ГЛАВА 11. ВСЕНОЩНАЯ, ОКОНЧАНИЕ

ГЛАВА 11. ВСЕНОЩНАЯ, ОКОНЧАНИЕ

Наверное, в какой-то момент, я всё-таки отключился, но, кажется на этот раз не упал. Встряхнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамеечке около колокольни, с расстёгнутым воротом и в окружении сидящих по бокам Клавдии Ивановны и подтянутого мужчины лет пятидесяти пяти — щестидесяти, с благородными чертами лица обрамлённого густыми вьющимися, совершенно седыми волосами, который с искренней заботой смотрел на меня карими, умными и слегка грустными глазами. Одет он был скромно по городскому, в недорогую пиджачную пару и светлую рубашку без галстука, но из под брюк выглядывали щёгольские хромовые сапоги, носимые обычно офицерами высшего командного состава, какие в «Военторге» не продаются.

— Ну, слава Богу, пришёл в себя! Лёшенька, миленький, ну и напугали вы меня! Гляжу — побледнел и из церквы уходит, я — сразу за вами, ну — как помочь-то надо будет! А, вы вышли на крылечко, и стоите, за стеночку держитесь, глазки потупили и дышите тяжело. Я, уж вас на лавочку-то присадила, а тут и Димитрий Ларионович вышел, его батюшка Флавиан послал посмотреть — что с вами приключилось! Димитрий Ларионыч, голубчик! Вы за Лёшенькой присмотрите? Я побегу, чтоб к помазанию не опоздать! — и, не успев услышать ответа, Клавдия Ивановна подхватила своё пышное тело и быстренько понесла его под колокольню ко входу в храм.

— Вы, Алексей, не беспокойтесь, ничего страшного с вами не случилось. Подурнело немного и всё, это от того, что — лето, жарко, а, в храме хоть и открыты окна, но, от безветрия душновато из за народа. Да и с непривычки на долгой службе, отец Флавиан ведь по монастырскому уставу служит, выстоять тяжеловато. Ну, и для Вас лично, уж очень сильная психо-эмоциональная нагрузка за один день. Первая серьёзная исповедь, это мне Клавдия Ивановна сообщила, глубокие молитвенные переживания на богослужении, при вашей эмоциональной восприимчивости это серьёзный стресс. Стрессы ведь не только на почве негатива возникают, но и от переизбытка положительных эмоций — тоже.

— Вы офицер? — не к месту спросил я.

Дмитрий Илларионович засмеялся — сапоги заметили! Отец у был меня офицер! Белой гвардии штабс-капитан, это его сапоги, я их по праздникам в церковь одеваю, выглядит странно, быть может, но для меня в этом некая смысловая сокровенность имеется. Вы уж, простите великодушно, если смутил Вас!

— Что Вы, что Вы, Дмитрий Илларионович! Вы простите мою нескромность, я и вправду подумал, что вы — офицер, весь ваш облик какой-то — офицерский!

— Благодарю покорно! — снова засмеялся Дмитрий Илларионович, видно — наследственность, кровь. Я — врач. Сперва терапевтом был, потом область души человеческой интересовать стала, переквалифицировался в психиатры, а поработав в этой области с десяток лет, в Бога уверовал, и с помощью отца Флавиана досточтимого, воцерковившись, окончательно мировоззрение по полочкам разложил.

— А, давно вы с отцом Флавианом знакомы? — спросил я.

— Да, года, наверное, с восемьдесят восьмого — восемьдесят девятого, я третий год как из Сибири в Москву перевёлся. Я, ведь в Сибири родился, в ссылке. Отец мой за своё белогвардейское прошлое восемнадцать лет в лагерях отбыл, плюс пожизненная ссылка. Мамочка моя все те годы рядом с ним была, устраивалась жить неподалёку, навещала, передачи собирала для многих. Она хорошим зубным врачом была, везде ценилась как специалист, многих из лагерного начальства лечила с членами их семей, должно быть потому отец живым в том аду и остался. А, на вечное поселение его отправили в Алтайский край, Мариинский район, деревня Волчиха. Там я в сороковом и родился. Мединститут кончал в Новосибирске, там же и работал первое время. А, когда мои некоторые разработки в психиатрии широкое применение находить стали, меня в Москву пригласили перейти, во всесоюзный НИИ психиатрии, где я сейчас до пенсии и дорабатываю.

