Тяжесть и ответственность настоятельства и пастырства

Тяжесть и ответственность настоятельства и пастырства

Братия мои и отцы. Как, полагаете вы, чувствую себя я, смиренный, в этом игуменском сане? Быть может, вы думаете, что от этих ничтожных оглашений я прихожу в гордость, как будто делаю что-то важное и действительно исполняю долг настоятеля? <617> Ничуть не бывало. Уж если говорить правду, то я провожу свою несчастную жизнь без всякого просвета, в скорби и заботах, не удовлетворяюсь тем, что говорю и возвещаю, и никогда не имею отдыха хоть бы на один какой-либо день или даже на один час, но наблюдаю за вами – как за каждым в отдельности, так и за всеми вообще, смотрю, чем я должен быть и что я на деле и сколько всего я должен исполнить для вас, своих возлюбленных и чад Господних. Поэтому я постоянно среди вас, как пастух среди стада, и по вашей готовности, по вашей отзывчивости и по вашему внешнему виду смотрю и стараюсь узнать весь ход и все движения вашей жизни, как вы даете себя вести, гнать, как отзываетесь на зов, как слушаете. И что я нахожу правильным, о том я радуюсь, то мне приятно, и я вследствие этого окрыляюсь надеждами, а о том, что этому противоположно, я огорчаюсь, скорблю и стараюсь облегчить скорбь рыданием. Ибо если и пастух неразумных овец испытывает то же самое, когда, догадываясь по внешнему виду овец об их болезни, <618> прилагает свое искусство, чтобы помочь и вылечить захворавшее животное (если он в этом не промедлит ни одного дня, то ему нечего бояться падежа овец), то насколько же больше после этого я, смиренный, должен смотреть за вами и охранять, стеречь, одних призывать, других увещать, за этими ухаживать, (272) ^{Тяжесть} иных вязать – вообще говорить и делать все, относящееся к спасению? Ведь разве я в день Суда не отдам отчета за каждого из вас? Кто же может считать себя в силах для такого ответа? Кто не задумываясь пойдет на него? У кого найдется нужное для этого красноречие? Кто там останется без допроса? Кто может тогда остаться без вины? Кто может поручиться за свою заботливость? И кто, наоборот, не будет рыдать, бить себя в грудь, пугаться и трепетать пред такой ответственностью и даже молиться, чтобы под ним лучше провалилась земля или дабы ему убежать куда-нибудь подальше, чтобы избежать настоятельства? Но раз уже он не сделал этого раньше, раз он согласился на избрание, раз он поставлен, то он уже не смеет этого сделать: по моему мнению, это единственно возможно, когда уже нет никакого другого выхода. Такой страх объясняется тем, <619> что явиться пред Богом, быть судимым Судией всего, отдать отчет о всем своем стаде и о том, как ты – хорошо ли, как следует ли, строго ли, без послаблений ли, непорочно ли, без опущений ли и бодро ли – выполнил пред Богом и людьми все, с одной стороны, в деле возвещения оправданий, а с другой – в деле отвращения зла, обличения, наказания, увещания, мягкого и строгого обращения и всего остального, должного, – для человека трудное дело. Я все это говорю к тому, дабы вы, поняв муку моей души и тяжесть моего дела, тронулись бы и чрез меня помогли бы себе самим, а своими силами – мне, бедному. В чем же может состоять такая помощь и заступление, как не в том, чтобы все больше и больше отдавать себя благому житию и нисколько не считать важным того, если мы стоим немного выше мирян, но в то же время не подражаем жизни наших отцов, если мы выделяемся из ряда наших собратий, но не ревнуем строгим подвижникам? <620>