Глава девятая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая

В связи с политическими событиями и государственным устройством нам приходилось касаться в предшествующих главах и церковной сферы, указывать роль, принадлежавшую de facto и de jure Церкви и православному духовенству в гражданских вопросах. Так, отмечено участие Константинопольских патриархов и лиц высшего духовенства в династических переворотах, значение духовных лиц как членов высшего государственного учреждения — синклита; социально-общественное положение духовенства не только как духовного сословия, но и как сословия властельского, несшего государственные тягости и платившего подати, значение монастырей как харистикий, и духовного суда в применении не только к духовным, ной к светским лицам, и пр. Теснейший союз государства и Церкви составляет характеристическую особенность церковногосударственных отношений в Византии. Развитие церковных учреждений и церковного управления совершалось параллельно и в соответствии с развитием политических учреждений и государственного управления, государственная власть принимала деятельное участие в церковных вопросах, вторгаясь в область церковного хозяйства и присваивая себе право назначения на церковные должности и устранения от этих должностей; в свою очередь, духовные лица принимали деятельное участие в гражданских делах, не только косвенное, путем нравственного влияния на народную массу, но и прямое, в качестве руководителей внешней и внутренней политики, а также непосредственных участников в важнейших политических предприятиях и общественных движениях. Взаимодействие государства и Церкви было полное: влияние государства обнаруживалось начиная с патриарха, продолжая митрополитами, епископами, клириками и оканчивая монахами, в свою очередь лица разных степеней церковной иерархии, как белое, так и монашествующее духовенство, пользовались влиянием в государстве, занимали места первых министров, разные мирские должности в центральном и областном управлении, выступали на сцену как руководители партий, государственные послы и посредники между враждующими сторонами. Способ обнаружения влияния как с той, так и с другой стороны во многих случаях шел вразрез с каноническими правилами, неканоничность его сознавалась и высказывалась современниками, тем не менее факт продолжал существовать, к нему привыкли и с ним мирились, протест заявляем был только тогда, когда нужно было прикрыть ширмой законности личные или сословные интересы, — если и были в наш период попытки привести факты в согласие с церковным правом, то они касались только некоторых сторон церковной дисциплины и некоторых вкравшихся в церковную жизнь злоупотреблений, не затрагивали положения вещей в их корне и не несли никаких существенных изменений в фактическом строе.

Церковное устройство в XI в. не представляет никаких существенных перемен сравнительно с предшествующим временем, оно оставалось statu quo ante во всех главнейших своих частях, и если сделаны были нововведения, то частного свойства и по частным обстоятельствам, вроде усиления власти патриарха и митрополитов на экономической почве, возведения некоторых архиепископий и епископий на степень митрополий и т. д. Эти нововведения обнаруживают тенденцию к большей церковной централизации, вполне естественную ввиду развившейся тогда до крайней степени государственной централизации. Об усилении власти митрополитов за счет епископов уже было упомянуто[2330] по поводу податной ответственности митрополитов перед государством за епископии, входившие в состав митрополий. Другие изменения будут указаны, когда зайдет речь о патриархе, при котором они были введены, и о кафедрах, которых изменения касались. Так как церковное устройство в XI в. оставалось прежнее, вопрос же об его историческом развитии, начиная с древнейших времен, выходит за пределы нашей темы, то оставляя в стороне этот вопрос, мы обратим внимание на то, как на почве уже существующего, исторически выработавшегося церковного строя формулировались и фактически выражались отношения между государством и Церковью и проявлялась церковно-религиозная жизнь.

Константинопольский патриарх был главой Восточной церкви, таким же средоточным пунктом в церковной сфере, каким был император в сфере государственной. Вообще положение Константинопольского патриарха выработалось в соответствии с положением императора. Еще Эклога в той своей части, которая с небольшими изменениями принята в Эпанагогу, определяет положение патриарха в связи с положением императора, по аналогии с человеческим организмом, состоящим из тела и души.

Подобно тому как император был представитель закона, общее благо всех подданных, задача которого — благотворить всем; точно так же и патриарх был живой и одушевленный образ Христа, представитель истины словом и делом; ему принадлежит право учительства, изъяснения древних канонов, св. отцев и соборных определений, а также предстательства за истину и догматы перед императором; подобно тому как гармония частей тела необходима для благосостояния человеческого организма, точно так же духовное и телесное благоденствие подданных зависит от единомыслия и согласия во всем государя и архиерея. Византийский император был автократором, воплощавшим в себе всю власть, точно так же Константинопольский патриарх хотя с канонической точки зрения пользовался между другими восточными патриархами лишь первенством чести, был primus inter pares,[2331] однако же в глазах византийского государственного права и установившейся практики имел и преимущество власти, сравнительно с другими патриархами. Тогда как значение остальных патриархов ограничивалось пределами их патриархий и на общий ход церковной жизни на Востоке они имели мало влияния, на рассмотрение патриарха Константинопольского государственное право переносило все недоуменные случаи и пререкания, возникавшие в других патриархатах, и Константинопольский патриарх пользовался большим значением в общем направлении церковных дел.