— Дмитрий Илларионович, вы сказали, что поработав психиатром, в Бога уверовали, это как-то связано было с вашей профессией?

— Бесспорно, связано, Алексей, вас как по отчеству?

— Пожалуйста, Дмитрий Илларионович, просто — Алексей, ладно?

— Хорошо, как вам, Алексей, приятнее. Профессия психиатра, действительно, располагает к познанию материй духовных, так как примерно восемьдесят процентов психиатрических больных, по хорошему должны быть «пациентами» отца Флавиана, то есть в принципе, как таковой настоящей медицинской патологии немного. Даже название заболеваний — психические — от слова «психе» — по гречески — душа. До революции так и называли — душевнобольные. А, душа — область деятельности духовенства, и, лишь в некоторых случаях, ещё и врача. К тому же, среди душевнобольных много просто откровенно одержимых бесами людей. Вам когда-нибудь приходилось видеть одержимого?

— Да. Здесь, позавчера.

— А! Наверное бедную Катюшу! Вот, как раз, типичный пример душевного заболевания, не поддающегося медикаментозному воздействию. Так как причина заболевания духовная — грех, так и инструмент исцеления духовный — Благодать Святого Духа! А, в обычной психиатрической больнице её бы закололи аминазином с галапиридолом, или добили бы в Казани электрошоком.

— Дмитрий Илларионович! А, не секрет, как вы в Бога уверовали?

— Не секрет, конечно. Если Вам, Алексей, это интересно, могу рассказать. К серьёзным размышлениям о Боге, меня подтолкнули два случая из врачебной практики, ещё в Новосибирске. Собственно, я и до того, Бога никогда не отрицал, тем более не хулил, но, как человек получивший сугубо материалистическое медицинское образование, в таком виде нам его тогда давали, от вопросов религиозных я был весьма далёк.

— Служа уже в центральной областной психиатрической больнице штатным психиатром в четвёртом отделении, и, сталкиваясь с отдельными проявлениями отклонений человеческой психики, не описанными в советских учебниках, я, по природной своей пытливости стал интересоваться опытом предыдущих поколений докторов, включая дореволюционных. Там я обнаружил объяснения некоторых своих недоумений, но все они были так или иначе связаны с религиозными понятиями о душе и душевных болезнях. В частности, тогда я в первый раз встретился с понятием «одержимости» или «беснования», и в приведённых примерах опознал явные совпадения с наблюдениями из своей собственной практики. Несмотря на всю архаичность изложения, некоторые принципы подхода к диагностике и лечению душевнобольных показались мне заслуживающими внимания и я решился на эксперимент. Вместе с таким же как я молодым доктором М. (сейчас он священник и настоятель домовой церкви во вновь организованном православном отделении той же центральной областной психиатрической больницы, где мы с ним тогда служили вместе) мы решили опробовать старинный способ определения одержимости с помощью святой воды. Способ этот предельно прост. Больному предлагают для питья на выбор несколько стаканов с водой, из которых только один наполнен обычной водой, а остальные — святой, то есть освящённой в церкви священником с помощью молитв и креста. Так вот, если болезнь душевнобольного имела природу не естественную а демоническую, то он любое количество раз безошибочно выбирал из всех стаканов тот, в котором была обычная, не освящённая вода.

Для эксперимента мы выбрали больного Т., страдающего припадками неясного происхождения, которые, достаточно условно были обозначены в его карте как «неорганическое заболевание центральной нервной системы». К тому же, сам Т. был среднего возраста, тихий кроткий человек, в котором болезнь, кроме ежедневных припадков, впрочем достаточно коротких, ничем иным себя не проявляла. Болен он был около трёх лет, за время которых, частота припадков прогрессировала с одного припадка в три месяца, до ежедневных. Лекарственные препараты того времени, существенных результатов не давали.

Доктор М. принёс двухлитровую банку святой воды, которую доставила ему из церкви двоюродная сестра, мы взяли в пищеблоке шесть стаканов, пометили их с помощью кусочков лейкопластыря и шариковой авторучки, таким образом, что никто кроме нас самих, не смог бы отличить эти метки, и приступили к эксперименту.

