IV. Китай

IV.

Китай

1

В начале 1902 года накренившаяся джонка медленно поднималась по бесконечно длинной желтой реке Хуанхэ в провинции Чжэкоу на расстоянии не менее тысячи миль вглубь страны от Тяньцзиня. Ее несколько необычным носовым украшением был католический священник среднего роста в домашних туфлях и тропическом шлеме, уже успевшем потерять первоначальный вид. Фрэнсис уселся верхом на невысоком бушприте, примостив свой молитвенник на одно колено. Он решил ненадолго прервать свое громкое сражение с китайским языком, в котором (как казалось его изнемогающей глотке) для каждого слога существует столько же звучаний, сколько звуков в хроматической гамме. Навстречу Фрэнсису медленно плыл пейзаж в желто-коричневых тонах, и взгляд невольно отдыхал на нем. Десять суток в трехфутовой каморке между палубами, служившей ему каютой, порядком утомили его, и он прошел на нос корабля в надежде подышать свежим воздухом Фрэнсис с трудом пробился через плотно утрамбованную толщу своих спутников-земледельцев, ремесленников из Сэньсяна, бандитов и рыбаков, солдат и купцов, возвращающихся в Байтань. Люди сидели на корточках впритык друг к другу, курили, болтали и занимались стряпней среди клеток с утками, свиными хлевушками и сеткой, под которой содержалась одинокая и весьма беспокойного нрава коза.

Хотя Фрэнсис и дал себе обет не быть брезгливым, однако звуки, зрелища и запахи на протяжении этой последней, но нескончаемой стадии его путешествия совершенно извели его. Он благодарил Бога и святого Андрея, что сегодня вечером, если не произойдет еще какой-нибудь задержки, они, наконец, прибудут в Байтань.

Фрэнсис до сих пор не мог поверить, что является частицей этого нового, фантастического, такого далекого и чуждого ему мира, что он так невероятно разъединен со всем, что он знал или надеялся узнать. У него возникло ощущение, будто его жизнь как- то внезапно и нелепо изогнулась, утратив свою естественную форму. Фрэнсис подавил вздох, живут же другие нормально и гладко, а он какой-то чудак-неудачник, ничтожество, все у него шиворот-навыворот.

Фрэнсис вспомнил, как тяжело было прощаться со своими. Нэд умер три месяца назад, получив милосердное избавление от жизни, которая стала под конец нелепой и жалкой. Но Полли… он надеялся… он молился о том, чтобы ему было дано в будущем увидеться с нею. Немного утешало, что Джуди устроилась в городской совет стенографисткой — это обеспечивало ее материально и давало ей шансы на продвижение.

Чтобы вновь обрести твердость, Фрэнсис достал из внутреннего кармана письмо, относящееся к его назначению. Оно было от отца Мили, который был освобожден ныне от своих обязанностей в приходе святого Доминика и посвятил себя полностью деятельности в Обществе иностранных миссий. На письме стоял адрес Ливерпульского университета, где последний год Фрэнсис упорно долбил китайский язык. Вот что писал Ансельм:

„Мой дорогой Фрэнсис!

Я безмерно счастлив, что могу сообщить тебе радостные известия! Нас только что уведомили, что передача нам Байтаня, в викариате Чжэкоу, осуществленная Обществом иностранных миссий в декабре, утверждена Отделом пропаганды папской курии, и теперь ничто уже не должно задерживать твой отъезд. Наконец-то я могу посодействовать твоей славной миссии на Востоке.

Насколько я мог установить, Байтань — прелестное местечко, расположенное, правда, в глубине страны, но на хорошей реке. Это процветающий город, жители которого в основном заняты плетением корзин. Там изобилие продовольствия: зерновых культур, мяса, птицы и тропических фруктов. Но самое главное, самое лучшее — это то, что сама миссия, хотя и несколько отдаленная и, к сожалению, остававшаяся в течение последнего года без священника, находится в весьма процветающем состоянии. Очень жаль, что у меня нет фотографий, но могу тебя заверить, что местоположение ее в высшей степени удовлетворительно; миссия состоит из часовни, дома священника и территории при ней, /как волнующе звучит слово „территория“! Ты ведь помнишь, как мы мальчишками играли в индейцев? Прости мои неумеренные восторги/.

Но самые сливки — это наша вполне достоверная статистика. Я посылаю тебе годовой отчет твоего предшественника, отца Лоулера, который недавно вернулся в Сан-Франциско. Я не буду его анализировать, так как, несомненно, ты сам изучишь его, более того, будешь смаковать его в тихие ночные часы. Однако я хочу подчеркнуть некоторые цифры: миссия, основанная всего три года тому назад, может похвалиться четырьмястами причастников и тысячью крещений, из которых лишь треть падает на крещеных in articulo mortis[32]. Разве это не радостно, Фрэнсис? Вот пример того, как благодать Божия может воздействовать даже на сердца язычников.

Мой дорогой! Я радуюсь тому, что тебе выпал этот счастливый жребий. И я не сомневаюсь, что, трудясь на этой ниве, ты пожнешь еще лучшую жатву. С нетерпением буду ждать твоего первого отчета. Я чувствую, что ты нашел, наконец, свое призвание и что невоздержанность на язык и некоторое безрассудство, причинявшие тебе неприятности и в прошлом, совершенно исчезнут.

Смирение, Фрэнсис, — вот в чем черпали силы святые Божий. Я каждый вечер молюсь за тебя и скоро опять напишу тебе. А ты пока позаботься о своем снаряжении. Приобрети хорошие, ноские, прочные сутаны, тебе еще нужны будут подштанники и пояс. Пойди в магазин „Хэнсон и сын“, — они надежные люди и родственники органиста нашего собора.

Вполне возможно, что мы увидимся раньше, чем ты думаешь. Моя новая должность может превратить меня в настоящего путешественника. Разве это не здорово будет встретиться под сенью деревьев Байтаня? Еще раз поздравляю тебя и шлю наилучшие пожелания. Твой брат во Христе

Ансельм Мили,

Секретарь Общества иностранных миссий

Епархия Тайнкасла“.