Высшим правительственным учреждением при императоре был синклит, в состав которого входили и некоторые духовные лица и на собраниях которого находили себе выражение административные и судебные функции. Точно так же при Константинопольском патриархе был синод, так называемый ??????? ????????? (Поместный собор), представлявший собой как бы всю поместную, автокефальную Церковь и образовавшийся из повременных соборов, которые в древности, смотря по требованию обстоятельств, собирались вокруг представителей автокефальных Церквей, а потом (как полагают, с конца IV в.) превратились в постоянное учреждение, синод. Синод состоял из членов действительных (каковыми могли быть все лица, имевшие сан не ниже епископского), выбираемых и назначаемых патриархом, а в исключительных случаях императором, и из членов присутствующих (каковыми были патриаршие сановники первой пентады), сверх того в синоде могли заседать и представители правительства (?????????? ????????), которые однако же не были постоянными представителями, а являлись и заседали тогда, когда в синоде решались вопросы, имевшие отношение к области государственной жизни. Синод был высшей административной и судебной инстанцией, наблюдал за чистотой веры и поддержанием церковных порядков, за назначением епископов на места, их перемещением, рассматривал жалобы на духовных лиц и пр., причем обыкновенные постановления утверждались патриархом и объявлялись от его имени, а более важные, в том числе касавшиеся самого патриарха, восходили на утверждение императора.

При императоре существовали приказы, так называемы секреты для заведования различными отраслями государственного управления, лица, стоявшие во главе секретов, были вместе и членами синклита. Точно так же при патриархе были приказы, также называвшиеся секретами, заведовавшие различными отраслями церковного управления; во главе их стояли обыкновенно патриаршие сановники первой пентады, которые были вместе и членами синода, а именно: великий эконом, великий сакелларий, великий скевофилакс, хартофилакс и сакеллион (протэкдик прибавлен к ним для присутствования в синоде лишь впоследствии). Патриаршие приказы назывались по имени должностных лиц, ими заведовавших, например, ???????? ??? ???????????? или ??????????????, ???????? ??? ??????? ??????????? или ?????? ??????? (секрет хартофилакса, хартофилакия, секрет великого сакеллария, великая сакелла) и т. д.; для письменных работ в приказах имелись секретари (????????????). Секрет хартофилакса был самый обширный и важный. Хартофилакс был патриаршим канцлером и помощником патриарха по разным вопросам его юрисдикции: в его ведении были деловые бумаги и переписка от имени патриарха, на суде в присутствии патриарха он докладывал дела, а в его отсутствие занимал председательское место; ближайшими сотрудниками хартофилакса были протонотарий и ипомниматограф. Во второй пол. XI в. (при Керулларии и Иоанне Ксифилине) должность хартофилакса Великой церкви занимал после Льва, возведенного на Болгарскую архиепископию,[2332] диакон Никита, имевший чин протосинкелла.[2333] Великий эконом заведовал финансами, доходами как Великой Константинопольской церкви — постоянными (с недвижимой собственности и вкладов, вносимых жертвователями) и временными (подарки от императоров в день коронации и от патриархов в день интронизации), — так и Константинопольской патриархии (с недвижимых имений, ставропигиальных монастырей и с рукополагаемых епископов), равно и расходами. Назначение на эту весьма выгодную должность в первой пол. XI в. зависело от императора, и назначались иногда светские люди из высокопоставленных лиц, даже родственники царя, каков, например, был при Константине VIII Роман III Аргир, сам потом занимавший престол.[2334] Великий сакелларий имел при своем ведении монастыри как со стороны имущественных отношений, так и надзора за монастырской дисциплиной и уставами; ближайшим помощником его был архонт монастырей. При Михаиле Керулларии сакелларием был Константин.[2335] На обязанности великого скевофилакса, назначение которого на должность, подобно тому как и на должность великого эконома, зависело в первой пол. XI в. от царя,[2336] лежало заведование сосудами, священными одеждами, книгами и вообще утварью Великой церкви. Сакеллион заведовал по одним показаниям женскими монастырями, по другим — приходскими церквами (имея помощником архонта церквей), сверх того исправительным домом при патриархии. Протэкдик стоял во главе корпорации экдиков, на обязанности которых лежало защищать интересы Церкви в светских присутственных местах, ходатайствовать по делам как Церкви, так и лиц, прибегавших к ее защите и покровительству.[2337]

Самый способ вступления патриархов на престол представлял аналогию со вступлением на престол византийских императоров. При вступлении императоров на престол соблюдалась форма избрания сенатом и народом; древний республиканский принцип не забывался, но de facto решение вопроса зависело от того, на чьей стороне находилась сила; физическая сила решала возведение императора на престол и его свержение. Точно так же и по отношению к патриарху не забывались канонические правила, гарантировавшие патриарху четыре важные преимущества;[2338] свободное избрание клиром и народом, независимое отправление должности, неприкосновенность личности и несменямость иначе, как по суду. Применительно к канонической почве практиковалась в Византии процедура избрания и наречения патриарха, в которой отведено было место клиру, народу и верховной государственной власти.[2339] Она не лишена была наружных признаков каноничности, так как избрание исходило от собора, и император только как бы утверждал свободный соборный выбор. Та же видимость законности сопровождала и низложение патриарха, так как оно совершалось по судебному процессу, производившемуся в патриаршем синоде и восходившему затем на императорское усмотрение. Но как избрание императоров сенатом и народом было политической фикцией, прикрывавшей факт обнаружения силы, так и избрание патриархов собором было в большинстве случаев фикцией канонической, прикрывавшей вторжение в лице императора физической силы в сферу церковных отправлений. В действительности воля императора была единственным имевшим значение фактором при возведении патриархов на престол, от воли императора зависело и свержение патриархов; при этом не всегда даже соблюдалась в точности вышеупомянутая форма законности, так что противоканоническое действие прямо бросалось в глаза.