Заранее, разлив по пяти стаканам святую воду и в один — простую, мы пригласили Т. и предложили ему выпить воды из стакана, который он сам может себе выбрать.

Т. посмотрел на стаканы с водой, как-то съёжился, затем, устремив на доктора М. прожигающий ненавистью взгляд, с несвойственной для него хрипотцой, сказал: — А, не боишься ты, батюшка, со мной в эти игрушки играть?

После чего уверенно взял единственный стакан с простой водой. Но мы, не дав ему выпить, переменили положения стаканов и вновь предложили взять один. В течение эксперимента, мы восемь раз меняли положение стаканов, и каждый раз Т. безошибочно брал тот, в котором была простая вода. После восьмого раза, переставляя стаканы в девятый, закрывая свои действия от Т. своей спиной, доктор М. незаметно плеснул немного святой воды в стакан с простой. Реакция Т. не заставила себя ждать: — Сам пей свою гадость, поп! — грубо рявкнул, обычно вежливый Т. и отвернулся к окну.

Оставшись одни, мы с доктором М. долго сидели молча. Потом, он поднимаясь выдохнул то, о чём думали мы оба — Значит есть Бог.

— Да. Значит есть — подтвердил я.

В следующее воскресенье утром, мы с доктором М. не сговариваясь встретились у входа в храм.

— А, другой случай, Дмитрий Илларионович?

— Лёшенька, Дмитрий Ларионыч! Идите скорее к помазанью, сичас батюшка Евангелие читать начнёт! — Клавдия Ивановна торопливо махала нам рукой с крыльца церкви…

— Ну, тогда, Алексей, про второй случай в следующий раз! — и мы поднявшись со скамейки пошли в храм.

Храм, когда мы вошли в него, оказался весь наполненным света. Сияло большое паникадило в главном приделе, сияли маленькие паникадильца в боковых приделах, все подсвечники были заставлены ярко горящими свечами, казалось — сиял и светился сам воздух в храме. Царские врата были распахнуты, сквозь них в алтаре я увидел сверкающую золотом ризы спину Флавиана, тонкий изысканно-терпкий аромат фимиама мягкими волнами растекался по всей церкви.

— И о сподобитися нам слышанию Святаго Евангелия, Господа Бога молим! — взволнованно-торжественный голос Флавиана пронизал трепетную тишину храма.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! — с готовностью отозвался хор.

— Премудрость! Прости! Услышим Святаго Евангелия! Мир всем! — и все присутствующие склонили головы в благоговейном поклоне принимая преподаваемый им мир Божий.

— От Матфея Святаго Евангелия чтение! — в голосе Флавиана слышалась какая-то, уходящая вглубь времён затаённость, словно он был где-то уже и не здесь, а погружался в необъятный мир святого Евангелия, прозревая там нечто, недоступное нашему земному взору.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе! — осторожно-взволнованно воззвали певчие.

— Вонмем!

— Рече Господь Своим учеником: — низким глубоким голосом начал Флавиан, и все стоящие в церкви замерли, с трепетом ожидая услышать Слово Самого Господа, осознавая, что произнесённое Христом две тысячи лет назад, оно также относится к Его сегодняшним ученикам, как и к непосредственно слушавшим Его, тогда Апостолам — вся мне предана суть Отцем Моим, и никтоже знает Сына, токмо Отец, ни Отца кто знает, токмо Сын, и емуже аще волит Сын открыти. — голос Флавиана возвышался, словно поднимаясь по ступеням невидимой лестницы, расширялся и креп, заполняя собою весь храм — Приидите ко мне вси труждающиеся и обременении и Аз упокою вы. — взлетая всё выше, голос Флавиана пронизывал души слушающих, наполняя их непреложным упованием и верою божественной Истине — Возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене: яко кроток Есмь и смирен сердцем; — Евангельское Откровение уже звенело под куполом храма — и обрящете покой душам вашим. Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть! — словно с самого неба прозвенел высокий торжествующий ангельский глас.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе! — ликующе утвердил хор.

Я замер, как бы несколько оглушённый, не столько силой и великолепием самого чтения, сколько врезавшимися в моё сознание Евангельскими словами:

— Придите ко мне все труждающиеся и обремененные.