К заходу солнца суета на джонке усилилась. Они прибывали. Пока судно входило в большую бухту с грязной водой, где сновала тьма-тьмущая сампанов[33], Фрэнсис жадно всматривался в окрестности города, напоминающие амфитеатр. Байтань был похож на громадный низкий улей, из которого доносилось непрестанное жужжанье. Желтый свет заходящего солнца заливал город. Перед ним расстилалось илистое болото, с зарослями тростника, за ним вдалеке высились розовато-жемчужные, казавшиеся полупрозрачными горы.

Он надеялся, что из миссии за ним, возможно, будет выслана лодка. Но единственная лодка пришла за господином Чиа, богатым торговцем, постоянно живущим в Байтане. Сейчас он впервые появился из глубин джонки, — молчаливый, в красивом атласном одеянии. Это был человек лет тридцати пяти, но державшийся с таким достоинством и спокойствием, что выглядел старше. У него была тонкая золотистая кожа и настолько черные волосы, что они казались влажными. Господин Чиа стоял неторопливо-безразличный, а слуга суетился вокруг него. И хотя Чиа ни разу не взглянул в сторону священника, Фрэнсис почему-то был убежден, что его разглядели вплоть до мельчайших подробностей.

Прошло некоторое время прежде, чем новый миссионер с черным лакированным чемоданчиком из жести получил разрешение сойти на берег. Садясь в сампан, он крепко сжимал свой большой шелковый зонтик, великолепную вещь, крытую клетчатой шотландкой, которую епископ Мак-Нэбб вручил ему на прощание.

Когда лодка приблизилась к берегу, Фрэнсис увидел целую кучу народа на ступеньках причала. Он страшно взволновался — неужели это его прихожане встречают своего нового миссионера?! Какое чудесное завершение его нескончаемо-долгого пути! От радости у него сильно и больно заколотилось сердце. Но, увы… сходя на берег, Фрэнсис понял, что ошибся. Никто не встречал его. Ему пришлось проталкиваться сквозь глазеющую на него, но совершенно равнодушную толпу. От причала в город вела длинная широкая лестница, и в самом конце ее что-то заставило Фрэнсиса резко остановиться. Перед ним стояли два китайца — мужчина и женщина, одетые в опрятные синие одежды, и счастливо улыбались. В качестве верительных грамот они несли ярко раскрашенную картинку, изображающую святое семейство. Так как священник стоял неподвижно, то две маленькие фигурки сами приблизились к нему, — улыбки на их лицах стали еще шире, китайцы были вне себя от радости, беспрестанно кланялись и усердно крестились.

Начались взаимные представления, — они оказались не такими трудными, как предполагал Фрэнсис.

— Кто вы? — спросил он ласково.

— Мы Осанна и Филомена Ванг — ваши возлюбленные новообращенные, отец.

— Вы из миссии?

— Да, да. Отец Лоулер сделал прекрасную миссию, отец.

— Вы проводите меня в миссию?

— Да, конечно, пойдемте. Но может быть, отец окажет нам честь и сначала посетит наше скромное жилище?

— Благодарю вас, но мне не терпится поскорее добраться до миссии.

— Ну, конечно, мы пойдем в миссию. У меня здесь носильщики и носилки для отца.

— Вы очень добры, но я предпочел бы пройтись.

Все еще улыбаясь, хотя улыбка его несколько поблекла, Осанна повернулся, — последовал быстрый и непонятный разговор, похожий, пожалуй, на спор, — и он отпустил носильщиков. Осталось два кули, один взвалил на плечо чемодан, другой — зонтик, и все общество отправилось пешком.

Несмотря на то, что улицы были извилисты и грязны, Фрэнсис с удовольствием шел пешком, разминая ноги, затекшие от вынужденной неподвижности на джонке. Он вдруг почувствовал прилив энтузиазма. Все вокруг было ему чуждо, и все-таки Фрэнсис ощущал свою общность с этими людьми. Здесь были сердца, которые ему предстояло завоевать, и души, которые он должен был спасти!

Он заметил, что один из Вангов остановился и собирается заговорить с ним.

— На Улице Делателей Сетей есть очень приятная квартирка… она очень недорогая… не хочет ли отец переночевать там? — предложил Осанна.

Фрэнсис посмотрел на него с веселым удивлением:

— Нет, нет, Осанна. Пошли в миссию.

Воцарилось молчание. Филомена деланно закашлялась. До Фрэнсиса дошло, что они все еще стоят на месте. Осанна вежливо улыбался.

— Это и есть миссия, отец.

Сначала он не понял. Перед ними простирался пустынный речной берег с выжженной солнцем и изрытой дождями землей. Так называемая „миссия“ была обрамлена утрамбованной белой глиной. В одном конце участка стояли останки глиняной часовни. Крыша у нее отсутствовала, одна стена завалилась, другие раскрошились. Рядом лежала груда обломков, которые, возможно, когда-то были домом. Сквозь них пробивались высокие сорняки, похожие на перья огромных птиц. Одиноко и жалко смотрел стоящий среди этих руин хлев. Он тоже покосился и готов был развалиться, но на нем еще уцелела соломенная крыша.

Минуты три Фрэнсис простоял в каком-то оцепенении, потом медленно повернулся к Вангам. Они стояли теперь, прижавшись друг к другу, и наблюдали за ним — чистенькие, непостижимые, похожие на сиамских близнецов.

— Почему это произошло? — вымолвил он, наконец.

— Это была прекрасная миссия, отец. Она дорого стоила, и нам нелегко было собрать деньги на ее постройку. Но — увы! — добрый отец Лоулер построил ее слишком близко к реке. А дьявол наслал много злых дождей.

— А где же все прихожане?

— Они испорченные люди, они не верят в Отца Небесного, — оба говорили теперь быстро, перебивая друг друга и жестикулируя. — Отец должен понять, как много зависит от нас, катехизаторов[34]. Увы! С тех пор как добрый отец Лоулер уехал, никто не платил нам нашего законного жалованья — 15 талей в месяц. Невозможно было должным образом наставлять этих порочных людей.