Положение, равное с Константинопольским патриархом de jure, хотя далеко не de facto, занимали другие патриархи, затем следовали автокефальные архиепископы, за ними митрополиты и (подчиненные патриархам) архиепископы, наконец — епископы. Все эти подразделения составляли первую богоучрежденную степень иерархии — епископскую. Вторая степень — пресвитерская — подразделялась на протопопов, второсвященников и священников, третья — диаконская — на архидиаконов, втородиаконов, диаконов и иподиаконов. Избрание патриархов и автокефальных архиепископов выдерживало аналогию с избранием Константинопольских патриархов, и если в деле избрания последних решающее значение имели императоры, то и при избрании первых светская власть пользовалась не меньшим влиянием. Избрание митрополитов и архиепископов, подчиненных патриархам, производилось при патриарших кафедрах, в патриаршем синоде, причем и здесь светская власть сплошь и рядом вторгалась, назначая от себя митрополитов и оставляя патриарху лишь акт хиротонии. Избрание епископов происходило при митрополичьих кафедрах. Органы управления, существовавшие при Константинопольском патриархе, существовали также при других патриархах и в епархиях, у митрополитов, архиепископов, епископов, только в меньших размерах: в соответствие с патриаршим синодом существовали у архиереев синоды или советы, члены которых назначались из епархиального духовенства по усмотрению архиерея и, совместно с архиереем, ведали все дела по управлению епархией; соответственно с патриаршими чинами были чины и у епархиальных архиереев; средства содержания тоже находились в соответствии. Доходы епископов поступали: а) с монастырей и недвижимой церковной собственности, б) с хиротоний, в) подымный канонический сбор (в отличие от подымного государственного) и г) от браков.[2340] Доходы городского и сельского духовенства состояли в плате за требоисправления, в сборах с прихожан натурой (руга) и в продуктах церковной земли. Так как главный доход получался от платы за требы, то материальным интересам духовенства наносим был сильный ущерб теми властелями, которые, основав в своих домах церкви, устанавливали в них постоянное служение и совершение таинств. Синодальное постановление 1028 г. выступает на защиту интересов приходских священников и определяет, что епископы могут разрешать служение литургии в домовых церквах только по праздникам, в другие же дни допускать не должны, а всякое священнодействие, кроме литургии, вообще воспрещать как в будние, так и в праздничные дни; иерей, решившийся совершить таковое, подвергается лишению сана, а властель, принуждающий к тому иерея или попускающий, — анафеме.[2341]

На Константинопольском патриаршем престоле в промежуток времени от 1025 до 1081 г. сменилось пять патриархов. За несколько дней до смерти императора Василия II (последовавшей 15 декабря 1025 г.) умер Константинопольский патриарх Евстафий. Одним из последних актов державной воли императора было назначение ему преемника. Василий II назначил патриархом игумена Студийского монастыря Алексия, который навестил тогда болящего императора с честной главой Иоанна Предтечи. Император отправил своего первого министра, протонотария Иоанна, интронизовать Алексия, а сам в тот же день, вечером, скончался.[2342] Об участии собора в избрании Алексия ничего не известно, его, очевидно, и не было, иначе враги Алексия не имели бы основания выдвигать против него впоследствии обвинение в том, что он вступил на престол не по каноническим правилам — обвинение, которого патриарх по существу не опроверг. Пять императоров сменилось в патриаршество Алексия. При первом, Константине VIII, Алексий спокойно занимался устроением церковных дел, встречая себе содействие у императора,[2343] второй, Роман III Аргир, находился в хороших к нему отношениях и обнаружил это щедрыми дарами в пользу Великой церкви, с которой был связан воспоминаниями от того времени, когда он занимал в ней должность великого эконома, — зная нужды Великой церкви и ее клира, он тотчас по вступлении на престол распорядился, чтобы ежегодно выдаваема была из государственной казны субсидия на этот предмет в количестве 80 литр золота, а впоследствии еще восполнил свою жертву, повелев украсить капители колонн Великой церкви золотом и серебром.[2344] Но при третьем императоре, Михаиле Пафлагоне, у Алексия начались столкновения с государственной властью. Отношения получили натянутый характер с самого момента вступления Пафлагона на престол. Патриарху, без сомнения, небезызвестна была предосудительная связь его с Зоей при жизни первого ее мужа, до ушей его могли доходить и слухи о кознях, устраиваемых против приверженного к Церкви и столько для нее сделавшего[2345] Романа III. Поэтому неудивительно, что когда 11 апреля 1034 г., поздно вечером, он был позван во дворец от имени Романа III, придя же туда, нашел императора мертвым, — вместо того увидел приготовления к брачной церемонии Зои с Михаилом, он был неприятно удивлен и колебался обвенчать их. Историк замечает, что Иоанн Орфанотроф, истинный виновник всей интриги, вместе с Зоей убедил патриарха совершить брачный обряд, дав 50 литр золота ему и 50 клиру.[2346] Этот подарок на первый взгляд может показаться подкупом, но не следует забывать о существовании у византийских императоров обычая делать подарки Великой церкви в день коронации и о том, что патриарх, помимо всякого подарка, принужден был бы уступить силе необходимости, тем более что в крайнем случае могли бы обойтись и без его согласия; в среде придворного духовенства, которое хотя и находилось под юрисдикцией патриарха, однако же в материальном отношении не было от него зависимо, получая содержание от казны, императорская чета всегда могла найти лиц, готовых повенчать не только второй, но и третий брак, — позднее история Мономаха ясно это доказала. Как бы то ни было, тень неприязни была наброшена, двор был оскорблен, немалую долю обиды Иоанн Орфанотроф принял на свой собственный счет и, может быть, здесь лежал один из мотивов, побудивших его начать интригу против патриарха.