Ведь это про всех нас, и про меня лично! Мы все, волею или неволею пребываем в трудах — трудах житейских, трудах нравственных по преодолению наполняющих нашу жизнь трудностей и проблем. Мы все обременены заботами, скорбями, собственными желаниями, страстями и грехами, тяжесть которых я осознал совершенно, лишь получив освобождение от них на исповеди. Мы все можем получить столь желанные свободу и покой, но только тогда, когда придём к Нему, Единому могущему освободить нас и упокоить и призывающему нас к Себе.

— Возьмите иго Моё на себя… Иго, как я помню, по словарю Ожегова, это — «порабощающая сила» — Господь предлагает нам принять Его иго… Но, если Бог есть — Любовь, значит иго Христово и есть — порабощающая Сила Божественной Любви! Тогда понятно, почему Христос возвещает, что — иго Его благо, и бремя Его легко! А, ведь всё наше воспитание было пронизано ненавистью к любому рабству, как мы издевались на именем «раб Божий»! Как мы не понимали поступки некоторых крепостных, отказывавшихся от освобождения и предпочитавших добровольное рабство у любимых ими добрых господ! А, какой господин может быть добрее Господа Бога, который Сам есть — Любовь и Доброта! Значит нет, и не может быть большего счастья и блаженства, чем взять на себя благое иго Христово и пребывать в добровольном рабстве Его Божественной Любви! И, путь к этому блаженству ясно указан Господом — научитесь от Меня: так как Я кроток и смирен сердцем! Именно в кротком и смиренном сердце только и может пребывать всепоглощающая Божественная любовь. И, если ты не принимаешь на себя это святое иго Божественной Любви, то всё равно становишься рабом, рабом собственных желаний и страстей, рабом греха и смерти, рабом противника Божьего — дьявола.

— Лёшенька! Пойдёмте помазываться! Задумался, миленький — Клавдия Ивановна осторожно тянула меня за рукав — иди вперёд, голубчик, мужчинам первыми помазываться положено!

Я огляделся. Флавиан уже стоял посередине храма около иконы преподобного Сергия. Все прихожане степенно, по очереди, подходили к украшенному цветами образу Радонежского Чудотворца, и дважды кланялись перед иконой, каждый раз перед поклоном осенив себя крестным знамением. Затем благоговейно целовали святое изображение и, осенив себя крестом, кланялись в третий раз. После лобызания святыни, молящиеся подходили к стоящему сбоку от иконы Флавиану, который неторопливо погружал кисточку с красивой резной рукояткой в небольшой золочёный сосуд на маленьком подносике, подставляемом ему стоящим по правую рук от Флавиана Серёженькой, и помазывал благоухающим елеем чело подходящего. Пока шли одни мужчины, женщины сторонились пропуская их. Влекомый Клавдией Ивановной, я стал в конец мужской очереди, и внимательно приглядывался как подходят к помазанию более опытные прихожане. Когда очередь дошла до меня, я, как мне кажется, вполне прилично приложился к образу, совершив при этом положенные поклоны, и сложив, подобно остальным, руки на груди, стал пред Флавианом. Он, добродушно улыбнувшись, широким размашистым крестом помазал меня сперва от верхней части лба до кончика носа, затем, справа налево от виска до виска, проговорив при этом:

— Преподобне отче Сергие, моли Бога о нас!

После меня к помазанию пошли женщины.

На клиросе что-то читали, но я, несколько ослабив внимание, не вслушивался в слова читаемых молитв. Отойдя в свой уголок, я присел на лавочку и прислонился спиной к прохладной стене храма.

— Лёшенька, миленький, что ж вы к запивочке-то не подошли? Ну, ничего, ничего, понятно — не знали! Кушайте, вот я вам хлебушка литийного принесла, кушайте! Вы устали с непривычки, я сичас сама вам за ковшичком схожу!

И, быстро сунув мне в руку влажный, смоченный красным вином кусочек белого хлеба, она, с невероятной для своей массы скоростью, юркнула за угол.

