X. «ПОМЕЩИК»

X. «ПОМЕЩИК»

На следующий день утром мы пошли к пустыннику, схимонаху Трифиллию.

О. Никифору почему-то не хотелось идти, но о. Иван настойчиво уговаривал, и он, в конце концов, пошел.

У о. Вениамина на спине большая серая сумка. Точно горб.

— Поспеете засветло дойти? — спрашиваю я его.

— Поспею! Ведь я налегке!

Дорога к о. Трифиллию лесом. Утро пасмурное. На траве и деревьях роса. В лесу темно и прохладно, как вечером.

О. Никифор, о. Иван и о. Вениамин разговаривают об о. Трифиллий. В тоне их какая-то особая нота ласковой шутливости. Видно, что его любят, но немножко «подсмеиваются».

На мой вопрос, что за человек о. Трифиллий, все отвечают по-разному, но с одинаковой улыбкой.

— О. Трифиллий — простой! — сказал о. Иван.

— Механик! — смеется о. Никифор.

— Живет, можно сказать, помещиком, — определил его о. Вениамин.

Я заочно настраиваюсь увидать нечто добродушное, далекое от всякой «мистики», может быть, веселое и во всяком случае очень приятное.

Признаки «хозяйственности» чувствуются по мере приближения к «усадьбе».

Рис. Пустынник о. Трифиллий

Вот колодец в лесу, аккуратно обложенный досками. Перед колодцем крест. Тропинка расчищена, и больше похожа не на лесную тропу к келье пустынника, а на аллею в старинном парке.

Поляна, на которой стоит келья, точно подрезана по краям, и ровные деревья стоят, как живая изгородь. В одном месте этой изгороди какое-то подобие колонны из двух темных сосен, и между ними открывается вид на хребет снежных гор.

А вот и сам о. Трифиллий.

Он улыбается нам навстречу и издали кланяется, точно манит к себе.

— И это «пустынник», «схимонах»?! — с изумлением сказали бы многие, увидав о. Трифиллия.

Это — хлебосольный, радушный, заботливый хозяин с какого-нибудь украинского хутора. И в лице, и в толщине, и в улыбке есть что-то «хохлацкое», хотя он не из малороссов.

Едва успев поздороваться, о. Трифиллий, весь сияя от удовольствия, ведет показывать свой огород.

Чего, чего тут нет! И огурцы, и бобы, и редька, и морковь, и репа, и горох, и кавказский стручковый кофе. Всего понемножку, но все посажено правильными рядами и в образцовом порядке. По краю огорода клумбы цветов, а около кельи грядка крупного красного мака. Чтобы недалеко было ходить за земляникой, он высадил ее из лесу в огород…

Я не могу скрыть своего восхищения:

— Вы замечательный хозяин, о. Трифиллий: ведь это не огород, а образцовый питомник!

О. Трифиллий расплывается в улыбку. Полные щеки раздвигаются, нос превращается в пуговку, глаза исчезают и он говорит:

— Когда скучно, хорошо погулять бывает между грядок. Походишь, походишь, и хорошо станет. Вот тут у меня цистерна под землей — огород поливать. В колодец далеко ходить, я посреди огорода сделал.

На стене кельи, около окна, приделан какой-то круг и посреди него палочка.

— А что это у вас?

Солнечные часы, — с видимым удовольствием отвечает о. Трифиллий. — А вот это умывальник моего изобретения…

О. Трифиллий радуется, как ребенок, сияя и улыбаясь на шутливые замечания:

— Надо привилегию на умывальник взять, — говорит о. Иван.

— Умудрил Господь тебя, о. Трифиллий, на всякую хитрость! посмеивается о. Никифор. — А вот чашка у тебя есть?

— Есть. На что тебе?

— Землянику соберу. Гостю к чаю подашь. Кой-где ягодки есть еще.

— О. Трифиллий приносит чашку. А сам уходит в келью хлопотать по хозяйству.

— О. Никифор ходит по грядкам, задевая седой бородой высокие кусты земляники. Изредка он вглядывает на меня, точно хочет узнать мои впечатления от новаго знакомства. Выпрямляется. И серьезно говорит:

— О. Трифиллий хорошо себя держит. Просто.

— Пожалуйте чай кушать, — зовет с балкончика о. Трифиллий.

