Предисловие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Предисловие

Предлагаемые четыре лекции затронут лишь один аспект высочайшей из всех метафизических проблем и рассмотрят его на основе весьма ограниченного числа исторических фактов, которые принимаются как нечто само собой разумеющееся, не требующее особого обоснования. Эта проблема есть метафизическая проблема Бога. Для обстоятельного исследования нами выбран особый аспект: связь между нашим понятием Бога и доказательством Его существования. Подход к этому философскому вопросу — тот же самый, о котором я уже говорил в «Единстве философского опыта» (The Unity of Philosophical Experience, Scribner, New York, 1937) и «Разуме и откровении в Средние века» (Reason and Revelation in the Middle Ages, Scribner, New York, 1938). Он состоит в том, что из истории философских учений прошлого отбираются наиболее важные подходы, которые приведут к правильной постановке философской проблемы, и в свете них определится ее правильное решение.

Однако это вовсе не единственный путь движения к философской истине. Равно как и не новый. Его несравненные образцы можно отыскать в некоторых диалогах Платона, например в «Теэтете», «Филебе» и «Пармениде». В первой книге своей «Метафизики» к нему открыто прибегал и с успехом его использовал Аристотель. Вполне естественно, что такому методу сопутствуют опасности, возникающие из самой его природы. Прежде всего, он может выродиться в простую диалектическую игру, в которой философские положения низводятся до уровня философских мнений, каждое из которых внутри этого мнения с успехом доказывается как истинное, а с точки зрения другой стороны — как ложное. Распад, присущий философскому методу Академии, лучше всего иллюстрируется на примере Новой академии. Однако тот же самый подход может выродиться и в исторический обзор различных философских направлений, рассматриваемых как множество конкретных, самобытных и, следовательно, ни к чему более не сводимых фактов. Несмотря на то что история различных философий как таковая представляет собой совершенно законную и даже необходимую отрасль исторического знания, будучи по сути своей именно историей, она не оставляет возможности предполагать какие-либо иные выводы, кроме исторических. Платон, Аристотель, Декарт, Кант по таким-то и таким-то философским вопросам думали так-то и так-то. Удостоверив эти факты и прояснив их с помощью всех имеющихся в ее распоряжении средств, история философии полностью осуществляет свою программу. Однако там, где она завершается, философия приступает к осуществлению своей задачи, которая состоит в том, чтобы дать философскую оценку тем решениям философских проблем, которые были предложены Платоном, Аристотелем, Декартом и Кантом, причем дать в свете тех фактов, которые неотделимы от самих этих проблем. Исторический подход к философии использует историю философских учений как служанку философии.

Как и все остальное, это можно сделать хорошо или плохо. Из всех плохих способов наихудший, вероятно, заключается в том, чтобы составить какие-нибудь учебники по догматической философии, в которых определенное учение, полагаемое истинным, используется как критерий автоматического определения истинности или ложности всех прочих. Существует лишь одна область знания, в которых такой метод применяется на законном основании, - теология Откровения. Если мы верим, что Бог обращается к нам в слове, и считаем все, сказанное Им, истиной, то все противоречащее Божьему слову может и должно быть тотчас отвергнуто как ложное. Известная формула св. Фомы Аквинского Per hoc autem excluditur error (Но этим исключается заблуждение) представляет собой совершенное выражение такой богословской позиции. Однако эту формулу нельзя переносить из теологии в философию, предварительно не сделав некоторых оговорок. Божье слово исключает всякое противоречащее ему заблуждение, потому что qua (как) слово Бога оно истинно. Однако никакое слово никакого философа не может исключать противоположные утверждения как ложные, потому что никакое слово не может быть истинным лишь в силу того, что оно принадлежит именно этому философу. Если сказанное им истинно, что исключает все противоречащие этому заблуждения и делает истинным сказанное им, а именно его умение как в том, чтобы правильно ставить определенную проблему, так и должным образом относиться ко всем тем данным, которые требуются для ее разрешения. Если на следующих страницах Фома Аквинский в определенной мере предстанет как deus ex machina какой-то абстрактной метафизической драмы, мне тотчас скажут, что я рассуждаю как томист, для которого томизм является мерилом всех прочих философий. Осмелюсь, по меньшей мере, заверить своих читателей, что, если бы я это сделал - что маловероятно, — я совершил бы, (и это относится ко мне лично) непростительный грех против самой сути философии. Однако прежде чем осуждать меня за такое преступление, надо убедиться, что я действительно его совершил.

