g. Антоний

g. Антоний

Роль Антония в ЖФ существенно иная, но и он связан с Феодосием через тему пути, в которой выступает как «открыватель дверей» — тот, благодаря кому Феодосий получает возможность начать свое подвижничество. Понятно, что такая роль Антония не исчерпывает всего того, что известно об этом святом, и поэтому здесь уместно напомнить основное из сохранившихся сведений (помимо ЖФ — летопись и Киево–Печерский патерик) о жизни этого подвижника, одного из первых русских святых, отца иночествующих на Руси, основателя Печерского монастыря, — тем более, что будущее не было вполне справедливым к его памяти, и даже житие его не дошло до нас [580].

Антоний был родом из Любеча, одного из самых старых русских городов, находившегося в Черниговской земле, к западу от Чернигова и верстах в 120 от Киева [581]. Полагают обычно, что Антоний был из «мещано–крестьянского» сословия и, видимо, был неграмотен [582]. Возможно, с этим связано и то, что он не принимал, кажется, сана священства (иначе — Розанов 1914:45–46), оставаясь всю жизнь простым монахом [583]. Наконец, можно думать, что эта предполагаемая «социально–культурная» обойденность так или иначе предопределила путь отшельничества, избранный Антонием, — тем более, что он отвечал и его внутренним душевным наклонностям. Как позже Феодосий, Антоний тоже загорелся желанием посетить святые места, но выбрал Афон — Святую Гору. Где пришла ему в голову эта мысль, — в Любече или в Киеве [584], — сказать трудно, хотя вообще летопись 1051 г. довольно подробно говорит об Антонии, отдавая ему первенство в подвиге отшельничества.

И не по мнозехъ днехъ бе некый человекъ именемь мирскымь от града Любча. и възложи сему Богъ в серце въ страну ити. онъ же устремися в Святую Гору. И виде ту манастырь сущи. и обиходивъ возлюбивъ чернечьскыи образ. приде в манастырь ту и умоли игумена того дабы на нь възложилъ образ мнишьскыи. он же послушавъ его постриже и? [585]. нарекъ имя ему Антонии, наказавъ его и научивъ чернечьскому образу. и реч ему иди в Русь опять. и буди благословлнье от Святыя Горы. и реч ему яко от тебе мнози черньці быти имуть. благослови и отпусти его рек ему иди с миромъ. Антонии же приде Кыеву. и мысляше кде бы жити. и ходи по манастыремъ, и не возлюби Богу ни хотящю. и поча ходити по дебремъ и по гора[мъ] ища кде бы ему Богъ показалъ и приде на холмъ иде бе Ларионъ ископал печрку. и возлюби место се. и вселися в не. и нача молитися Богу со слезами глаголя. Господи утверди mя в месте семь. и да будеть на месте семь блгосвенье Святыя Горы. и моего игумена. иже mя постригалъ. и поча жити ту моля Бога. ядый хлебъ сухъ и тоже чересъ день. и воды в меру. вкушая копая печеру. и не да собе упокоя день и нощь. в трудехъ пребывая. въ бденьи и в молитвахъ. посемь же уведеша добрии человеци. и приходяху к нему. приносяще же ему еже на потребу бе. и прослу якоже великыи Антонии. приходяще к нему просяху у него благоловeнья…

(Лавр. летоп., 156–157)

Ко времени смерти Ярослава и начала княжения Изяслава «Антонии же прославленъ бысть в Русьскеи земли», и Изяслав,

уведевъ житье его. приде с дружиною своею прося у него блгословнья и молитвы. и уведанъ бысть всеми великыи Антонии и чтимъ, и начаша приходити к нему братя. и нача приимати и постригати я…

(Лавр. летоп., 157)

