У него просто не было другого выхода, как заняться этим.

Античный дуализм возник из гениальной догадки элейских мыслителей (Элея – город в южной Италии), что прежде, чем быть, надо существовать и что существование вовсе не есть следствие бытия, а есть отдельное, самостоятельное свойство, исходный, первоначальный предикат, не зависящий от того, входит ли его субъект в мир явлений или не входит. Субъект может в него не входить, и тогда он находится в модусе чистого существования, лишённого бытия, но бытием могут обладать только те субъекты, которым присуще свойство существования. Иллюстрацией могут служить здесь «чёрные дыры» – сверхмассивные звёзды, гравитационное поле которых не выпускает наружу никаких носителей информации – ни частиц, ни лучей. Чёрные дыры не подают никаких признаков жизни, и астрономы так и не узнали бы об их существовании, если бы теоретики не открыли их косвенными методами с помощью математических расчётов. А если какая-то из них взорвётся, её осколки войдут в состав наблюдаемой Вселенной, то есть обретут бытие. Таким образом, чистое существование есть «спячка бытия», а бытие – «пробудившееся существование».

Относя эти категории к миру в целом, элеаты пришли к понятию Единого и Другого. Единое абсолютно просто в смысле отсутствия в нём частей; оно ни из чего не состоит. Парменид мыслил его в виде однородного шара, но нам будет удобнее считать его атомом, не имеющей никакого размера точкой. Однако атомарность Единого вовсе не означает, что оно лишено содержания. Не имея никаких свойств, кроме свойства существовать, оно хранит в себе в сплавленном виде очень богатое содержание – то разнообразие вещей и явлений, которое при пробуждении Сущего разворачивается в Бытие. Эта развёртка целостного Единого в дробную структуру бытия есть по терминологии элеатов Многое, а если взять Многое в его полном объёме, то есть всё вышедшее наружу содержание Единого, и охватить его взором, мы увидим Другое Единого, по содержанию эквивалентное Единому, но представленное в ином выражении – не слитном, а структурном. Согласно Платону, космология элеатов была выражена Парменидом следующей формулой: «Другое Единого является целым, а Единое и Бытие – его составляющими».

Единое как составляющую своего Другого надо понимать здесь в том смысле, что оно сообщает своей полной развёртке, то есть Бытию, свой атрибут единства, делая его Целым.

К выводу о том, что мир устроен именно так, эллинских мудрецов привели две посылки, против которых трудно возразить. Первая, эмпирическая, совершенно очевидна: то, что имеет место быть, то есть Бытие, многообразно. Вторая, чисто умозрительная посылка состоит в убеждении, что свойство существовать является столь важным, что не может быть следствием каких-либо других свойств; напротив, именно оно даёт жизнь всем другим свойствам, ибо, если бы они не были причастны существованию, их не могло бы и быть. Не существование является следствием бытия, а бытие следствием существования. Эта посылка не столь очевидна, как первая, но, если хорошенько вдуматься, она представляется абсолютно верной.

И всё же античные мудрецы оставили место для деятельности ещё более мудрых христианских мыслителей. В учении эллинов содержался элемент истины, но не было полноты истины. Она стала возможной лишь после Ветхозаветного и особенно Новозаветного Откровений, благодаря которым безликое Единое элеатов ожило и преобразилось в Бога Отца, а Другое Единого стало Богом Сыном. Модальности остались теми же: Отец абсолютно прост, Его «не видел никто никогда» (как нельзя видеть и древнегреческое Единое), и на вопрос Моисея «Кто Ты?» отвечает: «Я – Сущий». Сын же есть сложная духовная структура, Слово, в котором раскрывается содержание Отца. Похоже? Да, но при этом какая огромная разница, возникающая оттого, что мёртвое Единое и столь же мёртвое Другое языческих философов становятся в христианстве Личностями. Это всё меняет. Ближайшим следствием такой персонификации становится то, что у бывшего Единого, теперь Бога Отца, появляется главный признак всякой личности – воля, а у Отца и Сына как Двоицы появляется взаимная любовь, немыслимая между отвлечёнными категориями, которые представляли собой Единое и его Другое. А ещё одним важнейшим следствием христианского переосмысления языческого дуализма оказывается то, что двоичность мирового начала сменяется его троичностью, ибо дух любви и взаимопонимания, называемый Святым Духом, должен быть выделен в качестве третьего абсолюта, на котором, так же как и на первых двух, всё держится.