О. Вениамин кланяется всем нам и говорит:

— Я пойду. Может быть, до дождя успею дойти. Когда же вы к нам на Брамбу?

— Завтра.

— Ну, спаси Господи!

— Я тоже домой пойду, — говорит о. Никифор. Прощай, о. Трифиллий.

Мы с о. Иваном входим на балкон. Здесь тоже чувствуется особая хозяйственность. Разложены на лубках грибы. На столе в тарелке грецкие орехи и, чтобы разбивать их, деревянная колотушка собственного изделия.

Читаем молитву. Усаживаемся. Как раз в это время начинает накрапывать дождь.

— Все дожди! — вздыхает о. Трифиллий.

— У вас не испортится огород? — спрашиваю я.

— Кто его знает. Картофель немного гниет.

— Как же вы тогда? На одних сухарях?

— Мы и есть у нас — живем и нет — живем. Как Господь захочет. Его воля.

Говорит он просто, без всякой напускной набожности и так же благодушно, как обо всем.

— Что же ты, о. Трифиллий, все-таки уходить решил? — спрашивает о. Иван.

— Перезимую.

— Зачем уходить!.. — удивляюсь я: — разве здесь плохо? Такое чудесное место!

Ответ о. Трифиллия удивляет меня еще больше:

— Поселенцы мешают. Один поселился уж вон на той горе: пасека у него. Говорят, другой кто-то недалеко отсюда на поляне хочет строиться.

Я совсем забыл, что сижу в гостях у пустынника! Так не вяжется с полной добродушной его фигурой и хлебосольным гостеприимством, чтобы ему могли мешать люди! Кажется, наоборот, что он создан для «общения», для радушного приема гостей. Ждешь, что сейчас выйдет и хозяйка, такая же добрая, полная хлопотунья, как и он…

И вздруг они «мешают»! Чему?! Безмолвию? Неужели это правда?

Я смотрю на о. Трифиллия во все глаза и хочу почувствовать там, внутри, за внешностью помещика-хлебосола то, чему могут «мешать» люди. И на один миг как будто мелькает, — или мне кажется это, — что-то тревожное, ищущее, что не может заглушить ни добродушие, ни толщина, ни широкая, почти не сходящая с лица улыбка.

О. Иван не сочувствует намерению Трифиллия уходить на новое место.

— Зря это ты, о. Трифиллий. Хорошее тут место. И негде особенно селиться поблизости к тебе, — напрасно боишься.

О. Трифиллий молчит. Посапывая и отдуваясь, пьет чай.

— Оставайся! — настаивает о. Иван.

— Вам трудно будет уходить отсюда, — говорю я. Вы, вероятно, привыкли к этому месту. И огород придётся бросить.

— Мешают! — упрямо, по-хохлацки, повторяет Трифиллий. — Весной уйду…

А дождь все сильней и сильней.

— Надо торопиться, — говорю я о. Ивану, — а то помочит нас.

— Переждем немного. Здесь погода переменчивая: сейчас дождичек, а сейчас ясно.

— Грибы будут. Вот вместо рукоделия и продавайте, в монастырь.

— Здесь мало грибов. У нас, у пустынников, только один о. Трифиллий и собирает: любитель!

— Я в прошлом году насушил четыре фунта, — говорит о. Трифиллий. — Пошел в пост говеть на Новый Афон, захватил их с собой. По сорока копеек дали мне за них. Потом предлагаю, уж после поста, в лавку в Сухум, мне и говорят: кабы раньше, в пост, принес, мы бы тебе по 1 руб. 25 коп. дали, а теперь не надо…

После чая о. Трифиллий показал мне свою кухню. «Стряпать» приходится сидя. Места как раз в обрез, нельзя сделать ни одного шага в сторону. Для большей наглядности о. Трифиллий сел и показал, как он стряпает: прямо перед ним печка. Сбоку у руки стол.

— Вот сижу тут, — улыбается о. Трифиллий, — не вставая со скамеечки, все приготовлю, тут же за столиком и поем…

— Что же вы едите?

— Картофель варю, хлеб пеку.

— И больше ничего?

— Чего же больше? Слава Богу…

О. Иван зовет нас:

— Солнышко выглянуло — идемте до дождя!