Среди этой братии, собравшейся вокруг Антония, были и упоминаемые в ЖФ великий Никон, Варлаам, Ефрем и сам Феодосий (всего было в пещере 12 человек, согласно летописи [11], и 15, согласно ЖФ), составившие ядро будущего Печерского монастыря. Это был героический период в становлении знаменитой обители, когда еще не могло быть уверенности ни в ее процветании, ни в дальнейшем превращении в главный очаг русской духовной жизни (ср. выше о конфликте между князем Изяславом и монахами и намерении последних уйти из Киева). Эпизоды из ЖФ, связанные с Варлаамом, Ефремом да и самим Феодосием, свидетельствуют о том, с какими трудностями сталкивалось это собирание братии. Тем не менее, уже в это неспокойное время был сделан первый важный шаг к расширению обители.

[И] ископаша печеру велику. и церковь и кельи. яже суть и до сего дне в печере подъ ветхымь манастыремь. совъкуплене же братьи […] и се рекъ имъ жівете же [о] собе. и поставлю вы игумена. а самъ хочю в ону гору ити единъ. якожъ и преже бяхъ обыклъ уединивъся [жити]. и постави имъ игуменомь Варлама. а самъ иде в гору и ископа печеру. яже есть подъ новымь манастыремъ. в неиже скончаe живот свои. живъ въ добродетели. не выходя ис печеры. летъ 40 никдеже в неиже лежать моще его и до сего дне.

(Лавр. летоп., 157–158)

И дальнейшие свидетельства летописи о начале Печерского монастыря подчеркивают как роль Антония в этом предприятии, так и его некоторую выделенность среди братии, и известную отделенность от нее. Сведения об увеличении числа черноризцев и планы расширения монастыря всегда исходят не от Антония, но от игумена и братии при том, что Антоний всегда дает положительный ответ и, когда нужно, обращается с просьбой к князю, хотя такие обращения, видимо, не были ему легки. Из указаний летописи ясно, чем обязана Антонию Печерская обитель [586] и, что предстояло сделать Феодосию, чтобы она стала в ближайшие два десятилетия тем святым местом, которое определяло уровень русской духовно–религиозной жизни в ту эпоху. Но сама идея постоянного роста, расширения монастыря возникла и неоднократно практически воплощалась в жизнь уже при Антонии:

Братъ яже съ игуменомъ живяху [в пещере], и умножившимся братьи в печере [и не имущим ся вместити]. и помыслиша поставити вне печеры манастырь. и приде игуменъ и братья ко Антонью. и рекоша ему отче умножилося братье а не можемъ ся вместити в печеру. да бы Богъ повелелъ и твоя молитва. да быхомъ поставили церквьцю вне печеры. и повеле имъ Антонии. они же поклонишася ему. и поставиша церквьцю малу надъ пещерою. во имя святыя Богородица Успенье. и нача Богъ умножати черноризце. молитвми святыя Богородица. и советъ створиша братия со игуменомь. поставити манастырь и идоше братия ко Антонью. и реша отче братия умножаются. а хотели быхомъ поставити манастырь. Антонии же радъ бывъ [рече]. благословенъ Богъ о всемь и молитва святыя Богородица. о сущихъ отець иже в Святеи Горе да будеть с вами. и се рекъ посла единого отъ братье. ко Изяславу князю. река тако княже мои. се Богъ умножаеть братию a местьце мало. да бы ны далъ гору ту. яже есть надъ печерою. Изяславъ же слышавъ и радъ бысть. посла мужь свои и вда имъ гору ту. игумен же и братия. заложиша церквь велику. и манастырь огородиша. а съ столпьемь келье поставиша многы. церквь свершиша. и иконами украсиша. и оттоле почаша Печерскыи манастырь. имже беша жили черньци преже в печере. а отъ того прозвася Печерскыи манастырь. есть же манастырь Печерскыи отъ благословeнья Святыя Горы пошелъ. манастыреви же свершену. игуменьство держащю Варламови.