В конце лета или в начале осени 1037 г.[2347] интрига обнаружилась: оказывается, что Иоанн не прочь сам занять место патриарха, низложив Алексия, и что его сторону держат некоторые митрополиты. В числе приверженцев Иоанна были: Димитрий Кизический, Антоний Никомидийский, два брата, занимавшие митрополичьи кафедры в Сиде и Анкире, и некоторые другие митрополиты. Предводительствовал партией Димитрий Кизический. Обвинение, выставленное партией против Алексия, заключалось в неканоническом способе его вступления на престол; оно считалось достаточным, чтобы низвести с престола того, кто незаконно его занял, и возвести другого с соблюдением законных форм. Патриарх весьма умело отпарировал направленный против него удар. Не входя в рассуждение о том, законно или незаконно он занял престол, он с остававшимися ему преданными иерархами послал своим противникам заявление такого рода: «Поскольку, как вы говорите, я неканонически вступил на престол, по повелению царя Василия, а не по избранию архиереев, то пусть будут низложены митрополиты, которых я хиротонисал, управляя Церковью одиннадцать с половиной лет, пусть будут анафематствованы три царя, которых я короновал, — и я уступлю престол желающему». Получив это заявление, лица, державшиеся партии Димитрия, замолчали из стыда и боязни, так как большая часть их получила хиротонию от Алексия. Иоанн должен был отложить в сторону свой план вступления на патриарший престол.[2348] Эпизод этот свидетельствует, что идея закономерных церковных порядков, несмотря на фактическое их нарушение на Востоке, была присуща религиозному сознанию; но, во-первых, она не была общей принадлежностью, как видно из того, что клир разделился на две партии, из которых одна стояла против Алексия, другая за него, во-вторых, она не отличалась характером живучести и глубокого жизненного убеждения у тех, которые ее сознавали, как видно из того, что оказалась несостоятельной при столкновении с аргументом ad hominem.[2349] Впрочем, эти выводы должны быть смягчены во внимание к тому обстоятельству, что в деле имело значение не одно столкновение начал церковного права с установившейся церковной практикой, не без влияния также оставались эгоистические расчеты действующих лиц: приверженцы Алексия могли сознавать неканоничность его вступления на престол, но защищали его сторону, потому что для них было ясно, что не забота о восстановлении канонических порядков, а своекорыстные соображения руководят его противниками; в свою очередь, не все приверженцы Иоанна Орфанотрофа могли иметь отчетливые представления о закономерных церковных порядках, зато все они отчетливо должны были представлять себе выгоды, какие легко извлечь, поставив во главе церковного управления человека, имеющего решающий голос в гражданских делах. О митрополите Никомидийском, евнухе Антонии Пахе, известно, что он не обладал никакими достойными епископского сана качествами, ворочал языком точно жерновом,[2350] занял кафедру только потому, что был родственником братьев-пафлагонян, — подозревать в нем богословские и канонические познания было бы слишком смело, но видеть в его поведении родственное доброжелательство к Иоанну Орфанотрофу вполне позволительно. Для других иерархов, хотя бы и не родственников, у Иоанна Орфанотрофа не было недостатка в обольстительных приманках, с помощью которых он мог заручиться их голосом и содействием: не говоря уже о награде, ожидавшей их в случае успеха интриги и возведения в патриархи Иоанна, даже в случае неудачи в перспективе для них мог рисоваться чин синкелла, которого они пока не имели, исключая Димитрия Кизического, а также некоторые материальные выгоды, которыми Иоанн мог их наделить. Иоанн Орфанотроф, будучи сам доступен подкупам, обладал искусством и других завлекать в золотые сети; политика же его, как первого министра, выразившаяся в системе обирания народа и поблажки злоупотреблениям чиновников, должна была служить многообещающим прецедентом для тех архиереев, которые, подобно Феофану Фессалоникийскому, не прочь были основать собственное благополучие на разорении и нищете низшего клира.[2351]