Владимир Соловьёв хорошо всё это знал, и как «философу любви» ему была особенно близка идея необходимости своего «другого» для всякой созидающей что-либо личности, поскольку творческое «я» должно в процессе творчества разворачивать перед собой свой целостный замысел и оценивать его как нечто внешнее. Именно так Бог Отец созидал мир, поручая структурировать свой план Сыну, Который есть Слово, и после каждого из шести дней творения окидывая реализацию единым взором и говоря «это хорошо». Поэтому и сказано в Евангелии от Иоанна о Слове, что «без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 3). Отец, то есть Сущий, претворяет содержание своего Замысла через Сына в бытие.

Идею необходимости «другого» для созидающего субъекта Соловьёв попытался развить дальше того пункта, на котором остановились основатели тринитарного богословия. Они ограничились творческой Двоицей

Отец-Сын, Соловьёв же, как можно заключить, сопоставляя между собой высказанные им в разных работах мысли, дерзнул выделить Сына как самостоятельную созидающую инстанцию, которой Он становится после того, как Отец сообщает Ему свою волю. Конечно, эта самостоятельность Сына условна. Сущностно Отец и Сын нераздельны, но функционально, временно Сын может отделяться от Отца, иначе Он был бы просто механическим исполнителем, а это не подобает Богу. И вот, во время автономного творчества, направленного на как можно лучшее осуществление воли Отца, Сын должен делать это с помощью своего собственного «другого», которым не может быть Отец, ибо в этом случае получился бы порочный круг. Этим личным Его «другим» и является Вечная Женственность.

Что конкретно она собой представляет? Вот тут-то и начинаются варианты, которые выявлял Лосев. Один из них – отождествление Вечной Женственности с Премудростью Божией, с Софией, в честь которой возведены главные соборы Константинополя, Киева, Новгорода и Вологды. Вот что говорит о ней апостол Павел: «Мне, наименьшему из всех святых, дана благодать сия – благовествовать язычникам неисследимое богатство Христово и открывать всем, в чём состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем всё Иисусом Христом, дабы ныне соделалась известною через Церковь начальствам и властям на небесах многоразличная премудрость Божия, по предвечному определению, которое Он исполнил во Христе Иисусе, Господе нашем, в Котором мы имеем дерзновение и надёжный доступ через веру в Него» (Еф. 3, 8-12). Из этого текста ясно, что в апостольском, православном понимании Премудрость Божия, или София, есть сам Христос, взятый не в том аспекте, к которому мы все привыкли, а в другом. Христос есть для нас преимущественно Спаситель, но кроме этого Он есть и Просветитель и в этой функции олицетворяет Премудрость Божию, то есть премудрость Троицы, в Слове, каковым Он и является. Поэтому отождествлять Вечную Женственность с Софией ошибочно. А ведь на этой ошибочной гипотезе Соловьёва его не столь талантливые последователи – философы Серебряного века – построили детально развитую ересь (у о. Сергия Булгакова она отлилась в целых три тома, которые сегодня невозможно читать из-за патологического многословия и пустоты содержания). Договорились и до того, что София есть не что иное, как Дева Мария, которая, взятая на небо, стала «четвёртым членом Троицы». Соловьёв в этой чепухе совершенно не виноват, ибо никогда не настаивал на том, что Вечная Женственность есть София, а просто пробовал эту версию «на зуб».

Читая и перечитывая его труды, приходишь к выводу, что основным вариантом истолкования Вечной Женственности был для него тот вариант, что это – Душа Мира, Небесная Церковь.