Я положил этот, благоухающий пряным ароматом неизвестного мне вина, кусочек хлеба в рот, не торопясь разжевал его, и, уже глотая, подумал: — А, ведь, Ирке моей в больнице, никто поди вот так заботливо не принесёт хлебушка, не назовёт миленькой, не приласкает словом и взглядом… К глазам, почему-то подступили слёзы. — Тьфу! Неврастеником стать решил, Алёша? Что-то тебя не тянуло прослезиться, когда ты жене изменял да издевался над ней, урод! Раньше надо было переживать, что ты сейчас-то можешь сделать? И, правда… что я сейчас могу для неё сделать?

— Держите, Лёшенька, запивочку, пейте во славу Божию!

Я принял из руки Клавдии Ивановны горячий металлический ковшик, объёмом чуть меньше чайной чашки, наполненный разведённым в горячей воде вином, быстрыми глотками выпил, по телу начало растекаться расслабляющее тепло.

— Спаси вас Господь, Клавдия Ивановна, за заботу вашу — искренне поблагодарил я.

— Что вы, Лёшенька, золотенький мой, не за что, разве ж это забота? — не менее искренне удивилась Клавдия Ивановна, и снова быстро юркнула за угол, унося пустой ковшик.

Тем временем, помазание закончилось, Флавиан, войдя в алтарь царскими вратами, затворил их. Чтение на клиросе, изредко прерываемое короткими песнопениями, продолжалось.

— Клавдия Ивановна! Это ничего, если я на улицу выйду, подышать немного, это не страшно? — ощущая некоторую неловкость, прошептал я.

— Не страшно, миленький, не страшно, помереть без покаяния страшно, а подышать — ничего! Идите, Лёшенька, я вас к славословию позову!

Я тихонечко вышел из храма.

На церковном дворе было тихо и безветренно, мягкий аромат окружающих церковь цветов расстилался повсюду. Ощущая некоторое утомление, я присел на ту же скамейку, на которой мы разговаривали с Дмитрием Илларионовичем, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Мысли мои вновь вернулись к Ирине: — Господи! Что мне надо делать, сейчас? Что я могу сделать для Ирины, чтобы, хоть как-то искупить свою вину перед ней? Денег я ей дал, но это же не моя заслуга! Я ведь, понимаю теперь, что если бы Ты не дал бы их мне, то я не смог бы дать их Ирине. Следовательно, это не моё доброе дело, но Твоя милость ей моими руками. А, что могу сделать я сам? Кажется ничего… Лечить, и оперировать её будут врачи, ухаживать медсёстры. Продуктов, там, каких принести, так опять же Женька наверняка это сделает лучше меня. А я-то, что могу?

— А, ты молись за неё, родимый, сугубо молись — голос произнесший эти слова был наполнен любовью и каким-то умиротворением.

Я открыл глаза. Рядом со мной на скамейке сидел церковного вида старичок, с окладистой, совершенно седой бородой в длинной мешковатой одежде из грубой тёмной холстины, держащий в руках деревянный посошок с небольшой перекладинкой наверху.

— Дедушка, простите, я, что, вслух разговаривал?

— Ну, вроде того, родимый.

— Дедушка, а что значит сугубо? Я только-только к Богу пришёл, и многого ещё не знаю.

— Не беда, родимый, узнаешь, главное — что пришёл.

Глаза старичка смотрели на меня кротко и ласково. Какое-то необъяснимое радостное волнение плавно охватывало меня.

— Сугубо, сыночек, значит — усиленно, особо старательно, с сердечным усердием, стало быть. Господь, по человеколюбию своему, услышит твоё моление, и подаст Иринушке твоей здравия душевного и телесного. И, Пантелеимона попроси, великомученичка Христова. Он — жалостливый, многих целит, и жёнушке твоей поможет.

— Дедушка! А, можно вас попросить за Ирину помолиться?

— Помолюсь, родимый, помолюсь, и за болящую Иринушку и за мужа ея Алексия, раба Божия, помолюсь.

— Алёшенька! Скорее миленький, уже «и ныне» запели, сейчас славословить будут! — Клавдия Ивановна звала меня с паперти.

— Сейчас, иду! — отозвался я — Дедушка… — повернувшись, я обнаружил лишь пустую скамейку, старичок как-то незаметно ушёл.

— Клавдия Ивановна! — подбежав к ней, спросил я — вы не знаете старичка, с которым я сейчас на скамейке разговаривал?

— Бог с вами, Алёшенька, я не видела с вами никакого старичка! Вы там один сидели!