Совершенно раздавленный и опустошенный, отец Чисхолм отвел от них глаза. Так вот его миссия, вот его двое единственных прихожан. Воспоминание о письме Ансельма вызвало в нем внезапную вспышку гнева. Он стиснул руки и стоял неподвижно, погруженный в свои мысли. А Ванги все говорили и говорили, стараясь убедить его вернуться в город. Фрэнсис не без труда отделался от них, от их назойливого, липкого присутствия. Наконец-то он один. Какое облегчение!

Он решительно внес чемодан в хлев. Когда-то хлев был достаточно хорош для Христа. Оглянувшись вокруг, Фрэнсис увидел, что на земляном полу еще валялись остатки соломы. Ну, что ж. Хотя у него не было ни пищи, ни воды, но, по крайней мере, у него была постель. Он распаковал одеяла и стал приводить свое жилище в мало-мальски обитаемый вид. Вдруг Фрэнсис услышал звуки гонга и выбежал из хлева. За сломанным забором, около ближайшего из храмов, вырисовывавшихся на соседнем холме, стоял пожилой бонза в толстых чулках и желтом одеянии и с размеренной монотонностью ударял в металлический диск. Два священника — священник Будды и священник Христа — в молчании смотрели друг на друга. Потом старик, ничего не сказав, повернулся, поднялся по ступенькам храма и исчез.

Ночь упала с быстротой молнии. Среди разоренных владений, в темноте, Фрэнсис опустился на колени и поднял глаза к слабо мерцавшим звездам. Он молился истово, со страшным душевным напряжением.

„Господи! Ты хочешь, чтобы я начинал с пустого места. Это Твой ответ на мое тщеславие, на мою упорную человеческую самонадеянность. Так даже лучше! Я буду работать, я буду бороться для Тебя, я никогда не сдамся… никогда… никогда!“

Фрэнсис вернулся в хлев и попытался уснуть. Задыхаясь от духоты, под пронзительное зуденье москитов и трескотню летающих жуков, он заставил себя улыбнуться. Фрэнсис не чувствовал себя героем, нет, он чувствовал себя ужасным дураком. Святая Тереза сравнивала жизнь с ночью, проведенной в отеле. Этот отель, в который они его послали, был далеко не „Ритц“!

Наконец настало утро. Фрэнсис встал, вынул чашу из ящика кедрового дерева, сделал из своего чемодана алтарь и отслужил мессу, коленопреклоненный на полу своего хлева. Он чувствовал себя освеженным, счастливым и сильным. И даже приход Осанны Ванга не нарушил его душевного покоя.

— Отец должен был позвать меня прислуживать во время мессы. Это всегда включалось в наше жалованье. Ну а теперь… пойдем мы искать комнату на Улице Делателей Сетей?

Фрэнсис размышлял. Хотя он упрямо решил жить здесь до выяснения своего положения, однако ему следовало найти более подходящее место для богослужений, поэтому он ответил:

— Ну, что ж, пойдем туда сейчас же.

На улицах уже толокся народ. Бездомные собаки бежали за людьми и выпрашивали подачку, в канаве рылись в отбросах свиньи. Дети ни на шаг не отставали от Фрэнсиса и Ванга, глумясь и выкрикивая насмешки. Нищие назойливо тянули к ним ладони и слезливо причитали. Старик, разложивший свои товары на улице, мрачно плюнул под ноги иностранному дьяволу. Около суда стоял странствующий цирюльник, размахивая своими длинными щипцами. Было очень много бедноты, нищих, калек, некоторые, ослепшие от оспы, прокладывали себе дорогу с помощью длинных бамбуковых палок и при этом издавали странный резкий свист.

Ванг привел его в комнату над лавкой. Она была разделена грубой перегородкой из бумаги и бамбука, но вполне могла сойти для любого богослужения. Из своего маленького запаса денег он уплатил лавочнику по имени Ханг за месяц вперед и начал пристраивать распятие и свое единственное покрывало для алтаря. Думая найти в „процветающей“ миссии все необходимое, Фрэнсис почти ничего не взял с собой.

Его беспокоило отсутствие богослужебных одежд и принадлежностей, но как бы то ни было, он водрузил свое знамя. Ванг первый прошел в лавку внизу, а Фрэнсис, повернувшись, чтобы спуститься туда, увидел, что Ханг взял два серебряных таля их тех денег, которые он дал ему, и с поклоном протянул их Вангу.

— Мне очень жаль, Осанна, но я не смогу платить вам ваши 15 талей в месяц.

— Отец Лоулер мог платить. А почему отец не может?

— Я беден, Осанна. Так же беден, как был беден мой Господь.

— А сколько отец будет платить?

— Я ничего не буду платить, Осанна. Мне тоже ничего не платят. Нас вознаградит Господь.

Ванг все улыбался.

— Пожалуй, Осанна и Филомена должны будут пойти туда, где их оценят. В Сэньсяне методисты платят таким уважаемым катехизаторам по 16 талей. Но отец, несомненно, еще передумает. Здесь, в Байтане, очень враждебно относятся к миссионерам. Люди считают, что feng shua города — законы порядка — разрушаются вторжением миссионеров, — он подождал ответа священника, но Фрэнсис не сказал ничего.

Наступившее молчание стало напряженным. Тогда Ванг вежливо поклонился и ушел. Фрэнсиса даже дрожь пробрала, когда он стоял, глядя ему вслед.

Правильно ли он поступил, оттолкнув от себя дружелюбных Вангов? Но ведь Ванги вовсе не были друзьями, но подхалимами и приспособленцами, верящими в христианского Бога за христианские деньги. И все-таки… единственная связь между ним и населением была порвана. Ему вдруг стало страшно, Фрэнсис с горечью почувствовал, как он одинок.