Если подумать, приходишь к выводу, что эта трактовка действительно самая предпочтительная. Один из центральных пунктов православной догматики состоит в утверждении, что у Христа при наличии двух естеств и двух воль только одна личность, то есть у Него есть единое и неразделимое божественное «Я». Но тогда неизбежно должно разворачиваться из этого «Я» в творческом процессе и Его Другое. Это бесспорно. Но почему этим Другим должна быть невещественная Церковь, Церковь как идеал и норма мироустроения? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, в чём состоит Отцовское задание, данное Сыну; что должно им «начать быть»? Как мы уже говорили, ссылаясь на Писание, сотворённая в шесть дней вселенная имеет назначение произвести необходимое Божьему Царству число святых, но земля не произведёт святых, если не будет земной спасающей души Церкви. Нужда в ней была так велика, что ради её создания Бог Сын взял на себя человеческую плоть, принял крестную смерть, воскрес, вознёсся и в день Пятидесятницы ниспослал на апостолов Святого Духа, положив этим её начало и став до конца времён её главой. Но Спаситель не учредил бы земной Церкви, именуемой «воинствующей», если бы прежде того Он не создал бы её небесный прообраз – Церковь «торжествующую», сказав о ней своё творящее Слово.

Земная Церковь существует во времени и пространстве, и в каждый исторический момент и в каждом географическом месте она несовершенна. Тем не менее она освящает человеческий род, ибо является проекцией совершенной и неизменяемой Небесной Церкви. Она и есть то, что Соловьёв назвал Вечной Женственностью. Неслучайно эта Небесная Церковь, принявшая облик прекрасной женщины, явилась ему в храме.

На изложенных сейчас соображениях и основана соловьёвская философия «половой любви». Напомним, что этот термин означает у него не физиологию, а просто «любовь между противоположными полами». Коротко говоря, это та любовь между ними, которая по своей сути подобна любви Христа к Небесной Церкви и ответной её любви ко Христу. Это земная проекция неземной любви между активным, волевым, принуждающим началом, которое представляет собой Христос и которое по этим признакам можно назвать мужским, и податливым, восприимчивым, пассивным началом, каким является лучшее создание Христа, Его торжествующая Церковь, и которое можно назвать по этим характеристикам женственным. Говоря о человеческой «половой любви», Соловьёв обычно имел в виду ту составляющую любви между мужчиной и женщиной, которая по своей природе есть земное подобие этой неземной любви. Таким образом, «ересь», наполняющая страхом ортодоксов и заставляющая их предавать Владимира Соловьёва анафеме, даже не читая его сочинений, оборачивается на поверку всего лишь переводом на язык философии известного каждому православному верующему тривиального тезиса о том, что «Церковь есть Христова невеста». В этой фразе уже содержится отождествление Церкви с женским началом, а поскольку речь идёт, конечно, о небесной Церкви, ибо несовершенная земная Церковь не может быть невестой Бога, то её естественно назвать Божественной Женственностью, что Соловьёв и сделал, часто заменяя эпитет «Божественная» эпитетом «Вечная», что вполне правомочно. Добавим, что возможность любви творца к своему творению понимали и язычники, создавшие легенду о скульпторе Пигмалионе, полюбившем высеченную им из мрамора Галатею, а конкретизацию этого сюжета по отношению к Христу и христианской Церкви прообразовательно и проникновенно даёт библейская Песнь песней.

Посмотрим, как излагает свою концепцию половой любви сам Владимир Соловьёв:

«Для Бога Его Другое имеет от века образ совершенной женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовывался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединиться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий. Весь мировой и исторический процесс есть процесс её реализации и воплощения в великом многообразии форм и степеней.

В половой любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, способ самого глубокого и вместе с тем самого внешнего реально-ощутительного соединения с ним. Отсюда те проблески неземного блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь даже несовершенная и которые делают её, даже несовершенную, “величайшим наслаждением людей и богов” (латинское изречение). Отсюда же и глубочайшее страдание любви, бессильной удержать свой истинный предмет и всё более и более от него удаляющейся».

Необходимо заметить, что, по логике своей же концепции, Соловьёв должен был говорить здесь не о Боге вообще, а именно о Христе. Тогда всё было бы понятнее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.