Сходим с балкончика.

— О. Трифиллий, а ведь я вас снять хочу, можно? О. Трифиллий немного смущается, не знает, как ему быть, но все-таки говорит:

— Хорошо.

О. Иван, увидав, что я хочу снимать, говорит о. Трифиллию:

— Нет, нет, — ты уж и схиму надень.

— Разве надо? — совсем смущенно обращается ко мне о. Трифиллий.

— Если вам это не неприятно, наденьте.

О. Трифиллий уходит в келию и очень быстро возвращается в новом одеянии. На голове куколь с изображением креста и костей, на груди широкий плат с надписью славянскими буквами. Он на босу ногу, и схима поэтому производит особенно странное впечатление.

Снимаю наскоро. Облака быстро, быстро набегают на солнце, и снова крупные капли дождя падают с неба.

— Идемте, о. Иван!

— Бобов не хотите ли, — подает о. Трифиллий несколько стручков на широкой пухлой ладони.

— Нет, спасибо. Прощайте, надо идти.

В горах раздается веселый раскатистый гром.

— Идите, идите скорей, — торопит нас и сам о. Трифиллий, — а то замочит. Сильная гроза будет. Ветер с ущелья потянул, теперь не разгуляется.

Мы почти бегом отправляемся с о. Иваном в путь. Я несколько раз оглядываюсь назад, на поляну о. Трифиллия, на живую изгородь леса вокруг поляны, на темные колонны-сосны и белый снежный хребет гор, на огород, красный мак и маленькую, маленькую келью. О. Трифиллий все еще стоит на своем месте и смотрит нам вслед. Я не вижу его лица, но неизменная, сияющая улыбка, маленький носик, полные щеки, весь простодушный, приветливый облик его ясно стоят перед глазами.

Мы уже в лесу. Поляны больше не видно. Дождь все гуще, все крупней, как будто бы сплошные водяные нити протянуты в воздухе. Тучи нависли над самым лесом. Молния вспыхивает, почти не переставая, и гром перекатывается по ущелью: то близко-близко над самой головой, то далеко, над темно-синими горами. Почти бежим. Но теперь все равно от дождя убегать поздно! О. Иван молчит. Даже не спрашивает, трудно ли мне идти. Около колодца он на минуту оглядывается и спрашивает меня:

— Верно ведь, простой о. Трифиллий?

— Да, он мне очень понравился.

— В нем все от простоты. Хороший.

Через несколько дней, уже на Брамбских горах, я узнал об о. Трифиллии нечто такое, что опять на одно мгновение осветило мне внутреннюю, скрытую сторону его жизни.

Зашла речь о пустынных местах Кавказских гор. Пустынники говорили, что трудно найти такое место, куда бы не заходил никто, даже пастухи, и можно было бы жить в полном уединении и безмолвии.

— Вот о. Трифиллий, — сказали они, — все горы обошел, на самые вершины взбирался, где вечный снег лежит, и ничего кроме мха на скалах не растет, и не нашел такого места. Всюду, хоть поблизости, а пастухи заходят.

— Зачем же он искал такое пустынное место?

— Хотел келью построить, чтобы жить в полном безмолвии, чтобы не мешал никто…

— А как же там огород разводить! — невольно вырвалось у меня.

— Да, конечно, огорода там разводить нельзя.

И, по-видимому, пустынников нисколько не удивляло, что толстый хозяйственный о. Трифиллий исходит горы в поисках безмолвия!

А для меня это было так же странно, как босые ноги его и схима на нем с крестами и изображением человеческих костей…

Пришли мы с о. Иваном в келью о. Никифора мокрые насквозь. О. Никифор лукаво посмеивался, глядя на нас, и говорил:

— Погуляли?

Он, оказывается, заранее приготовил нам переодеться и, чтобы согреть нас, когда мы придем, вскипятил чайник.

Почти насильно усадил за стол.

— Ведь только что пили! — отказывались мы с о. Иваном.

— Вы пили до дождя. Теперь покушайте после дождя.

Когда сели за стол, о. Никифор неожиданно сказал мне:

— Я все о вас думал.

— Что же вы обо мне думали?

О. Никифор не ответил и точно сам с собой несколько раз повторил:

— Спаси вас Господи… Спаси вас Господи…