II.

II.

Между тем мы за разговорами о мусульманских обрядах мы совершенно отвлеклись от истории с деньгами, о которых царю булгар было, как и опасался ибн Фадлан, сообщено в письме халифа и в письме везира Хамида ибн ал-Аббаса. Дело в том, что эта история проливает свет не только на личность самого царя булгар, но и на предпочтения, которые отдавались в Булгарии мусульманству не багдадского придворного – шафиитского, но среднеазиатского – ханафитского толка.

На третий день после вручения подарков и писем из Багдада царь Джафар ибн Абдаллах напрямик спросил ибн Фадлана о судьбе упомянутых в письмах халифа и везира денег. Бедный посольский секретарь, как мог, объяснил царю уже известные нам обстоятельства. Однако царь не удовлетворился ответом. Он потребовал от ибн Фадлана не красноречивых слов, но самих золотых динаров, говоря, что в ином случае посольство вообще приехало зря, так как подарки от халифа вполне мог бы привезти и его собственный посол Абдаллах бин Башту Хазарин, которого он направил с письмом к повелителю правоверных.

Более того, царь заявил, что требует денег именно с ибн Фадлана как единственного араба в посольстве (все остальные, как мы уже видели, были багдадскими тюрками). Надо отдать должное дипломатическим хитростям царя булгар. Зная, что денег ему никто отдать не сможет, он попросту тянул время, чтобы как-то выпутаться из чрезвычайно тонкой ситуации, связанной с тем, какого именно толка ислам должна исповедовать Волжская Булгария.

Говоря о мусульманском намазе, мы не упомянули еще об одном молитвенном действии, которое совершается в самом его начале. Это произнесение Икамы, как бы сокращенного Азана, в ходе которого произносится фраза «Кад каматис салаат», выражающая готовность к молитве. Так вот, в принятом при дворе халифа шафиитском толке ислама Икама произносилась только однажды, тогда как в ханафитском толке, принятом в Хорезме, дважды. Это небольшое различие, однако, было принципиальным, так как означало различие и во всем остальном, что разделяло ханафитский и шафиитский толки, в том числе и в вопросе об обязательности обрезания. В ходе своих мусульманских поучений ибн Фадлан всячески старался, чтобы верхушка булгарского общества стала исповедовать именно шафиитский ислам:

«Его муэдзин, призывая к молитве, Икаму произнес дважды. А это при дворе халифа не принято. Поэтому я сказал царю: «Известно ли тебе, что господин твой, повелитель правоверных, у себя провозглашает Икаму только один раз?» Тогда царь сказал муэдзину: «Исполняй так, как он говорит тебе», и не противоречь ему». И муэдзин придерживался такого правила много дней, а царь все заводил разговоры насчет тех денег и спорил со мной. Я же ничем не мог его обнадежить и этим приводил его в отчаяние, и приходилось все время оправдываться. Когда же он окончательно потерял надежду в получении денег, то отдал распоряжение муэдзину, чтобы тот удваивал Икаму. И тот сделал это. Царь же хотел использовать это как повод, чтобы возобновить спор и окончательно поссориться. Услышав удвоенную Икаму, я закричал на муэдзина и запретил ему делать это[186]».

Настойчивость ибн Фадлана заставила царя объясниться с посольством начистоту. Заручившись сначала согласием ибн Фадлана в том, что вопрос об Икаме не является принципиальным вопросом веры, он заявил, что впредь будет руководствоваться только советами людей, которые не запятнали себя в его глазах никакой неискренностью:

«Я клянусь Аллахом и скажу тебе, что, находясь в своей собственной стране, я боюсь одного, а именно – боюсь своего господина, повелителя правоверных. И боюсь я больше всего того, что до него дойдет что-нибудь такое, что вызовет его отвращение ко мне, и он проклянет меня, и я погибну в своей собственной стране в то время, как он будет оставаться в своем государстве, и между мной и им будут простираться обширные владения. А вы, которые едите его хлеб, носите его одежду, во всякое время можете видеть его – вы обманули его в отношении той помощи, с которой он отправил вас ко мне – к людям нуждающимся. Более того, вы обманули мусульман, и я не признаю вас истинными руководителями в делах своей веры, пока не приедет ко мне такой человек, который будет искренен в своих словах. И если же придет ко мне такой человек – я признаю его в качестве руководителя в деле своей веры»… После этого разговора случилось нечто странное: он стал оказывать мне особое уважение и стал приближать к себе. А спутников моих он к себе не допускал и стал называть меня Абу-Бекр Правдивый[187]».