(Лавр. летоп., 158–159)

Создатель Печерского монастыря как обители нового для русской жизни типа [587], отец братии, Антоний не стал игуменом, но благодаря именно его совету духовным пастырем печерской братии стал Феодосий —

Варламу же шедъшю к святому Дмитрию. светъ створше братья идоша к старцю Антонью и рекоша постави намъ игумена. он же речe имъ. кого хощете [588]. они же реша кого хощетъ Богъ и ты. и рече имъ кто болии въ васъ акъже Феодосии послушьливыи. кроткыи смереный. да се будеть вамъ игуменъ. братия же ради бывше поклонишася старцю. и доставиша Феодосья игуменомъ. братье чісломь 20.

(Лавр. летоп., 159)

Оценивая роль Антония, нужно помнить, конечно, и о том, что он дважды сделал для Феодосия, — принял его в обитель, когда тому уже «некуда было идти» и предложил его в игумены. С этих пор монастырь созидается другими, и это стало возможным в результате добровольного отказа Антония. Сам же он ищет еще большего уединения, но иногда оно оказывается и вынужденным, как в том случае, когда, «нача гневатися Изяславъ на Антонья изъ Всеслава» (Лавр. летоп., 193), и Антоний, вынужденный ночью бежать (с помощью Святослава) к Чернигову, должен был отшельничествовать в новом месте —

возлюби Болдины горы. ископавъ печеру ту ся всели. [и] есть ту манастырь святое Богородици на Болдиныхъ горахъ. и до сего места.

(Лавр. летоп., 193)

Впрочем, отшельничество Антония не исключало его заботы о тех, кто хотел вести такой же образ жизни, как это следует из истории с Исаакием Торопчанином, пришедшим к Антонию, принятым им в обитель и нареченным им [589]. Линия Антония вообще не прекращалась в монастыре (ср. рассказ о великом постнике Прохоре–лебеднике в «Киево–Печерском патерике» и т. п.), а само пещерничество было усвоено как новый вид подвижничества, отличный от пещерничества греческих монахов, для которых пещера была, как считают, лишь местом обитания (Голубинский 1904:1, 2, 652; кстати, греческие пещеры были поверх земли [«боковые»], как и Иларионова пещера, тогда как Антоний сделал подземную пещеру).

Этот фон жизни Антония, набросанный в летописи (и в более частном и практическом плане продолженный в «Киево–Печерском патерике», исключая ЖФ), помогает понять специфику образа Антония и в самом ЖФ, где этот образ непосредственно соотнесен с фигурой Феодосия.

Антоний впервые появляется в тексте ЖФ [590] в очень ответственном месте, когда Феодосий, в третий раз бежавший из дома, достигший Киева, обошедший все его монастыри и всюду отвергнутый, воистину уже не знал, что ему делать и куда ему идти. Все возможности были исчерпаны, и у Феодосия не было никакого утешения или компенсации в его неудачах, ибо он еще не знал, что «сице же Богу изволивъшю тако» (316). Именно в это время, которое Феодосий не мог не воспринимать как кризисное, наиболее драматическое, он услышал о блаженном Антонии, живущем в пещере, и, «окрилатевъ же умомь», устремился к нему. Божье изволение открылось юноше Феодосию в вести–слухе об Антонии, но понять это он мог лишь при условии принятия его в пещеру Антонием. Поэтому сцена прихода Феодосия к Антонию и диалог между ними, основу которого мы знаем (Феодосий умоляет Антония разрешить ему остаться в пещере, на что Антоний:

Чадо, видиши ли пещеру сию, скорбьно суще место и теснейше паче инехъ местъ. Ты же унъ сый, якоже мню, и не имаши трьпети на месте семь скорби.

Феодосий:

Вежь, честьный отьче, яко проразумьникъ всячьскыихъ Богъ приведе мя къ святости твоей и спасти мя веля, темьже, елико ми велите сотворити, сотворю.

Антоний:

Благословенъ Богъ, чадо, укрепивый тя на се тъщание, и се место — буди в немъ.