Я получил образование во Французском католическом коллеже, который оставил после семи лет занятий, так ни разу и не услышав, насколько я помню, имени св. Фомы Аквинского. Когда пришла пора изучать философию, я отправился в государственный коллеж, где преподавал профессор — запоздалый ученик Виктора Кузена, который наверняка никогда не читал ни одной строки из Фомы. В Сорбонне никто из моих профессоров ничего не знал о его учении. Все, что я о нем узнал, сводилось к тому, что, если бы нашелся безумец, решивший с ним познакомиться, он нашел бы в нем ту схоластику, которая со времен Декарта стала простым достоянием интеллектуальной археологии. Для меня, однако, философией были не Декарт или даже Кант, а Бергсон, и дух его лекций до сих пор витает в моей памяти, напоминая о многих часах интеллектуального преображения. Анри Бергсон — единственный живой философский наставник, который когда-либо у меня был, и я считаю одним из величайших Божьих благословений, дарованных мне в жизни моей как философа, тот факт, что в лице Бергсона я встретил философского гения не в книгах и не так, как это происходит там. Однако, хотя Бергсон и говорил, что уже в самых первых своих философских начинаниях он всегда шел к Богу иудеохристианской традиции, в то время он сам ее не знал; во всяком случае, Бергсон никого не привел к философскому методу св. Фомы Аквинского.

Человек, которому я обязан первыми своими познаниями о св. Фоме, был евреем. Он никогда не открыл ни единой книги Фомы и никогда не собирался этого делать, однако, помимо прочих достоинств, он был человеком почти сверхъестественного ума и обладал поразительной особенностью видеть факты в холодном, беспристрастном свете, лишенном каких бы то ни было предпочтений, — такими, каковы они есть. Начав посещать его лекции о Юме, которые он в ту пору читал в Сорбонне, я понял, что для меня постичь всякую философию всегда будет равнозначным подойти к ней так, как Люсьен Леви-Брюль подходил к Юму. Когда через два года я пришел к нему, чтобы обсудить тему своей диссертации, он посоветовал мне изучить терминологию и в конечном счете проблему, которую Декарт заимствовал у схоластики. В результате появилась книга, вышедшая под заголовком «Свобода у Декарта и теология» (La Liberto chez Descartes et la theologie). Сегодня эта книга уже устарела, однако девять долгих лет, ушедшие на ее подготовку, научили меня двум вещам: во-первых, читать Фому Аквинского и, во-вторых, осознанию того, что Декарт тщетно пытался с помощью своего знаменитого метода решить те философские проблемы, правильная постановка и решение которых неотделимы от метода св. Фомы. Иными словами (и на последних страницах этой уже устаревшей книги до сих пор можно заметить, с какой наивностью говорю я о пережитом мною удивлении), я понял, что единственным контекстом, в котором метафизические выводы Декарта имеют смысл, является метафизика св. Фомы.

Сказать, что это стало для меня потрясением, значит слишком драматизировать то, что было лишь объективным результатом упорных наблюдений над историческими факторами. Однако поскольку мне стало ясно, что, говоря формально, метафизика Декарта представляет собой довольно неуклюжую реконструкцию метафизики схоластической, я решил учиться метафизике у тех, кто действительно ее знал, а именно у тех самых схоластиков, которых мои профессора философии легкомысленно презирали, ни разу не прочитав из них ни единой строки. Приступив к их исследованию, я окончательно убедился в том, что философствовать отнюдь не означает повторять сказанное ими, но и что никакое философское развитие невозможно, если сначала мы не узнаем того, что знали они. Хаос, царящий в современной философии и приводящий к хаосу в области морали, общественной жизни, политики и педагогики, возникает не в результате какого-то недостатка философской проницательности у современных мыслителей: он просто вытекает из того, что мы утратили свой путь, ибо утратили знание некоторых основополагающих принципов, на которых и только на них, поскольку они истинны, сегодня, как и во времена Платона, можно утвердить философское знание, достойное именоваться таковым. Если кто-то боится, что элементарная процедура, предполагающая изучение основ правильного мышления, обесплодит его драгоценную философскую индивидуальность, пусть в качестве успокоительного почитает книги Жака Маритена, которые избавят его от страхов перед интеллектуальным бесплодием. Великое проклятие современной философии — почти повсеместный бунт против интеллектуальной самодисциплины. Если мышление непоследовательно, то постичь истину нельзя, и тогда естественным образом делается вывод, что никакой истины вовсе нет.