Таким образом, царь использовал денежную недостачу как предлог убить сразу двух зайцев – остаться верным халифу и в то же время сохранить все свои экономические и политические связи, оставшись верным тому ханафитскому толку ислама, который исповедовали хорезмийские и другие среднеазиатские купцы, а также большинство тюркского населения Средней Азии. Из заметок ибн Фадлана ясно, что еще до этого прибытия у царя были ханафитские вероучителя, во всяком случае, имам и муэдзин его собственной царской мечети. Эти люди наверняка прибыли именно из Средней Азии, с которой Волжскую Булгарию уже давно соединяли как торговые и культурные, так и политико-династийные связи: ранее ибн Фадлан отмечал, что огузский предводитель Этрек сын Катагана был тестем царя булгар, отдавшим за него свою дочь или сестру[188].

Торговая прослойка булгарского общества, также исповедовавшая через свои связи ислам ханафитского толка, нуждалась в сильной государственной власти, укрепленной, помимо единства веры, так же и единством тонкостей вероучения, которые при всей своей внешней незначительности всегда вызывают самые яростные споры. Приняв шафиитский ислам, царь булгар оказался бы в изоляции от торгового класса своей страны, который обеспечивал экономическое и культурное процветание Волжской Булгарии.

Но этого не случилось – с отъездом багдадского посольства осенью того же 922 года ничто уже не смущало ни царя, ни его подданных в выборе именно ханафитского ислама, последователями которого является и сегодня подавляющее большинство российских мусульман.

Есть и еще одно обстоятельство, отмеченное ибн Фадланом, о котором спорили поволжские мусульмане и через тысячу лет – в начале XX века. Этот вопрос касается краткости летних ночей в средней полосе, которая делает несколько затруднительной точное соблюдение распорядка ночного и предрассветного намазов. Рассказывая об этом, ибн Фадлан, как всегда, приводит изумительные детали повседневной жизни тех древних времен, а заодно, как и в случае с индийским купцом, походя говорит нам о том, каким пестрым и многонациональным было булгарское государство еще на самой заре своего существования:

«Как-то пришел ко мне в юрту один случайно оказавшийся в этих краях портной из Багдада[189], чтобы поговорить. За разговором мы просидели столько, сколько необходимо для прочтения чуть меньше седьмой части Корана. При этом, прислушиваясь, ожидали ночного Азана. Но вот звуки Азана. Мы вышли их юрту, а заря уже занималась. Тогда я спросил муэдзина: «Какой Азан ты провозгласил?» «Предрассветный Азан», – ответил он. Я же спросил: «А ночной, последний?» Он сказал: «Мы читаем его молитву вместе с Азаном при заходе солнца». «А ночью?» – спросил я. «Видишь ли», – ответил но, – «она была еще короче, чем эта, но теперь она стала прибавляться». Далее он сообщил, что уже месяц не спит ночами, боясь упустить утреннюю молитву[190]».

Этот рассказ свидетельствует как о богобоязненности двух багдадцев и самого муэдзина, так и о проблеме, с которой багдадцам не приходилось сталкиваться. Действительно, в летнее время в средней полосе России приходится сдваивать послезакатную и ночную молитву, и даже тогда время заутренней молитвы наступает очень быстро. Эта географическая проблема, как мы уже сказали, вызвала целый богословский спор, в ходе которого отдельные поволжские богословы даже предлагали вовсе отменить ночную молитву.

В этой связи у наших собеседников может возникнуть естественный вопрос: «А как же тогда должны молиться люди на Крайнем Севере, где день и ночь длятся по полгода?» Если ислам претендует на универсальность, в нем самом должен содержаться ответ на этот вопрос, и он действительно есть. Среди пророческих преданий о Последнем Времени есть одно, согласно которому Святой Пророк сказал, что в Последние Времена день и ночь будут длиться по полгода. Как же тогда соблюдать время молитвы, спросили его. Он сказал, что следует молиться по распорядку собственного дня.