Дни шли, и его ужасное одиночество все возрастало, а бессилие что-либо предпринять парализовало волю начинающего миссионера. Лоулер, его предшественник, строил на песке. Несведущий, легковерный, в изобилии снабженный деньгами, он бросался во все стороны, раздавая деньги, давал имена и крестил без разбора. Так он собирал целую вереницу „рисовых христиан“. Это был напыщенный оптимист, упивающийся своим триумфом. Когда Лоулер сочинял свои длинные отчеты, он и не подозревал, что стал жертвой множества хитрых вымогателей. Этот так называемый „миссионер“ ко всему относился поверхностно, и от его работы ничего не осталось, разве что презрение, распространившееся в официальных кругах города к достойной жалости глупости чужеземца.

Кроме небольшой суммы на жизнь и пятифунтового банкнота, который Полли всунула ему в руку в момент отъезда, никаких денег у Фрэнсиса не было. К тому же его предупредили, что всякие просьбы о субсидии от миссионерского общества на родине будут отклонены. Пример отца Лоулера (при мысли о нем ему делалось противно до тошноты) заставлял его радоваться своей бедности. Он с лихорадочным жаром поклялся себе, что не будет нанимать прихожан за деньги. То, что должно быть сделано, будет сделано с помощью Бога и его собственных рук. Но пока Фрэнсис не сделал еще ничего.

Первым делом он повесил вывеску на своей временной часовне. Это не привело ни к чему: никто не приходил слушать мессу. Ванги широко распространили слух о том, что он нищ, что с него нечего получить, кроме горьких слов.

Потом Фрэнсис попытался устроить собрание на улице около здания суда. Его осмеяли, а затем просто игнорировали. Этот провал унижал его. Какой-нибудь китайский жестянщик, выступи он с проповедью конфуцианства на своем ломаном англо-китайском жаргоне где-нибудь на улицах Ливерпуля, наверное, имел бы большой успех. Фрэнсис исступленно боролся с коварным демоном, непрестанно нашептывавшем ему о его неумелости.

Он молился, молился с одержимостью, ибо горячо верил в действенную силу молитвы. „О Господи! Ты помогал мне раньше, помоги же мне сейчас, ради Бога помоги, прошу тебя!“

Часто целыми часами Фрэнсис предавался неистовому гневу. Почему они послали его сюда, в эту чужую дыру, почему поверили этим липовым отчетам?! Это ни одному человеку не по силам, это не по силам самому Господу Богу!

Он был отрезан от всех средств связи, погребен в этой глуши. Ближайший миссионер, отец Тибодо, находился в Сэньсяне, за четыреста миль отсюда. А этот заброшенный пустырь был совершенно непригоден для миссии.

Всеобщая враждебность к незадачливому миссионеру, подогреваемая Вангами, росла. Он уже привык к насмешкам детей. Теперь, когда Фрэнсис шел по городу, за ним следовала целая толпа молодых кули и выкрикивала оскорбления. Если он останавливался, кто-нибудь подходил к нему и отправлял около него свои естественные нужды. Однажды вечером, когда Фрэнсис вернулся в свой хлев, пущенный из темноты камень ударил его в лоб.

Это было уж слишком и пробудило в нем боевой дух. Когда Фрэнсис перевязывал свою разбитую голову, собственная рана навела его на дикую мысль, тем не менее, поразившую его своей простотой. Он должен… да, он должен подойти ближе к этим людям… и это… пусть это очень примитивно, и все-таки эта новая попытка, может быть, поможет ему достигнуть цели.

На следующее утро, уплатив два лишних таля в месяц, Фрэнсис снял у Ханга заднее помещение лавки и открыл общедоступную амбулаторию. Богу только ведомо, как мало он смыслил в медицине, но у него все же было свидетельство о прохождении курсов по оказанию первой помощи, да и долгое общение с доктором Таллохом дало ему основательные познания в гигиене.

Сначала никто не осмеливался подойти близко к его амбулатории, и Фрэнсис уже стал предаваться отчаянию. Но постепенно, влекомые любопытством, стали заходить один… другой… В городе всегда было много больных, а местные доктора лечили варварскими методами. Новый доктор стал пользоваться некоторым успехом, тем более, что он ничего не требовал — ни денег, ни благочестия. Его клиентура мало-помалу росла. Фрэнсис написал письмо Уилли, вложив в него пять фунтов, полученные от Полли, и попросил, чтобы тот срочно выслал ему ваты, бинтов и простых лекарств. И хотя часовня по- прежнему пустовала, зато амбулатория частенько бывала переполнена.

По ночам, бродя среди развалин миссии, он предавался грустным раздумьям. Ему никогда не отстроить миссию заново на этом размываемом водой участке, никогда… И Фрэнсис с вожделением смотрел через дорогу на радующий взор Холм Блестящего Зеленого Нефрита, прелестный склон которого с тенистой кедровой рощей поднимался над разбросанными там и сям храмами. Вот было бы достойное местоположение для храма Господня!

Владелец этой земли, гражданский судья по имени Пао, член замкнутого круга породнившихся между собой браками купцов и должностных лиц, заправлявших всеми делами города, появлялся очень редко. Но почти каждый день его родственник и управляющий высокий величавый мандарин лет сорока, приезжал, чтобы осмотреть работы и расплатиться с рабочими глиняных карьеров, которые были расположены в кедровой роще.

Измученный неделями одиночества, покинутый, преследуемый, Фрэнсис, несомненно, немного помешался. У него не было ничего, и сам он был ничто. И все-таки однажды под влиянием порыва он остановил высокого мандарина, когда тот пересекал дорогу, направляясь к своим носилкам. Фрэнсис не понимал всего неприличия своего поступка. По правде говоря, он едва ли вообще соображал, что делает: он плохо питался и от приступа лихорадки был в полубредовом состоянии.

— Я часто восхищаюсь этим прекрасным владением, которым вы столь мудро управляете, — сказал Фрэнсис.

Двоюродный брат господина Пао, остолбеневший от удивления, чопорно смотрел на изможденную фигуру чужеземца с горящими глазами и грязной повязкой на лбу. С ледяной вежливостью он наблюдал продолжительную борьбу священника с китайской грамматикой, затем кратко попросил снисхождения к себе, к своей семье, к своим жалким владениям, сделал несколько замечаний о погоде, о видах на урожай, о трудностях, перенесенных городом, чтобы откупиться от бандитов Вайчу. Совершив все это, мандарин демонстративно открыл дверцу своих носилок. Когда Фрэнсис, у которого кружилась голова, попытался снова повернуть разговор на участок Зеленого Нефрита, он снисходительно улыбнулся.

