ГЛАВА XXXIX Иисус на празднике Кущей

ГЛАВА XXXIX

Иисус на празднике Кущей

Невозможно, чтобы Иисус жил в Капернауме так, что никто из жителей не знал об Его пребывании. Но ясно, что оно было очень коротко и имело вполне частный характер. Рассказ, помещенный в последней главе, исчерпывает все, что нам сообщено относительно этого предмета. Но тогда была осень, и вся Галилея озабочивалась приготовлениями, предшествовавшими снаряжению каравана путешественников на один из трех великих годовых праздников — праздник Кущей. Это торжество, — начинавшееся после окончательной уборки полей, — учреждено было в воспоминание странствования израильтян в пустыне и праздновалось с такою общею радостью, что Иосиф и Филон называют его «святейшим и величайшим торжеством»; между иудеями вообще оно считалось преимущественным праздником[425]. Оно продолжалось сряду семь дней, с 15 по 21 месяца Тисри, а на восьмой заканчивалось святым собранием. В течение семи дней евреи, в воспоминание странствования, жили в суккофах, или палатках, устроенных из покрытых густою зеленью ветвей оливы, пальмы, сосны и мирты. Всякий держал в руках люлаб, состоявший или из ветвей пальмы, или понадречной ивы, или из плодов: персика или лимона. В течение всей недели празднования священники были озабочены хлопотами. В первый день — тринадцать, во второй — двенадцать, в третий — одиннадцать, и так далее, всего во весь праздник семьдесят тельцов приносимо было единственно только в жертву за семьдесят народов, населяющих землю; ежедневно читан был Закон, и двадцать один раз каждый день храмовые трубы трубили вдохновенные и торжественные гимны. Общая радость увеличивалась тем, что за четыре дня справлялись благоговейные церемонии великого дня смирения[426], в который торжественно очищались покаянием грехи народа.

Накануне отправления на праздник[427], семейство и близкие Иисусовы, — которых евангелисты называют вообще «братьями», — и некоторые из потомков, известных по древнему преданию под именем Деспозинов, пришли к Нему с благонамеренным, но грустным и высокомерным предложением. Они, подобно фарисеям, народу и даже Петру, — вообразили, что знают больше, чем сам Иисус, о способе, который бы направил к лучшему принятое Им на себя дело, и торопили Его заявить поскорее свои требования всенародно. Они пришли к Нему, чтобы высказать осуждение Его действиями, недовольство, упреки и жалобы: зачем такая неразумная и непонятная таинственность? Она противоречит твоим требованиям; она лишает твердости твоих последователей. У Тебя есть ученики в Иудее, — иди туда и покажи твои дела, которые Ты совершаешь. А когда это сделаешь, объяви Себя всему миру. Если они с такими словами обратились к учителю и Господу; если они вызывали Его на доказательства, — то это единственно потому, что их понятия о Нем были слишком узки и оправдывали грустное изречение любимого ученика: ибо братья Его не веровали в Него[428]. Он чужд был братии Его и странен сынам матери Его[429].

Такое с их стороны подсказывание, — горький плод нетерпеливого хвастовства и материальности, — доказывало достойное порицания высокомерие. Но Спаситель отвечал им спокойно, с кротостью и достоинством: Мое время объявить Себя миру, — который, будучи вашим, не может ненавидеть вас, как ненавидит Меня, — еще непришло. Вы пойдете на праздник сей, а Я еще не пойду на сей праздник, потому что Мое время еще не исполнилось. Сие сказав им, остался в Галилее.

Из этих слов надо заключить, что Иисус не желал поверять братьям, когда настанет Его время. И на это была причина. Необходимость такого умолчания обусловливалась, с одной стороны, безопасностью Его жизни, которая должна была продолжаться еще шесть месяцев, с другой — исполнением Его божественных предначертаний, которые тесно связаны были с происшествиями нескольких ближайших дней. Поэтому Он предоставил им ехать на праздник в полной неизвестности, думает Он или не думает быть там, чтобы на расспросы отправлявшегося с ними народа они отвечали с полною уверенностью, что Он не отправляется, и не могли рассказать, — придет ли в Иерусалим прежде окончания праздника или нет. А что это должно было случиться, что таков мог быть их ответ, то ясно из расспросов, переходивших из уст в уста по веселым и деятельным улицам города. Где Он?[430] Здесь ли Он? Пришел ли сюда? Не видя же Его, народ неопределенно толковал об Его характере и призвании, — робко произнося слова одобрения: Он добр; громче и грубее слова порицания: нет, но обольщает народ. Однако же никто не осмелился открыто высказать вполне, как разумеет Его; каждый, по-видимому, не доверял соседу; каждый опасался зайти в этом случае далеко, потому что мнения иудеев, начальников, священников и фарисеев не было высказано ясно и окончательно.