Действительно, пять обязательных намазов разделены примерно равными промежутками времени, и определение их по солнцу, помимо удобства отсчета времени, имеет тот дополнительный смысл, что никакая молитва не должна совершаться в момент восхода и заката, а также тогда, когда солнце стоит в зените, поскольку в эти минуты совершают свои молитвы солнцепоклонники. Таким образом, указания Святого Пророка о времени совершения молитв были призваны обезопасить верующих от возможного подражания язычникам, что в эпоху начального ислама имело вполне определенный смысл.

Для человека, который понимает сокровенную внутреннюю суть мусульманских указаний, такой опасности не существует, поэтому он может совершать пять обязательных намазов в любых географических широтах. Ведь смысл намаза – не во внешних проявлениях религиозности, но в возможности общаться с Создателем и очищаться собственной молитвой, по крайней мере, пять раз в день. Человек, сознательно чувствующий в этом необходимость (а такая необходимость действительно возникает у верующего с течением времени), не станет совершать тяжких греховных деяний в промежутках между намазами, поскольку постоянно знает, что вскоре должен предстать пред Всевышним.

Такова идеальная суть мусульманского намаза, и люди сами несут ответственность, как за свое поведение, так и за соблюдение этой идеальной сути.

Надо думать, что ибн Фадлану не раз приходилось говорить об этом с новообращенными мусульманами Волжской Булгарии. Он передвигался по стране вместе с царем, записывая свои наблюдения за природой и обычаями булгар, пока, наконец, царь не отправился «на реку Джавшыр» и не расположился там лагерем на два месяца. Именно здесь, на реке Малый Черемшан, на территории, традиционно занимаемой булгарским племенем «серебряных» булгар (берсула), должна была совершиться присяга новой вере. Место это было выбрано царем, по всей видимости, не случайно, поскольку именно здесь, как говорят краеведы, на одном из многочисленных святых родниках Булгарии находился главный жертвенник верховному божеству Тенгри. На этом священном для всех булгарских племен месте и произошло историческое событие, о котором, к сожалению, умалчивает хроника ибн Фадлана, хотя он со свойственной ему любознательностью отмечает и мелководье реки Малый Черемшан (Джавшыр) и окружающую «дикую» лесную местность.

Мы можем лишь догадываться о причине, по которой царь булгар созвал к себе все подчиненные ему племена. Первой гипотезой о причине такого всеобщего созыва явилась бы, конечно, гипотеза о массовом принятии ислама племенами булгарского союза. В таком случае легко представить себе, что такая присяга или, по-арабски, Бай’а, совершилась под руководством царя, когда все входящие в лоно ислама должны были лишь повторить символ мусульманской веры: «Ла иллаха иль Аллахи, Мухаммад ар-Расул Уллахи», то есть «Никто и ничто не достойно поклонения, кроме Аллаха, и Мухаммад – Посланник Его». Скорее всего, это было именно так, поскольку такая присяга, как утверждает лейденская «Энциклопедия ислама», имеет двоякий смысл:

«Бай’а имеет две основных цели, которые различаются как по своему охвату, так и по своей природе. Первая цель является по сути приверженностью к религиозной доктрине и признанием уже существующего авторитета, от которого она исходит. Именно в таком смысле Бай’а совершалась в отношениях между Пророком и его новыми сторонниками. В том же смысле, но в более ограниченных масштабах, Бай’а применялась просто в признание уже существующей власти человека и в обещание повиновения ему. В этом значении Бай’а служила присягой новому халифу, чье право на наследование было установлено завещанием его предшественника[191]».

Следовательно, совершенная на Малом Черемшане присяга также имела двойное значение – во-первых, как утверждение о переходе в ислам и, во-вторых, как новое признание авторитета царя, чья власть в качестве мусульманского владыки была отныне освящена халифом. Но есть и другая версия сбора булгарских племен, которая, впрочем, не отвергает уже изложенную, но лишь дополняет и расширяет ее. Татарский ученый Ф. Хузин, например, предполагает, что царь Джафар ибн Абдаллах созвал подчиненные ему племена «вовсе не для принятия ислама, но в целях заложения новой крепости, города, ставшего в скором времени столицей государства»[192].