— Владение Зеленого Нефрита — это жемчужина, которой нет цены. Оно велико, на нем есть тень, вода, пастбища… кроме того, там богатые глиняные карьеры с великолепной глиной, идущей на керамику, изготовление кафеля и кирпича. Господин Пао не имеет желания продавать его. Ему уже предлагали пятнадцать тысяч серебряных долларов, но он отказался.

У Фрэнсиса ноги подогнулись, когда он услышал эту цену, в десять раз превосходящую его самые боязливые предположения. Лихорадка сразу оставила его, он вдруг почувствовал, как он слаб и как кружится и раскалывается от боли у него голова, и устыдился нелепости своих мечтаний. Фрэнсис поблагодарил родственника господина Пао и сконфуженно пробормотал какие-то извинения. Заметив печаль и обескураженность священника, этот культурный китаец позволил нотке презрения прорваться сквозь обтекаемую скрытность и осторожность своих фраз.

— Зачем Шанфу приехал сюда? Разве в его собственной стране нет плохих людей, которых надо исправлять? Мы ведь не плохие люди. У нас есть своя религия. Наши боги старее ваших. Другой Шанфу сделал много христиан: он поливал умирающих водой из маленькой бутылочки и пел над ними „я-а-а… я-а-а!“ А еще он раздавал пищу и одежду многим таким, которые на все согласны, лишь бы прикрыли их шкуры да набили им животы. Шанфу тоже хочет так делать?

Фрэнсис молча смотрел на него. Худое лицо священника было мертвенно бледно, под глазами легли глубокие тени. Он тихо сказал:

— Вы думаете, что я этого хочу?

Наступило странное молчание. Китаец тотчас же опустил глаза.

— Простите меня, — сказал он тихо. — Я не понял. Вы хороший человек, — в его словах послышались нотки раскаяния и дружелюбия. — Мне очень жаль, что земля моего родственника не продается. Не могу ли я помочь вам чем-нибудь другим? — двоюродный брат господина Пао ждал ответа с учтивостью, не похожей на его прежнюю ледяную вежливость, ему, видимо, очень хотелось загладить свои слова.

Фрэнсис подумал с минуту, а потом печально спросил:

— Скажите мне, раз уж мы заговорили начистоту… неужели здесь совсем нет настоящих христиан?

Китаец медленно ответил: — Может быть, и есть. Но я не стал бы искать их в Байтане, — он помолчал. — Я слышал, однако, об одной деревне в горах Гуан, — он сделал неопределенный жест в сторону отдаленных вершин. — Эта деревня уже много лет христианская… но это очень далеко, за много-много ли[35] отсюда.

Сквозь беспросветный мрак в душе Фрэнсиса пробился луч света.

— Это чрезвычайно интересует меня. Не могли бы вы еще что- нибудь сообщить мне об этой деревне?

Тот с сожалением покачал головой.

— Это очень маленькое местечко в горах, почти неизвестное. Мой двоюродный брат узнал о нем только благодаря торговле овечьими шкурами.

Но страстное желание узнать об этой деревне сделало Фрэнсиса настойчивым.

— И все-таки не могли бы вы снабдить меня какими-нибудь указаниями… может быть, картой?

Родственник господина Пао после некоторого размышления серьезно кивнул.

— Это, вероятно, можно будет сделать. Я попрошу господина Пао. Кроме того, я не премину сообщить ему, что вы говорили со мной самым благородным образом, — он поклонился и ушел.

Преисполненный совершенно неожиданной надежды Фрэнсис вернулся в свои руины, где с помощью нескольких одеял, мехов для воды и кой-какой утвари, которую приобрел в городе, он устроил себе примитивное жилище. Фрэнсис принялся готовить себе скудную вечернюю трапезу — рис. Руки у него дрожали, как после сильного потрясения. Христианская деревня! Он должен найти ее любой ценой. Впервые за все эти мучительные, бесплодные месяцы Фрэнсис почувствовал, что Бог руководит им и дает ему силу.

Наступили сумерки. Он сидел, погруженный в свои мысли, как вдруг тишину нарушил хриплый крик дерущихся ворон. С громким граем они разрывали какую-то падаль около воды. Фрэнсис, наконец, вышел, чтобы разогнать их. Увидев человека, огромные безобразные вороны с шумом захлопали крыльями и пронзительно закричали. Фрэнсис подошел ближе и с ужасом заметил, что добычей птиц стало тельце новорожденной девочки.

Содрогаясь, он вытащил растерзанное тело ребенка из реки и увидел, что девочка была задушена и брошена в реку. Фрэнсис завернул крошечное существо в полотно и похоронил в углу своего участка. Молясь, он подумал: „Да, несмотря на все мои сомнения, я все-таки, нужен здесь, в этой чужой стране“.

2

Через две недели, в самом начале лета, Фрэнсис был готов отправиться на поиски христианской деревни. Повесив записку о временном закрытии амбулатории, он привязал ремнями себе на спину тюк с одеялами и едой, взял свой зонтик и быстрым шагом пустился в путь.

Карта, данная ему родственником господина Пао, была выполнена прекрасно: с извергающими пламя драконами по углам и массой топографических деталей. Но там, где начинались горы, эти подробности исчезали и карта становилась больше похожей на эскиз — вместо названий мест на ней появились маленькие рисунки с изображениями животных. Впрочем, из разговора с китайцем и руководствуясь собственным чувством ориентации, Фрэнсис составил себе довольно ясное представление о предстоящем пути. Он повернул к ущелью в горах Гуан. Два дня Фрэнсис шел по цветущей местности, зеленые рисовые поля, залитые водой, сменялись еловыми лесами, где ноги ступали по опавшим иголкам, как по мягкому упругому ковру.