Иоанн Орфанотроф своей попыткой низвергнуть Алексия с патриаршего престола не мог не поселить в последнем враждебного настроения к себе и к пафлагонскому дому, старшим представителем которого он был. Иоанн Орфанотроф своим поведением относительно Зои возбудил и в этой последней вражду, доведшую до преступного замысла.[2352] Общность настроения должна была сблизить патриарха с Зоей; сближение было тем естественнее со стороны патриарха, что он и по сану, и по характеру был представителем и защитником справедливости и законности, которые относительно Зои бесцеремонно были попраны пафлагонянами. Когда на престол вступил племянник Михаила Пафлагона, Михаил Калафат, и злоключения Зои еще увеличились, Алексий по-прежнему был ее верным союзником. Он стоял во главе партии, не разделявшей планов Калафата о совершенном удалении Зои от управления. Отсюда произошло, что буря, разразившаяся над императорским троном, захватила в своем порыве и патриарха, которому пришлось играть в кризисе деятельную роль. Калафат, вознамерившись удалить Зою и встретив оппозицию в патриархе, решился отделаться от Алексия и возвести на патриарший престол преданного себе человека. Кого он метил в преемники Алексию — мы не знаем, дело в своем течении не дошло до той точки, когда возможно было открыто рассуждать о новом патриархе, оно остановилось на подготовительной работе к низложению старого патриарха. В Фомино воскресенье, 18 апреля 1042 г., в тот же день, когда Зоя сослана была на остров Принца, несколькими лишь часами ранее ее ссылки, были приняты меры к тому, чтобы удалить из Константинополя Алексия и, разобщив его с населением столицы, развязать руки для дальнейших действий относительно его. Император послал патриарху четыре литры золота и приказал отправиться в монастырь, в Стеносе, за Константинополем, и там приготовиться к приему его, императора, на следующий день, в понедельник. Патриарх поступил согласно с данным ему приказанием. Между тем ночью, в то самое время как постригали сосланную вслед за выездом патриарха Зою, прибыл к патриаршему монастырю отряд императорской лейб-гвардии, состоявший из россов и болгар, и занял все выходы, так что монастырь оказался в осаде и патриарх как бы заключенным в тюрьме.[2353] Нет надобности принимать на веру показание арабского историка, что отряд, высланный императором, имел тайное поручение убить патриарха. Задача могла быть гораздо проще и целесообразнее: не выпускать патриарха из монастыря, куда император и не думал приезжать и откуда патриарх, естественно, должен был, после напрасного ожидания, возвратиться в столицу. Прибытие военного отряда и арест, которому подвергся монастырь, раскрыли патриарху истину; сверх того, им могли быть получены из столицы от единомышленников сообщения о положении вещей и о брожении в народе против Калафата. Алексий подкупил своих импровизированных стражей, скрытно вышел из монастыря и прибыл в Софийский храм. Когда на следующее утро городской эпарх прочитал на площади народу слова императорского манифеста, что Зоя сослана, а союзник ее, Алексий, извергнут из Церкви, в этих словах было лишь наполовину правды. Зоя действительно была в ссылке, но Алексий находился в храме Св. Софии и ожидал, пока соберутся около него приверженцы сестер, Зои и Феодоры. Нами уже рассказано,[2354] как между приверженцами произошло соглашение насчет совместного возведения на престол Зои и Феодоры, и как план этот осуществлен, Калафат же низвергнут и ослеплен. Здесь напомним только, что храм Св. Софии был центром агитации против Калафата. Феодора же провела ночь с понедельника на вторник в патриарших покоях при храме Св. Софии и из храма перешла во дворец.[2355]

Вскоре между партиями Зои и Феодоры произошло разногласие по вопросу о том, которая из сестер должна выйти замуж, с тем, чтобы бразды правления находились в руках мужчины, а не женщины. Каждая из партий стояла за свою патронессу. Сторону которой из этих партий принял патриарх Алексий, историки не говорят; но есть косвенные указания, что он был на стороне Феодоры. Причина, по которой он в данном случае оставил дело Зои, перестал быть ее союзником, заключалась не в какой-нибудь вражде к ней, а в необходимости поддержать значение канонических правил. Зоя уже два раза была замужем, приверженцы ее проектировали третий брак. В Византийской империи в X в. был случай вступления императора даже в четвертый брак[2356] и сделана была Львом Мудрым попытка, благосклонно встреченная в Риме, узаконить четвертый брак. Попытка эта, положившая начало продолжительным смутам в Константинопольской церкви, окончилась неудачей. В «Томе единения», одобренном соборным постановлением 995-996 г., четвертый брак безусловно воспрещен, а третий назван скверной (???????), допущен лишь с ограничениями, под условием несения епитимии, лицам же перешедшим за 40-летний возраст и имеющим детей от прежних браков, не дозволен и третий брак.[2357] У Зои от первых двух браков не было детей, зато когда Шла речь о ее третьем замужестве, ей было не 40, а целых 64 года. Неудивительно, что патриарх был против этой скверны, третьего брака в такие годы, и предпочитал первое замужество Феодоры третьему замужеству Зои. Относительно Константина Мономаха, который, как кандидат на руку Зои, взял перевес над другими кандидатами, неизвестно, были ли у него дети от первых двух браков; но, вероятно, были, потому что он после смерти второй жены, будучи частным человеком, не мог вступить в третий брак и рассчитывал сделать это на престоле, основываясь на том соображении, что воля царя насилует законы.[2358] Как бы то ни было, когда дошло дело до бракосочетания Зои с Мономахом, патриарх Алексий, хотя и сдался перед силой необходимости, не согласился однако же совершить брачный обряд, — венчание совершено протопресвитером Стипой, а патриарх только короновал Мономаха на другой день, 12 июня.[2359] Константин Мономах ожидал, может быть, от патриарха большей уступчивости и предупредительности и не совсем был доволен его независимым образом действий. Однако, он ничем не высказал своего недовольства при жизни Алексия и только после его смерти позволил себе насильственный поступок. Когда Алексий скончался на первом году царствования Мономаха, 20 февраля 1043 г., после 17 лет и двух с небольшим месяцев патриаршествования, императору сообщено было, что в монастыре почившего патриарха накоплены значительные суммы денег. Мономах отправил чиновников, те действительно нашли в монастыре 25 кентинариев золота,[2360] и взял эти деньги в казну.[2361]