— А, как же…

— После, Лешенька, миленький, после про старичков поговорим, сичас идёмте скорее, не то без нас славословить начнут!

Мы торопливо вошли в храм.

Одновременно с нашем вхождением, в храме вспыхнули паникадила, загорелись скромные светильники по стенам, воцарилась полная тишина.

— Слава Тебе, показавшему нам свет! — с искренним детским восхищением в голосе возгласил, стоящий в алтаре с воздетыми руками Флавиан.

— Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение — тихо, затаённо-радостно, зазвучало волнующее душу песнопение.

Я, вместе со всеми стоящими в храме, замер, вслушиваясь в проникновенные слова этого Великого Славословия, исполненные невыразимой кротости, преданности и смирения:

— Хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, славословим Тя, благодарим Тя, величия ради славы Твоея…

Эти слова проникали в моё сознание, опускались в сердце, которое радостным трепетом отзывалось на призыв славить Любящего и возлюбленного Господа…

— Господи, Царю Небесный, Боже Отче Вседержителю! Господи, Сыне Единородный Иисусе Христе и Святый Душе!

Оттолкнувшись от взволнованно пульсирующего сердца, слова молитвы взлетали к устам, и уже невозможно было удержать их в себе, они рвались наружу, чтобы, хоть в виде робкого шёпота вознестись к престолу Того, Кому вся вселенная взывает:

— Вземляй грехи мира, прими молитву нашу. Седяй одесную Отца, помилуй нас. Яко Ты еси един свят, Ты еси един Господь, Иисус Христос, во славу Бога Отца, Аминь.

Я пытался осознать и определить, обозначить словом, то удивительное состояние, в которое пришли мой ум, душа, чувства во время этой дивной молитвы. И, вдруг, понял — умиротворение. Оно нежданно сошло на меня, чудным образом примирив во мне ум и сердце, желания и мысли, собрав всё моё естество в единое целое, и направив его на восхваление Имени Божьего. И, всё существо моё было охвачено этим сладостным восхвалением, и насыщалось и услаждалось им, и черпало в нём мир, любовь и покой.

Этот неизведанный мною доселе покой, заполнивший всего меня, был настолько драгоценен моей мятущейся в страстях душе, что я застыл, боясь спугнуть его, как застывает человек мучимый сильной головной болью, поймав то положение головы, в котором эта боль вдруг перестала ощущаться. Страшась потерять счастливую радость этого неземного покоя, стараясь удержать его как можно дольше, я волевым усилием сковал малейшие движения души, и, как сквозь сон, издалека, внимал, как возглашает Флавиан ектении, как хор вздымает могучее:

— Утверди, Боже, святую православную веру, православных христиан во век века!

Блаженное состояние продолжалось и, когда закрылись царские врата, погас свет, и, когда все присутствующие в храме, вместе Флавианом, приклонив колена пред святым алтарём единым сердцем и едиными устами запели дивную мольбу Богородице:

— Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево. Молений наших не тпрезри в скорбех, но от бед избави нас, Едина Чистая и Благословенная! Пресвятая Богородице спаси нас! Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором!

Небесный покой пребывал в моей душе и тогда, когда Флавиан, и с ним молящиеся переместились в правый угол придела к стоящей в глубине резного кивота высокой, ростовой иконе преподобного Сергия со врезанным в неё серебряным мощевичком с частицею святых мощей Радонежского Чудотворца, когда молящиеся вместе с хором начали петь пронзительно-задушевную стихиру — Преподобне, Отче Сергие! Мира красоту и сладость временную возненавидел еси…, и когда, вслед за Флавианом, все начали подходить прикладываться к мощевичку на иконе, а затем под благословение к самому Флавиану, вставшему в нескольких шагах от святого образа.

Я, как и все, пристроившись в конце мужской очереди и тихонько подпевая непрестанно льющееся из множества благочестивых уст: — Ублажаем Тя, преподобне Отче наш Сергие…, подошёл к старинному кивоту, перекрестившись, приложился к тёплому серебру мощевичка, затем, отшагнув в сторону, поднял глаза на просвечивающее сквозь смуглую олифу, священное изображение, и окаменел, как поражённый громовым ударом.

С иконы, всё также кротко и ласково, на меня смотрел «старичок», с которым я разговаривал на скамейке.