У подножия хребта он пересек защищенную горами долину всю в пламени диких рододендронов, а позднее в тот же день прошел через поляну цветущих абрикосов, их аромат покалывал ноздри, как пена искристого вина.

Затем начался крутой подъем из лощины. С каждым шагом вверх по узкой каменистой дороге становилось все холоднее. Ночью Фрэнсис свернулся в клубок под укрытием скалы и лежал, слушая свист ветра в узком ущелье и грохот воды от таянья снегов. Днем холодная сверкающая белизна горных вершин жгла ему глаза. Разреженный ледяной воздух с болью входил в легкие.

На пятый день он перешел вершину горного хребта — замерзший хаос ледников и скал — и с чувством благодарности к Богу начал спускаться. Перевал вывел его на широкое зеленое плато, ниже линии снегов незаметно переходящее в округлые холмы. Это были те луга, о которых говорил родственник господина Пао.

До сих пор его извилистый путь определялся горами. Теперь Фрэнсис мог положиться только на Провидение, на свой компас и здравый смысл шотландца. Он повернул прямо на запад. Эта часть страны была похожа на гористую часть его родины. Фрэнсис встречал большие стада горных коз и овец, щиплющих траву с видом стоиков, при его приближении они растекались, как дикий поток. Однажды его взгляд поймал мимолетный образ газели. Из поросшего пучками травы серовато-коричневого болота поднялись, крича, тысячи гнездящихся там уток, и небо стало темным. Пища его подходила к концу, и он с радостью наполнил свою сумку теплыми яйцами.

Теперь Фрэнсис был на равнине, где не было ни одной дороги, ни одного дерева. Он уже начал отчаиваться в том, что ему удастся найти свою деревню. Но рано утром на девятый день, когда Фрэнсис уже готов был повернуть назад, он увидел пастушью хижину — это был первый признак жилья с тех пор, как он покинул южные склоны. Фрэнсис поспешно устремился к ней. Дверь была запечатана грязью, внутри никого не было, он обошел вокруг хижины и, словно став зорче от разочарования, увидел мальчика, ведущего сюда через холм свое стадо.

Юному пастуху было лет семнадцать. Он был маленький и жилистый, как его овцы, с веселым и смышленым лицом, на котором попеременно отражалось то удивление, то сдерживаемый смех. Одежда мальчика состояла из коротких штанов из овечьей шкуры и шерстяной накидки. На шее у него висел маленький бронзовый крест, ставший от времени тонким, как облатка, с грубо нацарапанным на нем голубем. Потрясенный, отец Чисхолм в молчании переводил взгляд с открытого лица мальчика на крест. Наконец он обрел дар речи и, поздоровавшись с пастухом, спросил, не живет ли он в деревне Лиу. Паренек дружелюбно улыбнулся.

— Я из христианской деревни Ялиута. Мой отец — деревенский священник, — и добавил, чтобы не подумали, что он хвастается: — один из деревенских священников.

Некоторое время оба молчали. Отец Чисхолм воздержался от дальнейших вопросов и только сказал:

— Я пришел издалека, и я тоже священник. Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты отвел меня в свою деревню.

Мальчик охотно согласился.

Деревня Лиу лежала в живописной холмистой долине в пяти ли дальше к западу. Она состояла примерно из тридцати домов, укрывавшихся в горной складке. Вокруг стлались хлебные поля, огороженные камнями. В тени дерева гинкго[36] Фрэнсис заметил странный каменный курган конической формы. За ним, выделяясь на центральном холме, стояла маленькая каменная церковь.

Когда отец Чисхолм вошел в деревню, его немедленно окружили ее жители: мужчины, женщины, дети и собаки, любопытствуя, столпились вокруг него, взволнованные и приветливые. Они дергали его за рукава, трогали ботинки, с возгласами восхищения разглядывали его зонтик. Тем временем Та что-то быстро объяснял своим сородичам на диалекте, которого Фрэнсис не мог понять. Вокруг европейца столпилось человек шестьдесят простых крестьян, черты которых отчетливо носили признаки семейного сходства. Люди выглядели здоровыми и крепкими. Фрэнсиса радовало открытое дружелюбие в их наивных глазах.

Вскоре Та с видом собственника вытащил вперед своего отца Лиучи, невысокого, но сильного человека лет пятидесяти, с маленькой седой бородкой и полными простоты и достоинства манерами.

Медленно, чтобы его можно было понять, Лиучи сказал:

— Мы с радостью приветствуем вас, отец. Войдите в мой дом и отдохните немного перед молитвой.

Он провел отца Чисхолма к самому большому дому, построенному на каменном фундаменте около церкви и с изысканной вежливостью ввел его в низкую прохладную комнату. У противоположной стены стояли клавикорды из красного дерева и португальские часы. Совершенно изумленный, Фрэнсис во все глаза смотрел на часы. На латунном циферблате было выгравировано: Лиссабон. 1632.

Ему некогда было заняться более подробным осмотром, так как Лиучи снова обратился к нему:

— Желаете ли вы сами отслужить мессу, отец, или хотите, чтобы это сделал я?

Как во сне, отец Чисхолм кивнул головой на него. Какой-то внутренний голос заставил его ответить:

— Вы, пожалуйста!

Он был в замешательстве и брел на ощупь. Фрэнсис знал, что нельзя проникать в эту тайну грубо, заговорив о ней, он должен постичь ее сам, бережно и терпеливо.

Через полчаса все собрались к заутрене. Церковь была маленькая, но построена со вкусом в стиле Ренессанс с налетом мавританского влияния. Сразу обращали на себя внимание три простых прекрасно выполненных аркады и грандиозные мозаики, частью не законченные. Входная дверь и окна поддерживались плоскими пилястрами.

Фрэнсис сидел в первом ряду внимательных прихожан. Каждый, прежде чем войти, проделывал церемонию омовения рук. Большинство мужчин и несколько женщин надели специальные молитвенные головные уборы. Вдруг прозвенел колокольчик, и Лиучи в поблекшем желтом одеянии, поддерживаемый двумя юношами, приблизился к алтарю. Повернувшись, он церемонно поклонился отцу Чисхолму и всем собравшимся. Затем началось богослужение.