Вдруг среди этого ропота и споров, без сопровождения последователей, без возвещения от друзей, Иисус явился внезапно в храм и начал поучение[431]. Какою дорогою прошел Он в святой город? Каким образом прошел незамеченным через улицы, покрытые толпами народа? Присоединялся ли к невинному веселью празднества? Жил ли в течение остальных дней недели в небольшом шалаше из пальмовых листьев и ходил ли среди разряженной толпы в течение торжественного дня с люлабом или лимоном в руке? Присоединял ли свой голос к громким возгласам: «аллилуия» и «осанна». — Ничего этого неизвестно. Рассказано только, что, вследствие надежды на протекцию своих галилейских и иерусалимских учеников, Он неожиданно встречен был в одном из обширных помещений, которые открывались на двор храма, где и поучал народ.

До времени все слушали в благоговейно внимательном молчании; но вскоре всплыла наверх вся старинная мелочность. Он, — непривилегированный равви, не принадлежащий к признанным школам, не уважаемый ни последователями Гиллела, ни учениками Шаммая, — Он назарянин, воспитывавшийся в мастерской галилейского плотника: как же Ему знать Писание, никогда не учившись? Как будто бы те немногие, которые научены Богом, — чье учение исходит от чистого сердца, светлого взгляда и безукоризненной жизни, не превосходят неизмеримо в мудрости, не обладают наилучшим и вернейшим знанием, нежели заимствовавшие свои сведения от других! Это, конечно, не слова ученого, но слова святого вдохновения, высказывающиеся просто, без украшений, во услышание множества народа.

Иисус понял их взгляды, истолковал их ропот. Он сказал им, что Его учение исходит прямо от Его Отца, который живет на небесах, и что если бы они творили волю Божию, то могли бы изучить и понять эти высокие поучения. Во все времена существовало стремление смешивать ученость с учением, научное знание с мудростью; во все времена тяжело понималось, что истинное учение, имеющее самый глубокий и возвышенный характер, могло обходиться без учености, — что мудрость приобретается независимо от научных знаний. Иисус высказал своим слушателям, что хотя они и знают закон, который дан им Моисеем, но положительно не разумеют его. Вы не понимаете его правил, потому что не поступаете по его предписаниям, говорил Он и затем спросил прямо: За что ищете убить Меня?

Это намерение начальствующих было известно Ему и некоторым из слышавших от Него, а вообще составляло глубокую тайну, которая скрывалась от большинства народа. Виновные хранили молчание, а не знающие восклицали: не бес ли в Тебе? Кто ищет убить Тебя? Почему же говорили они с такою излишнею зверскою тупостью? Не отвратительно ли высказалось ими обвинение, которого несправедливость, неосновательность и нелепость им вполне известна? Не вспала ли на душу этих полуотвергшихся от Него людей невольная мысль: какое расстояние отделяет их от Проповедника? Как велико Его превосходство в сравнении с ними? Не огорчало ли их это превосходство? Ужели эти люди не сознавали в своих слишком материальных, желчных и ничтожных душах, что этот Пророк пришел не уступать таким стремлениям, какие руководствуют ими, но увлечь их в страну, воздухом которой они не дышали? Ужели в сердцах их не было бессознательной ненависти порока к добродетели, отвращения тьмы к свету? Сказали ли бы они: «не бес ли в Тебе», когда бы услыхали от Него лично, что есть между ними замышляющие на Его жизнь, если бы они не чувствовали себя способными в одну минуту привести в исполнение такой низкий заговор, даже собственными своими руками?

Иисус, не обратив внимания на их грубое нахальство, а указав на исцеление, совершенное Им в субботу[432], удивлялся, отчего бы могло им показаться странным, что Тот, кто имеет власть совершать такие дела, должен быть несравненно выше их ничтожных, обрядовых, доходящих до фанатизма пониманий о святости субботы. Пользуясь всегда случаем дать поучение, что делами милосердия, а не буквальным пониманием исполняется Закон, Иисус на основании их же чисто обрядовых левитских правил доказал им, что Его целительное слово ни в каком отношении не нарушало субботы. Моисей установил, или скорее восстановил, обрезание на восьмой день после рождения и, если этот день приходился в субботу, то они без всякого затруднения исполняли законное повеление. Если закон об обрезании выше закона о субботе, то не выше ли его закон любви? Если допускается целый ряд действий для нанесения ран, как это делается при обрезании, то почему же несправедливо допустить одно слово для полного исцеления? Если то, что представляет только знак освобождения, не отлагается даже на один день по случаю субботы, то почему же преступно не отсрочивать ради субботы действительное и полное освобождение? А затем, обобщая свои рассуждения, Иисус прибавил: не судите по наружности, но судите судом праведным: вместо того, чтобы довольствоваться постоянно поверхностным взглядом, углубитесь лучше в сущность справедливости.

Слушатели Его были изумлены и поражены. Тот ли это, котораго ищут убить? твердили они. Не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос? Но мы знаем Его, откуда Он; Христос же, когда прийдет, никто не будет знать, откуда Он.