Избрание преемника Алексию совершилось, по-видимому, с соблюдением установленных законом и обычаем форм. Панегирист Керуллария передает дело в такой форме, под которой явно просвечивает принятая процедура соборных совещаний, представления императору избранных собором кандидатов, одобрения императором одного из кандидатов или же рекомендация своего собственного и т. д. По его словам, после преставления Алексия у различных лиц оказались разные кандидаты на патриарший престол, в пользу одного располагала его добродетель, в пользу другого — узы родства, в пользу третьего — узы дружбы. Но царь не колебался, решение его прямо направилось на Михаила Керуллария. Желание царя было принято, Керулларии призван во дворец и ему предложен патриарший престол. Он сначала отклонял от себя честь, говорил, что для такого поста необходима подготовка, он же недостаточно приготовлен, предлагал обратиться к другим, более его достойным. Но так как император не отказывался от своего желания, то он наконец согласился. В положенный день император торжественно объявил об его избрании (??? ???????? ?????????? ??? ???????????), передал его духовным лицам и последовало торжественное шествие из дворца в храм, в сопровождении вельмож и духовенства. Вошли в храм и поставили его перед священным троном. Когда совершено было все следовавшее по чину и ему нужно было приблизиться к Божественной трапезе, он вдруг преклонил колена и тайно молился Богу, о чем — одному ему известно; потом поднялся как бы сияющий и видимо преображенный, благословил народ и дал всем полезные, применительные к обстоятельствам обещания.[2362] Времени между смертью Алексия и интронизацией Керуллария прошло достаточно для того, чтобы выполнить все обычные, соединявшиеся с переменой на патриаршем престоле формальности — 32 дня; интронизован был Керулларий в праздник Благовещения, 25 марта 1043 г.;[2363] необходимостью тщательного соблюдения всех формальностей мы и объясняем довольно значительный промежуток между смертью одного патриарха и возведением на его место другого.[2364]

Михаил Керулларий в то время, когда на него пал выбор, находился в монашеском звании и был уже известен Мономаху (чем и объясняется самый факт избрания). Принятие монашества и знакомство с Мономахом относятся к предшествующему времени и стоят в связи с происхождением Керуллария, его общественным положением и ролью, которую он играл в прежние царствования. Михаил Керулларий, как уже было упомянуто,[2365] принадлежал к сословию аристократов, отец его занимал видную должность в центральном управлении, дед и прадед были знамениты в рядах властелей,[2366] в числе его родственников считались первейшие роды (например, Макремволиты). Если исключить довольно темное (по отсутствию имен) указание на братьев Керуллариев в ?????, по поводу одного гражданского иска,[2367] то первый случай выступления этой фамилии на сцену истории будет относиться ко времени Михаила Пафлагона, когда (1040) составлен был заговор, в котором принимал участие Михаил Керулларий вместе со старшим братом. После обнаружения заговора у Керуллариев было конфисковано имущество, они высланы из Константинополя в разные места и заключены под стражу. На старшего Керуллария, человека изящного, блестящего и любившего блеск, такой исход предприятия подействовал убийственным образом. Он скоро умер в ссылке, оставив на попечении младшего брата двух сыновей, находившихся еще в том нежном возрасте, от которого не могло остаться никаких воспоминаний об отце.[2368] Михаил Керулларий, отличавшийся вдумчивостью, сосредоточенностью и вообще обладавший столько же внутренней серьезностью, сколько его брат внешним блеском, нашел утешение своему несчастью в богомыслии и подвигах благочестия. Пафлагонянин приказал постричь его в монахи. Сначала Керулларий упорно противился пострижению, но когда узнал о смерти брата, перестал сопротивляться и принял пострижение. В конце 1041 или в начале 1042 г., при новом императоре Михаиле Калафате, он был, вместе с другими, возвращен из ссылки; однако же конфискованное имущество ему отдано не было.[2369] По возвращении он стал жить в Константинополе, где и ранее семья Керуллариев имела оседлость.