Действительно, зная о намерении царя построить крепость, о которой он писал халифу ал-Муктадиру, мы можем вместе с Ф. Хузиным и другими учеными предположить, что закладка такой крепости в центре тогдашних булгарских земель произошла именно в указанное ибн Фадланом время. Однако это никак не отрицает возможности использования царем сбора племен для укрепления своей власти в свете новой веры, которую к тому времени исповедовало уже значительное число жителей Волжской Булгарии. Указанный выше двойной смысл присяги о принятии веры приводит нас именно к такому выводу, и мы не можем согласиться с гипотезой Ф. Хузина, что «в 922 году не произошло официального принятия ислама, тем более окончательного и всенародного, как это обычно представлялось[193]».

При всем сказанном, это, может быть, и хорошо, что мы не знаем, совершилась ли летом 922 года всеобщая мусульманская присяга, так как принятие ислама – это не простое провозглашение факта принадлежности к вероучению, но длительный процесс многостороннего осознания веры.

Как бы то ни было, повеление царя о сборе племен не было исполнено повсеместно, что лишний раз свидетельствует о том, что общая присяга верности царю была политической необходимостью. Ибн Фадлан пишет (здесь, из-за важности изложенного, мы приводим подстрочный перевод сочинения ибн Фадлана):

«И отъехал царь от воды, называемой Хеллече, к реке под названием Джавшыр, и оставался около нее два месяца. Кроме того, он захотел, чтобы произошла перекочевка (племен), и послал за народом, называемым суваз, приказывая им перекочевать вместе с ним. (Они) же отказали ему. И (они) разделились на две партии. Одна партия с (разным) отребьем и над ними (еще раньше) провозгласил себя (самозванным) князем (некто) по имени Вырыг. И послал к ним царь и сказал: «Востину, Аллах Могучий и Великий даровал мне ислам и верховную власть повелителя правоверных, и я – раб Его (Аллаха), и это – дело, которое он возложил на меня, и кто будет мне противоречить, того я поражу мечом». Другая же партия была вместе с князем из (кочевого) племени, которого называли князем (племени) эскэл. Он был у него в повиновении, хотя еще не принял ислама. Когда же он (царь) послал им (первой партии) это послание, то (они) испугались его намерения и все вместе поехали совместно с ним к реке Джавшыр[194]».

Угроза царя в данном случае должна пониматься как угроза наказания за противление его верховной воле, но никак не принуждение к принятию ислама. В этом эпизоде мы имеем дело с процессом укрепления единоначалия в Волжской Булгарии, где всего через несколько лет начинает функционировать столица государства, которой уже подчинены другие города, в том числе город Сувар, возникший на землях сувазсувар. Думается, что в приведенных выше словах царя «возложенное на него дело» следует понимать не как внедрение ислама, но в первую очередь как создание единого государства, и далеко не случайно, что царь подчеркивает, что отныне обладает властью, которой наделил его «повелитель правоверных».

Именно сепаратистского противления своей вновь освященной власти и не принимал царь булгар, который до той поры был всего лишь «первым среди равных». В Волжской Булгарии появилась с приездом посольства совершенно новая иерархия власти, когда сопротивление власти царя становилось не только нарушением родоплеменной иерархии, но входило в гораздо более масштабное противоречие с властью халифа, дарованной, как утверждалось, Самим Богом. Единая вера давала в руки царя новую государственную идеологию, согласно которой его власть главы союза племен становилась «властью от Бога» и приобретала необходимую для создания единого государства сакральность.

На этом судьбоносном перекрестке истории неподчинение этой сакрализованной власти означало не просто выбор властного авторитета, но выбор цивилизационного пути на многие века вперед. Как писал переводчик и исследователь сочинения ибн Фадлана А. П. Ковалевский,

«Надо полагать, что после угроз булгарского царя за ним последовала лишь часть племени суваз, вероятно, главным образом, знать. Основная же масса отказалась принять ислам и постепенно стала переходить в более отдаленные места на запад, на правый берег Волги. Эта часть и сохранила прежнее название сувас-чуваш. Оставшая часть составила основу населения княжества Сувар и в дальнейшем слилась с булгарами[195]».