Ответ Иисуса был тот, что они знают, откуда и кто Он, но на самом деле Он пришел не сам от Себя, а от Того, которого они не знают. Эти слова привели снова в бешенство народ. Они от души желали, но не смели схватить Его, потому что, вероятно, нашлось бы между ними много личностей, убедившихся Его словами и принявших такое множество Им чудес за неопровержимое доказательство Его права. Синедрион, участивший свои заседания в соседней с храмом каменной зале собраний, был извещаем через своих служителей о том, что Иисус делает и говорит, и, не показывая этого, наблюдал за Ним постоянно со злобою и завистью. Эти произносимые в пользу Иисуса возгласы, это глубокое благоговение и верование в Него, которое, назло им, увеличивалось на их глазах, они считали для себя унизительными и опасными. Надо было решиться на более смелый образ действий. И вот, они выслали своих служителей, чтобы схватить Иисуса внезапно и тайным образом, при первом удобном случае. Но Он не чувствовал страха; Ему недолго оставалось еще побыть с ними, и затем Он возвратится к пославшему Его. Тогда они станут искать Его, не с неприязненными намерениями, а вследствие мучительных упреков совести и стыда; но все поиски их будут напрасны. Намек этот не понять Его врагам. В дни смятения и ужаса, которые наступают, они поймут его окончательно, теперь же они с насмешкой предположили, что Он, вероятно, намеревается удалиться и учить язычников.

Так прошел этот замечательный день, а в последний день праздника Иисус снова явился в храм. В этот седьмой или восьмой день происходила обыкновенно торжественная и радостная церемония. С раннего утра народ толпился в храме и, когда утренняя жертва была возложена на алтарь, один из священников с золотою чашею шел на ключ Силоамский у подошвы Сиона. Зачерпнув в нем три лога воды, он возвращался триумфальной процессией в храм через Водяные ворота. При входе во двор священные трубы трубили радостно до тех пор, пока священник не опускал чаши на подножие алтаря. Там переливал он воду в серебряный сосуд, стоявший на западной стороне, и наливал вина в другой такой же сосуд с восточной стороны. Затем пели великое «аллилуя», и вслед за стихом[433]: исповедайтеся Господеви, яко благо, я ко в век милость его[434], все предстоявшие вокруг алтаря с торжеством помавали своими люлабами. Вечером все предавались удовольствиям, так что раввины говорили, что нечувствовавший радости «при черпанье воды» не имеет понятия о радости.

Намекая ясно на этот радостный обряд, Иисус обратил внимание толпы в храме, как внимание самарянки при колодце, на новую истину, а также на духовный[435] и исторический[436] смысл обрядов, которых они только что были свидетелями. Кто жаждет, возгласил Он, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Лучшие их них в глубине души своей сознавали необходимость в наитии Св. Духа, которого мог ниспослать один только Тот, кто говорил с ними: но открытое исповедание Его за пророка и Христа привело бы в отчание других, которые, не умея отрешиться от своего узкого догматического представления, составили понятие об Иисусе, обличавшее только их невежество: разве из Галилеи Христос приидет? Разве Он прийдет не из Вифлеема и родится не от племени Давидова?

Во время этого разногласия в мнениях явились служители, посланные фарисеями схватить Иисуса, но не решились исполнить своего намерения. Пока они бродили среди дворов храма, стояли за колоннами, полускрытые, но замеченные, может быть, Тем, кого выжидали, они должны были слышать некоторые из божественных слов, слетавших с уст Его, а услышав их, не смели исполнить поручения. Ими овладело святое увлечение, которому они не могли противиться; сила бесконечно большая, нежели их собственная, уничтожала их силу и парализовала их волю. Слышать Его означало не только быть обезоруженным на всякое покушение против Него, но почти обращенным из злейшего врага в благоговейного ученика. Ни один человек не говорил так, как Он, — вот все, что могли сказать они. Такое смелое неповиновение положительным приказаниям могло бы навести на них страх ожидания дурных последствий, но послушание требовало еще большей смелости; оно заставляло считать за ничто эту разъедающую рану, которою поражает преступную грудь пробужденная совесть. Фарисеи встретили их озлобленными криками. Разве и вы намерены прельститься этим пророком невежд, этим любимцем проклятой и жалкой черни? вопили они. Тогда Никодим решился высказать свое робкое слово в защиту Иисусову. Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На такое справедливое возражение фарисеи не имели ответа и только кричали: и ты не из Галилеи ли? — а затем, обращаясь снова к старому невежественному догматизму, прибавили: разсмотри и увидишь, что из Галилеи не приходил пророк.

Где же, спрашиваем мы, Гефофир, откуда пришел Иона? Где Фесва, откуда пришел Илия? Где Елкош, откуда пришел Наум? Где северные горы, откуда пришел Осия? Новейшие евреи заявляют, что Мессия должен прийти из Галилеи. Они веруют, что избранная им для жительства местность[437] будет Тивериада, что он должен выйти из вод озера, что город его будет называться Сафед, «город на горе», потому что так вначале он утвердит свой престол. Но нет невежества глубже того, которое ничего не хочет знать; нет слепоты неисцелимее той, которая не хочет ничего видеть; нет догматизма невежественнее и наименее зрячего, чем догматизм узких и упорных предрассудков, который верует в себя, как в учение богословское. Презрев кротость суждения Никодимова и чудесное впечатление, сделанное Иисусом на их собственных враждебных Ему служителей, и высказав злобное осуждение Иисусу, большая часть членов синедриона разошлась по домам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.