Знакомство Михаила Керуллария с Константином Мономахом началось еще прежде, чем отправлены были в ссылку тот и другой при Михаиле Пафлагоне. Они много раз видели друг друга, не имели однако же случая побеседовать и ближе познакомиться. На основании сведений, полученных от других, Мономах составил высокое мнение о Керулларии. Когда решен был вопрос о кандидатуре Мономаха и устроен был ему торжественный въезд в столицу, Керулларий вместе с другими вышел ему навстречу. При взгляде на него первые слова Мономаха, получившего уже, очевидно, сведения о сопротивлении патриарха Алексия замужеству Зои и находившегося под влиянием неприятного чувства к патриарху, были: «Вот муж, достойный патриаршего Константинопольского престола», причем, говоря это, он протянул руку и приветствовал Керуллария как своего друга. Новый император приблизил к себе Керуллария, возвратил ему имущество, некогда конфискованное, родственникам его, остававшимся еще в ссылке, позволил возвратиться, с удовольствием принимал его посещения и почтительно выслушивал его суждения. Когда же сделался вакантным патриарший престол, облек его достоинством Константинопольского патриарха.[2370]

В лице Керуллария вступил на престол патриарх, который по некоторым душевным качествам скорее был бы на месте на престоле императорском, чем патриаршем. Недаром его прочили в императоры. Отличительной особенностью его нравственного облика было преобладание мысли над чувством. Все у него имело свой источник в голове, а не в сердце, рассудок над всем господствовал. Он сам сознавался Пселлу, что только во сне получает над ним власть сила воображения, в бодрственном же состоянии он побеждается умом.[2371] Вместе с этой особенностью и в связи с ней Керулларий отличался твердостью и непоколебимостью в решениях. Что теоретически он считал правильным, то в жизни преследовал с неумолимой настойчивостью, невозможно было тронуть его ни жертвами, ни слезами, точно природа его была отлична от человеческой и не подвержена состраданию.[2372] Если он на кого сердился, то гнев его проходил нескоро, но это происходило не от внутреннего раздражения и вражды, а от того, что теоретически он находил это необходимым; поэтому гнев его продолжался ровно до тех пор, пока по его расчетам он был полезен, и как скоро, по его соображениям, цель была достигнута — гнев утихал и уступал место противоположному настроению. Многие не понимали этой черты его характера и находили его тяжелым, жестоким, метательным. Но Пселл разгадал его нрав и однажды, недоумевая, зачем Керулларий надевает на себя внешнюю личину, не отвечающую внутренней настроенности, предложил вопрос в этом смысле. Керулларий разрешил недоумение следующими словами; «Но ведь я многим не принес бы пользы, если бы не держался такого домостроительства; я и сам остерегался бы этой системы, если бы душа моя не была совершенно свободна от страстей».[2373] Вследствие одностороннего направления душевных способностей Керулларий был своего рода утилитаристом, уважал только то, что приносило пользу, что имело практическое приложение, и невысоко ставил разные идеализации. Философию он называл суетой и глупостью[2374] и с ранних лет, со школьной скамьи, обнаруживал пристрастие к земным вещам; в то время как старший его брат увлекался рифмами и метрами, он занимался прозой.[2375] Это направление удержалось в нем и впоследствии, он явно заявлял приверженность к точным знаниям, и если кто раскрывал перед ним тайну природы или же сообщал о каком-нибудь достопримечательном событии, то он слушал с наслаждением; с Пселлом, изображавшим собой ходячую энциклопедию, он любил беседовать, потому что у того и на вопросы из области естественных наук были готовые ответы.[2376] Высшей наукой он называл ту, которая открывает путь к Царству Небесному — самой большой пользе, какая может быть достигнута. Он обладал богословскими познаниями, которым тоже сообщал некоторую оригинальность в силу своего практицизма.[2377] Особенно же компетентен был в каноническом праве, — тщательно занимался отеческими преданиями, апостольскими и соборными постановлениями и легко разрешал все сомнения, порождаемые спорными вопросами церковного права.[2378] И в жизни он поступал как человек практический, приноравливающийся ко времени, месту и обстоятельствам, но приноравливающийся своеобразно, по предписаниям рассудка, поступающий так, как, по его мнению, следовало поступать в данный момент и в данном положении. Он взвешивал обстоятельства, умел ими пользоваться и примениться к характеру каждого.[2379] Его частная жизнь и общественная деятельность представляли различные оттенки, потому что в том и другом случае преследовались разные цели. В частной жизни у него задачей было угодить Богу подвигами благочестия, ему предносился идеал подвижника и он старался приближаться к идеалу. Обстановка его была самая скромная, угождать плоти было не в его привычках: прислуга его была немногочисленная, постель — жесткая, убранная не багряными коврами, а чуть не лохмотьями, для приготовления кушаний не нужны были ему искусные повара, потому что он довольствовался столом далеко не изысканным, удовольствий он себе не позволял и во внутренних своих покоях предавался богомыслию, самоуглублению и молчанию. Словом, дома он был аскет; но только дома, в обществе — никогда, и в этом отношении была громадная разница между ним и обыкновенным аскетом. У обыкновенных аскетов того времени вся жизнь исполнена была самоумерщвления, облита потом и изнурена борьбой, потому они всегда были мрачны, с сухими глазами, с насупленными бровями, на всем их существе лежала печать апатии, они не любили обращаться с людьми и неохотно вступали в беседу. Керулларий был не таков. Как только он выходил из кельи, он переставал быть аскетом. Тут он становился патриархом и задачей его было держать себя на высоте, подобающей патриарху: он выступал с открытым взором, бодро, самоуверенно и повелительно, окруженный пышностью и роскошью. Насколько он был нетребователен и прост в домашней жизни, настолько величествен и недосягаем при отправлении обязанностей, — окружающие его трепетали, цепенели от одного его взгляда, самая легкая тень неуважения с чьей бы то ни было стороны к его сану была смертным грехом. Все это он давал чувствовать и понимать: на синодальных заседаниях, при разного рода церемониях, в собраниях народа и вельмож — светских и духовных — он был неподражаемо блестящ и властен, стремился всех затмить и требовал, чтобы все перед ним благоговели.