Таким образом, летом 922 года в Волжской Булгарии произошел первичный выбор не столько самой веры, которая уже пустила среди населения достаточно прочные корни. Тогда же совершился выбор пути развития государства от торгово-кочевой и языческой к торгово-городской и мусульманской цивилизации. Значение этого выбора для судеб России нельзя переоценить, так как из этого выбора проистекли не только государственная эволюция волжских булгар и впоследствии казанских татар, но и все особенности культурного развития соседних башкирского, чувашского, марийского и мордовского народов. В этом смысле празднование в 1989 году 1100-летия официального пришествия ислама на Волгу было далеко не только религиозным событием, впервые приоткрывшим для россиян сам факт существования в государстве древнейшей исламской цивилизации. Это событие впервые открыто указало на ту важнейшую роль, которую эта цивилизация сыграла и продолжает играть в деле созидания России как многонационального и многоконфессионального государства.

На этих словах нам приходится прощаться, если не с ибн Фадланом, то с его сочинением, которое мы так обильно цитировали в нашей первой беседе. Сам ибн Фадлан, конечно же, и предположить не мог, какое значение приобретут его путевые записи для истории не только России с ее многими народами, но и всех скандинавских стран. Он уехал из Волжской Булгарии, скорее всего, с обратным караваном в начале осени 922 года, и с тех пор его следы теряются. Да и правда, мало ли было в Халифате чиновников его ранга, чтобы упомнить каждого в анналах истории! На его долю не выпало славы таких мусульманских путешественников, как ибн Баттута и Насир Хосроу, и никто из известных историков и географов его времени не сослался впрямую на привезенные им сведения.

Но у кого повернулся бы язык сказать, что его странствия и страдания пропали даром? Жизнь ибн Фадлана, который, безусловно, достоин памятника на берегах Волги, лишний раз убеждает нас в том, что «рукописи не горят», и никакие честные труды не пропадают всуе. Более того, судьба его сочинения дает нам надежду на то, что со временем где-то в архивах Ирана или другой страны мусульманского мира всплывут на свет новые свидетельства о первоначальном пришествии ислама на берега Волги, осветив новым светом наши предположения и догадки. Мы благодарны ибн Фадлану не только за подробные свидетельства о важнейшем для судеб России историческом событии, но и за то, что со страниц его рукописи веет живым дыханием истории, за то, что мы можем воочию увидеть и услышать людей и осязать воздух, листья и травы, саму природу эпохи, отдаленной от нас более, чем на тысячу лет.

Ибн Фадлан просто честно делал свое дело, но бывает ли бессмертие более очевидное, чем его бессмертие? Стоит заново раскрыть его книгу – и вот он вновь перед нами, занятый своими делами и обуреваемый своими тревогами. Прощание с ним – дело чревычайно условное, как и все, что связано с мусульманским осязанием истории, в котором нет ничего, что минуло бы навсегда, где все продолжается, давая нам постоянную возможность не только почувствовать, но и прочувствовать бесконечное, вневременное и чудесное единство нашего с вами мира. Поэтому и прощание с ибн Фадланом так же относительно, как всякое прощание с прошлым. Мы просто оставляем его на время хотя бы и в том просвеченном косыми лучами солнца июньском булгарском лесу, где он впервые отведал прозрачных алых ягод костяники и тотчас сравнил их кисловато-сладкий вкус со вкусом знаменитого граната «имлиси». Таково же и его сочинение: оно дает нам возможность сравнить минувшее с тем, что нам хорошо известно, и убедиться, что главные человеческие радости и печали ничуть не изменяются с течением веков.

Изменяется только наше знание о жизни, но это всего лишь накладывает на нас добавочную ответственность за все, что мы видим и чувствуем вокруг, в том числе и за сохранность в памяти тех удивительных событий минувшего, которые до сих пор так много значат для нашего понимания друг друга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.