Феодосий падает ниц и снова кланяется ему. Антоний благословляет его и велит Никону постричь его, см. 316–31в), имеет особое значение в идейно–содержательной и композиционной структуре ЖФ. Перед нами — «двойное узнавание»: Антоний, «прозорочьныма очима прозря» [591], узнает, что Феодосий — это тот, кто создаст на этом месте знаменитый монастырь и, следовательно, продолжит дело жизни его, Антония; Феодосий же узнает, встретившись с Антонием, что его приход сюда — результат Божьего изволения спасти его, Феодосия. Поэтому–то Феодосий «предавъся Богу и преподобънууму Антонию» (31в), и это соседство Бога и Антония оправдано развитием перипетии текста. Истязание плоти, изнурение тела трудом и подвижничеством, воздержание во всем, практиковавшееся Феодосием сразу же по приходе в пещеру, как уже отмечалось выше, также может быть понято как подражание Антонию, вызывавшее удивление самого Антония (как и великого Никона).

Подобно тому, как Антоний был орудием Божьего изволения, с помощью которого Феодосий пришел на «святое место», также он оказался, в конечном счете, тем, кто способствовал восстановлению отношений Феодосия с его матерью. Во–первых, он, «сый простъ умомь [592] и не разумевъ льсти ея» (32б), поддался хитрости матери Феодосия и невольно признался, что ее сын находится здесь, в пещере. Во–вторых, он дал ей совет прийти сюда на следующий день и обещал уговорить Феодосия встретиться с нею. В–третьих, он, действительно, упросил Феодосия, сначала решительно отказавшегося от встречи, выйти к матери. И, наконец, узнавши о решении матери Феодосия поступить в монастырь, Антоний

прослави Бога, обративъшааго серьдце ея на такавое покаяние (33а)

и много поучивъ ю, еже на пользу и на спасение души, и, возвестивъ о ней княгыни, пусти ю въ манастырь женьскый. (33б) [593]

Во всех этих случаях Антоний характеризуется такими, казалось бы, противоположными чертами, как прозорливость души и простота ума, не видящего «хитрости» собеседника, как личная преданность лишениям и жалость к страданиям и горестям других. Последняя («въ скорби велице бывъ») объясняет и известную предупредительность по отношению к Феодосию, пришедшему в пещеру, чтобы остаться в ней (указание трудностей, связанных с этим «унылым местом»), и жалость и сочувствие Антония к матери Феодосия, которые вынуждают его, отчасти против воли, помогать в устройстве встречи ее с сыном. Эти противоположности, сочетающиеся в Антонии, дают известные основания говорить о душевной мягкости Антония, которая берет верх в тех случаях, когда речь идет о страданиях другого. Во всяком случае Антоний в таких ситуациях никогда не выступает как жесткий и последовательный («вопреки всему») ригорист, хотя нет сомнений, что эти проявления собственной мягкости сам Антоний скорее должен был расценивать как некоторую слабость воли, незнакомую ему в тех случаях, когда дело касалось его самого. Нужно думать, что Антоний знал эту свою двойственность и старался предупредить ситуации, в которых она могла бы проявиться, устрожением уединения и аскетических упражнений.

После введения в текст ЖФ фигуры Антония в указанных эпизодах и перед непосредственным изображением подвижничества Феодосия имя Антония снова появляется в тексте в очень показательном месте —

И бе видети светила три суща въ пещере разгоняща тьму бесовьскую молитвою и алканиемь: много же преподобнааго Антония, и блаженааго Феодосия и великааго Никона. Си беша въ пещере моляще Бога, и Богъ же бе съ ними; «иде бо, — рече, — 2 или трие совокуплени въ имя мое, ту есмь посреде ихъ». (33в).