Предлагаемые лекции основываются на противоположной посылке, согласно которой истина может быть найдена, даже в метафизике. В них нет ничего, что походило бы на изложение философской проблемы Бога в историческом ракурсе; важные учения характеризуются вкратце, тогда как о многих других вообще не упоминается. Равным образом, они не притязают и на то, чтобы быть достаточным доказательством существования Бога. Их цель и пределы скорее обусловлены стремлением добиться ясного и точного определения известной метафизической проблемы. Хочется думать, что, ознакомившись с этими лекциями, кто-нибудь из моих читателей по крайней мере поймет, что означают его собственные слова, когда он говорит, что существование Бога доказать нельзя. Однако для того, чтобы действительно об этом узнать, надо по крайней мере понять, что предполагает такая попытка. Единственным философом, который заставил меня ясно осознать весь метафизический смысл этой проблемы, является св. Фома Аквинский. Свою интеллектуальную свободу я ценю не меньше других, но, кроме того, хочу свободно соглашаться со всяким, кто, по моему мнению, говорит правильно. Св. Фома Аквинский никогда не помышлял о чем-нибудь наподобие «томистской истины». В этих словах даже нет смысла. Оценивая различные взгляды на проблему существования Бога с точки зрения их относительной способности учесть все ее требования, я пришел к выводу, что наилучший ответ был дан человеком, который, первым постигнув глубочайший смысл этой проблемы, первым же свободно преклонился перед метафизической необходимостью ее единственного решения. Всякий, кто может, волен и сегодня сделать то же самое и так же свободно, как когда-то это сделал сам Фома. А что касается того, кто не может или не хочет этого делать, то пусть он, по крайней мере, найдет удовлетворение в своем непризнании единственно возможного решения истинной проблемы: непризнании того, что речь идет не о величайшем плотнике из Палестины, не о верховном часовщике Вольтера, а о бесконечном акте самосуществования, благодаря которому существует все остальное и в сравнении с которым существует так, как будто его нет.

Я хочу выразить свою благодарность Совету попечителей Университета Индианы, который одобрил мое назначение приглашенным профессором философии в Фонд Мэлона Пауэла на 1939—1940 гг. Наверное, я могу сказать и о том, сколь я благодарен членам кафедры философии, которые так радушно приняли меня в ту пору, когда люди в разных странах не слишком тяготели к тому, чтобы безоглядно друг другу доверять. Тем не менее особо я должен поблагодарить профессора У.Х. Джеллему. В своем приглашении он так ясно и четко определил задачу, которую меня призывали исполнить, что, приведя из него одно лишь предложение, я, наверное, воспользуюсь прекрасной возможностью если не оправдать содержание этих лекций, то, по крайней мере, разъяснить их общий замысел. «Сегодня для очень многих философов философия совсем не означает того, что должна значить, и большинству наших современников кажется, что христианство не может сказать ничего, что не было бы опровергнуто наукой, равно как не может сказать ничего значительного, чего бы уже не сказали греки». На конкретной проблеме Бога я хотел показать, что благодаря грекам христианские философы сказали то, что сами греки никогда не говорили; что сказанное ими в силу своей значимости стало неотъемлемой частью современной философии и что, хотя никто не может ожидать от науки, чтобы она это подтвердила, нам не следует принимать за научное опровержение неспособность некоторых ученых понять фундаментальные проблемы метафизики. Лекции печатаются так, как они были прочитаны в Университете Индианы и написаны в Папском институте средневековых исследований (Торонто). Необычайное благословение — жить там, где друзья терпеливо сносят, как ты проверяешь на них свои, последние на сегодняшний день идеи по тому или иному вопросу. К имени преподобного Дж.Б. Филана, ректора Папского института средневековых исследований, на сей раз я должен присовокупить и имя моего именитого друга, профессора Жака Маритена. Им обоим я глубоко обязан поддержкой, советом и замечаниями, которые, уверен, сделали эту небольшую книгу более достойной той темы, которая в ней поднимается.

Этьен Жилъсон