Фрэнсис наблюдал, очень прямо стоя на коленях. Он чувствовал себя во власти какого-то очарования, будто у него на глазах воплощалась его мечта Фрэнсис видел теперь, что эта церемония была своеобразным пережитком, трогательной реликвией мессы. Лиучи, очевидно, не знал латыни, так как он молился по-китайски. Сначала он прочел Confiteor[37], потом Credo[38]. Когда священник поднялся к алтарю и открыл пергаментный требник, что стоял на деревянной подставке, отец Чисхолм отчетливо расслышал отрывок из Священного Писания, торжественно провозглашенный на родном языке. Это был самобытный перевод Библии… Френсис перевел дух.

Все пошли к причастию. Даже грудных детей поднесли к ступенькам алтаря. Лиучи спустился, неся чашу рисового вина. Он окунал в нее палец и проводил им по губам каждого причащающегося. Перед уходом из церкви прихожане собрались около статуи Спасителя и поставили зажженные ароматические свечи в тяжелый канделябр у ее подножия. Затем каждый сделал по три земных поклона и почтительно отошел.

Отец Чисхолм задержался в церкви. Глаза его были влажны, а сердце сжималось от этого наивного детского благочестия, того самого благочестия и той самой наивности которые он так часто наблюдал среди крестьян Испании. Конечно, вся эта церемония была недействительной — он слегка улыбнулся, представив себе ужас отца Тэррента, если бы тот увидал это зрелище, — но он нисколько не сомневался в том, что от этого она не была менее приятна Всемогущему Богу.

Лиучи ожидал его на улице, чтобы проводить в дом, где уже была приготовлена еда. Отец Чисхолм очень проголодался и отдал должное рагу из горного барашка — маленькие ароматные шарики плавали в капустном супе, а потом необычайному блюду из риса и дикого меда, он в жизни не едал такого вкусного десерта.

Когда оба закончили трапезу, Фрэнсис стал тактично расспрашивать Лиучи. Он скорее согласился бы откусить себе язык, чем обидеть собеседника. Деликатный старик отвечал доверчиво. Верования его были христианскими, совершенно детскими и странным образом переплетались с традициями Даодэ[39]. Может быть, с внутренней улыбкой подумал отец Чисхолм, они также немножко отдавали несторианством[40].

Лиучи объяснил ему, что вера передавалась у них от отца к сыну на протяжении многих поколений. Их деревня не была совсем уж отрезана от мира, но все же в достаточной мере далека и так мала, так замкнута в своей жизни, что чужие редко нарушали ее покой. Жители здесь были одной большой семьей. Они вели чисто пастушеское существование и ни от кого не зависели. Даже в самые тяжелые времена у них было вдоволь хлеба и баранины. Кроме того, местные крестьяне умели делать овечий сыр[41] и два сорта масла — красное и черное — и то и другое изготовлялось из бобов и называлось „чианг“. Одежду они изготовляли из домотканой шерсти и овечьих шкур.

Из овечьей кожи издавна выделывали особый сорт пергамента, который очень ценился в Пекине. В горах было много диких маленьких лошадей. Изредка кто-нибудь из семьи отвозил на них в город груз тонкого пергамента.

В маленьком племени было три „отца“, избиравшихся на эту должность еще в раннем детстве. За некоторые религиозные требы вносилась плата рисом. Они особенно почитали „Трех Драгоценных“ — св. Троицу. За все время, что они себя помнят, им никогда не приходилось видеть настоящего посвященного священника.

Отец Чисхолм слушал с напряженным вниманием и теперь задал вопрос, интересовавший его больше всего:

— Вы мне еще не рассказали, как это все началось.

Лиучи посмотрел на своего гостя, как бы желая составить окончательное мнение о нем, потом с легкой улыбкою встал и вышел в соседнюю комнату. Он вернулся, неся под мышкой сверток, завернутый в овечью шкуру. Лиучи молча протянул его отцу Чисхолму, посмотрел, как тот развернул его и, увидев, что священник совершенно поглощен чтением, молча вышел.

Это был дневник отца Рибьеру, написанный на португальском языке, потемневший, испачканный и рваный, но в большей своей части поддающийся прочтению. Фрэнсис знал испанский, и поэтому смог медленно перевести его. Захватывающий интерес, с каким читался этот документ, заставлял забывать о труде, затрачиваемом на его расшифровку. Дневник португальца властно приковывал к себе его внимание. Отец Чисхолм сидел совершенно неподвижно, только рука время от времени медленно двигалась, переворачивая тяжелую страницу. Время ушло на триста лет назад, старые остановившиеся часы возобновили свое мерное тиканье.

Мануэль Рибьеру был миссионером из Лиссабона, он прибыл в Пекин в 1625 году. Фрэнсис видел португальца как живого: молодой человек двадцати девяти лет, худощавый, смугло-оливковый, довольно пылкий, с темными глазами, пламенными и смиренными одновременно. В Пекине молодому миссионеру посчастливилось подружиться с отцом Адамом Шалем, великим немецким миссионером- иезуитом, астрономом, доверенным лицом, другом и законодателем императора Чунчина. В течение нескольких лет на отца Рибьеру падал отблеск славы этого поразительного человека.

Не затрагиваемый бурными придворными интригами Шаль делал свое дело — насаждал христианскую веру (даже в гареме императора), своими точными предсказаниями комет и затмений ставил в тупик злобно ненавидевших его придворных, составлял новый календарь, завоевывал дружбу императора и получал громкие титулы себе и всем своим предкам.

Затем португалец стал настаивать, чтобы его послали в дальнюю миссию ко двору татарского хана. Адам Шаль согласился исполнить его просьбу. Был снаряжен богатый, основательно вооруженный караван, который отправился из Пекина в праздник Успенья в 1629 году.