Однажды, в день престольного праздника в храме св. Апостолов, когда патриарх обходил верхнюю галерею, любуясь образами и, насладившись зрелищем, спускался вниз, весь народ почтительно приблизился, которые сидели — поднялись со своих седалищ, чтобы получить благословение, но один из присутствующих, по рассеянности или по чему иному, остался сидеть. Керулларий заметил это и, отрядив церковных глашатаев, иерокириков, грозно потребовал виновника к ответу. Иерокирики подвели его, дрожащего и бледного, к патриаршей кафедре; Керулларий прочитал ему надлежащее внушение, а потом утешил принятием в состав клира.

Керулларий держался весьма высокого представления о своем патриаршем достоинстве. Хотя назначение его зависело от воли императора, однако же это обстоятельство он не считал существенно важным, производил свою власть от Бога и свое избрание относил к устроению Промысла Божия, не допуская, чтобы многим был обязан царю. По его взгляду, достоинство его было выше царского, так как на нем лежала забота руководить поступками царей, исправлять их слабости, словом, быть, по образу Ветхого Завета, не только умилостивителем, но и мстителем. Поэтому в принципе он был против неограниченной монархии и сферу политическую не считал изъятой из области патриаршего ведения, а так как у него дело не расходилось с убеждением, то свой взгляд он и обнаруживал в отношениях к императорам и государству. Пселл в письме к Керулларию не без основания бросил ему упрек в том, что он демократ, недоволен монархией, принижает царей; вместо того чтобы простирать руки к небу и примирять Бога с людьми, вмешивается в светские дела и забывает, что власть, составлявшая некогда одно целое, распалась на две части — на власть царскую и власть архиерейскую.[2380] Человек с такими задатками был бы образцовым византийским самодержцем, и если бы судьба поблагоприятствовала ему украситься короной, может быть, оставил бы о себе память в истории как об одном из лучших представителей византийского абсолютизма; но для Константинопольского патриарха, желавшего прочно сидеть на своем месте, он был недостаточно кроток и слишком самостоятелен.

При Константине Мономахе, не отличавшемся чистотой жизни, представлялось много поводов и случаев для Керуллария обнаружить свою энергию, в видах исправления царских нравов. Невоздержность царя, его легкомысленное отношение к договорам были предметом обличений патриарха. Мономах сердился, высказывал недовольство, но патриарха трудно было сбить с дороги. Потерпев раз неудачу, он вторично приходил во дворец и заводил речь о том же, и так как Мономах был человек переменчивого характера, к тому же уважал патриарха, то в конце концов постоянство последнего побеждало, он достигал цели и царь был даже благодарен за вразумление. Что касается самого Керуллария, то он не всегда был послушен императору, повиновался ему только тогда, когда находил нужным и полезным.[2381] Требуя справедливости от Мономаха, Керулларий был лучшим и преданнейшим его утешителем в минуты невзгод. Во время осады Константинополя Торником, 1047 г., когда Мономах предавался малодушию и доходил до отчаяния, Керулларий поддерживал в нем бодрость всенародными молениями и предсказывал победу, говоря, что придет время, когда стрелы врагов обратятся вспять и поразят их самих; но когда враги действительно были одолены и Мономах, забыв договор, в пылу раздражения велел их казнить, Керулларий поспешил им на помощь, и хотя ему не удалось спасти Торника и Ватацу от ослепления, однако же его укоры и угрозы подействовали на императора, и многие другие мятежники были пощажены.[2382] Когда Мономах находился при смерти, Керулларий тоже не замедлил явиться с утешением. Он не обратил внимания на то, что колесо Фортуны повернуло в другую сторону, что все оставляют Мономаха и бегут к Феодоре; он присутствовал при последних минутах жизни императора, а после смерти, посетив брошенный на произвол судьбы труп и отдав последний долг, сделал распоряжение о приличном званию умершего погребении.