Такое сочетание имен оправдано, конечно, с точки зрения, которая сложилась позже. Применительно же ко времени прихода Феодосия в пещеру оно обнаруживает некоторую тенденциозность в преждевременном выдвижении фигуры Феодосия и известном подравнивании ее к Антонию, подвижничество которого началось почти на два десятилетия раньше. Несомненно, в этом явном шве обнаруживается и «феодосиецентричная» установка составителя ЖФ и — теневым образом — контуры предшествующего текста об Антонии, перебитого приведенным чуть выше фрагментом о триаде святых подвижников. Это забегание вперед, корректирующее первоначальную данность, становится особенно очевидным в следующей за ним части текста ЖФ, где Нестору приходится возвратиться к тому, что было до прихода Феодосия в пещеру и связывалось именно с Антонием. Фрагмент ЖФ, начиная с середины листа 33в и до середины листа 35в, вообще не упоминает Феодосия, если не считать одного случая, который мог быть и не первичным [594]. Зато Антоний (реже — Никон) выступает здесь не раз (ср. приход юноши Варлаама и извещение им Антония о желании постричься в монастыре [33г]; беседа с Варлаамом Антония, предупреждающего его о соблазне богатства и славы, которые могут позвать принявшего пострижение назад в мир [33г]; принятие Антонием Варлаама и напоминание о возможных насильственных действиях отца, обращение к Никону с просьбой постричь Варлаама; приход к Антонию Ефрема, наставление ему, сказанное Антонием; веление постричь Ефрема; решение Антония покинуть пещеру в ответ на угрозы князя Изяслава и т. п.) [595]. И далее тема Антония исчезает не сразу: по повелению Антония Феодосий поставляется в священники, а сам Антоний, «якоже бе обыклъ единъ жити и не трьпе всякого мятежа и молвы», затворился в уединенной келье пещеры, поставив вместо себя братии Варлаама (35в–35г); позже Антоний переселяется на другой холм и живет в пещере, никуда из нее не выходя вплоть до самой смерти (35г); после поставления Варлаама игуменом в монастыре св. Димитрия братия объявляет Антонию о выборе игуменом Феодосия (36в). И только после этого тема Антония полностью исчезает [596], а тема Феодосия становится, по сути дела, единственной в ЖФ.

Подводя итоги теме Антония в ЖФ, нельзя не заметить две особенности ее, выступающие как основные. Первая из них — ненавязчивое, как бы контурное обозначение различий в самом типе этих двух святых: Антоний — аскет по преимуществу, отшельник, одинокий подвижник, все время ищущий все большего и большего уединения и, видимо, нередко страдающий от соприкосновения с людьми; Феодосий же, напротив, труженик по преимуществу, не отвергающий быт, не равнодушный к миру иному, но распространяющий духовный суд и на дела мирские и даже чисто политические (ср. Федотов 1959:47), наставник, обладающий великим даром общения с людьми («пастух словесных овец») и христианизации мирской жизни. Симпатии составителя ЖФ, конечно, на стороне последнего типа святости, хотя Нестор нигде не выражает свои предпочтения открыто. Вторая особенность состоит в том, что при всех различиях двух святых обе эти темы гармонизированы в едином целом духовного делания. И Антоний и Феодосий делают общее дело, помогают друг другу, восполняют один другого, воплощают собой разные возможности святого подвижничества. Несомненно, что обе эти особенности сопряжены в тексте ЖФ искусно и что заслуга в этом принадлежит именно Нестору. Более того, сам этот принцип духовной «симфонии», своеобразного равновесного синтетизма разных типов святости соответствовал и сути того духовного дара, который был свойствен Феодосию, и общей настроенности, определяющей весь характер его «Жития». В обоих этих планах образ Антония в ЖФ играет важную роль и определяет ту меру дистанцированности, которая отделяет Антония «феодосиева» текста от «реального» Антония или, если быть точнее, от Антония «антониева» текста или даже просто от соответствующей фигуры «независимых» текстов, в которых участвует этот святой. — См. Приложение II.