Однако каравану не суждено было дойти до владений татарского хана: на северных склонах Гуанских гор орда диких кочевников устроила засаду, грозные защитники каравана побросали оружие и разбежались, богатый караван был разграблен. Смертельно раненному отцу Рибьеру удалось бежать, захватив с собой личное имущество и немногие предметы культа. Ночь застигла его среди снегов, он думал, что настал его последний час и, истекая кровью, принес себя в жертву Богу. Но мороз заморозил его раны. На следующее утро он дотащился до хижины пастуха, где и пролежал шесть месяцев между жизнью и смертью. Тем временем до Пекина дошли сведения, что отец Рибьеру убит. Никакой экспедиции на его поиски отправлено не было.

Когда португалец убедился, что останется жив, он стал строить планы возвращения к Адаму Шалю. Но время шло, а отец Рибьеру все оставался там, где был. На этих широких пастбищах он переоценил ценности и приобрел привычку к созерцательной жизни. Кроме того, Рибьеру находился на расстоянии трех тысяч ли от Пекина — расстояние, устрашающее даже для его неустрашимого духа. И он спокойно принял решение. Отец Рибьеру объединил горстку пастухов в небольшой поселок. Построил церковь. Стал другом и пастырем не татарского хана, а этого смиренного маленького стада.

Вздохнув, Фрэнсис отложил дневник. В меркнущем свете дня он сидел и думал, думал и видел многое. Потом отец Чисхолм встал и вышел к большому каменному кургану около церкви. Он опустился на колени у могилы отца Рибьеру и стал молиться.

В деревне Лиу Фрэнсис пробыл неделю. Убеждая так, чтобы не обидеть никого, он предложил утвердить все крещения и браки, служил мессу, деликатно намекал на исправление того или иного. Чтобы привести деревню к действительно ортодоксальному состоянию, требовалось много времени, даже не месяцы, а годы. Но какое это имело значение? Отец Чисхолм согласен был и на такое медленное продвижение вперед. Маленькая община была чиста и крепка, как хорошее яблоко.

Он о многом говорил с прихожанами. По вечерам на улице около дома Лиучи разводили костер и, когда все усаживались вокруг него, Фрэнсис, сидя на пороге, обращался к безмолвному кружку людей, освещенному огнем костра. Больше всего им нравилось слушать о том, как их религия живет в громадном внешнем мире. Их захватывали рассказы о церквах Европы, о громадных соборах, тысячах молящихся, стекающихся в собор святого Петра, о том, как великие короли и принцы, государственные деятели и знатные люди падают ниц перед Владыкой Небес, Тем Самым, Которому они поклоняются здесь, перед их Господином и Другом. Чувство единства, о котором они до сих пор лишь смутно догадывались, переполняло их радостной гордостью.

Видя их внимательные лица с трепещущими на них светом и тенями, глаза, смотрящие на него в счастливом изумлении, Фрэнсис чувствовал рядом с собой отца Рибьеру, видел, что тот чуть улыбается загадочно, отнюдь не сердясь на него. В такие моменты его охватывало сильнейшее желание бросить Байтань и посвятить себя целиком этим простым людям. Как счастлив мог бы он быть здесь! С какой любовью он берег бы и шлифовал этот драгоценный камень, так неожиданно найденный в пустыне. Но нет. Деревня была слишком мала и слишком отдалена. Ему никогда бы не сделать ее центром настоящей миссионерской работы. И Фрэнсис решительно отстранял от себя это искушение.

Мальчик Та ходил за ним по пятам. Теперь он звал его не Та, а Иосиф — это имя юнец захотел принять при своем крещении. Новое имя придало ему храбрости, и он попросил позволения прислуживать отцу Чисхолму во время мессы. Хотя мальчик, естественно, не знал ни слова по-латыни, священник с улыбкой согласился. Накануне своего отъезда отец Чисхолм сидел на пороге дома, когда появился Иосиф. Он первым пришел на прощальную беседу. Его обычно жизнерадостное лицо застыло в мрачной удрученности.

Вглядываясь в мальчика, священник интуитивно понял его горе, и ему вдруг пришла счастливая мысль.

— Иосиф! Может быть, ты хотел бы поехать со мной, если твой отец позволит? Ты во многом мог бы помочь мне.

Мальчик вскочил с радостным криком, упал на колени перед священником и поцеловал ему руку.

— Господин! Я так ждал, чтобы вы меня об этом спросили. Отец позволяет. Я буду служить вам от всего сердца!

— Нам предстоят трудные пути, Иосиф.

— Я хочу пройти их вместе с вами, господин. Глубоко тронутый и обрадованный, отец Чисхолм поднял юношу на ноги. Он знал, что поступил мудро.

На следующее утро все приготовления к отъезду были завершены. Иосиф, отмытый до блеска и улыбающийся, стоял с тюками около двух лохматых горных пони, которых он поймал на рассвете. Маленькая группа подростков окружала его. Мальчик уже внушал им благоговейный страх, рассказывая о чудесах, которые ждут его в мире. В церкви отец Чисхолм кончал благодарственную молитву. Когда он поднялся на ноги, Лиучи поманил его в ризницу. Из ящика кедрового дерева он вытащил вышитое облачение — великолепную вещь, негнущуюся от золота. В некоторых местах атлас истерся и стал тонким, как бумага, но вся одежда была цела, вполне годна к употреблению и цены ей не было. Увидев выражение лица Фрэнсиса, старик улыбнулся.

— Эта жалкая вещица нравится вам?

— Она прекрасна!

— Берите ее, она ваша.

Никакие возражения не помешали Лиучи поднести этот великолепный дар. Его сложили, завернули в льняное полотно и уложили в тюк Иосифа.

Наконец настало для Фрэнсиса время прощаться. Он благословил их всех, снова и снова обещая вернуться через полгода. В следующий раз это будет легче — он приедет верхом и с ним будет Иосиф в качестве проводника. Затем оба тронулись в путь, их пони, голова в голову, кивая, стали неторопливо взбираться на гору.

Глаза всей маленькой деревни с любовью смотрели им вслед. Отец Чисхолм пустил свою лошадку быстрым аллюром, рядом с ним ехал Иосиф. Фрэнсис чувствовал, что вера его возродилась и укрепилась, а в груди затрепетала новая надежда.

3

Данный текст является ознакомительным фрагментом.