Покрывало святой Вероники

Покрывало святой Вероники

В один из последних годов царствования императора Тиберия какой-то бедняк виноградарь поселился с женой высоко в Сабинских горах в одиноко стоявшей хижине. Они были здесь пришельцами, жили очень уединенно, и никто никогда не посещал их. Но однажды утром виноградарь, отворив дверь своей хижины, увидел, к своему удивлению, что у порога сидит, сгорбившись, старая женщина. Она куталась в простой серый плащ и казалась очень бедной. Однако когда она поднялась и обернулась к нему, то вид ее показался ему таким благородным, что он невольно вспомнил сказания о богинях, которые иногда являются людям в образе старой женщины.

– Друг мой, – сказала старуха виноградарю, – не удивляйся, что я эту ночь проспала здесь, у порога… Родители мои жили в этой хижине, и я родилась в ней почти девяносто лет тому назад. Я думала, что найду ее пустой и заброшенной. Я не знала, что люди снова поселились в ней.

– Неудивительно, – ответил тот, – что ты думала найти необитаемой и заброшенной эту хижину, приютившуюся среди диких скал на такой высоте! Но я и жена моя пришли из далекой страны, и, бедные чужестранцы, мы не могли найти лучшего пристанища. Для тебя же, проголодавшейся и уставшей после длинного пути, в твои годы, конечно, приятнее найти в этой хижине людей, а не наткнуться в ней на волков Сабинских гор. У нас ты найдешь постель, на которой можешь отдохнуть, и чашку козьего молока с куском хлеба, если только это тебе угодно.

Старуха слегка улыбнулась, но эта улыбка не могла согнать выражения затаенной скорби, лежавшей на ее лице.

– Я прожила всю мою юность здесь, в горах, – сказала она. – Я еще не забыла, как выжить волка из его берлоги.

И действительно, она выглядела еще крепкой и сильной, и виноградарь не сомневался, что, несмотря на свою глубокую старость, она сохранила еще достаточно силы, чтобы вступить в борьбу с диким зверем.

Однако он снова повторил свое приглашение, и старуха вошла в хижину. Она присела к завтраку бедняков и без уговоров приняла в нем участие. Она осталась очень довольна едой – грубым хлебом, размоченным в молоке, – но муж и жена не переставали думать: «Откуда могла забрести к нам эта странница? Она, наверное, чаще ела фазанов на серебряных блюдах, чем пила козье молоко из глиняной кружки».

По временам старуха поднимала глаза от еды, как бы припоминая постепенно эту хижину. Бедная обстановка, голые глиняные стены, истоптанный пол, конечно, очень сильно изменились. Она даже показала теперешним хозяевам на сохранившиеся еще кое-где на стенах следы изображений собак и оленей, которых рисовал там ее отец, чтобы позабавить своих малюток. А наверху, на полке, она как будто нашла черепки глиняного сосуда, из которого когда-то сама пила молоко.

Но муж и жена думали про себя: «Возможно, конечно, что она родилась в этой хижине; а уж позже занималась не доением коз и приготовлением сыра».

Они заметили также, что часто мысли ее уносятся куда-то далеко и что каждый раз, когда она приходит в себя, она тяжело и печально вздыхает.

Наконец встали из-за стола. Старушка приветливо поблагодарила за оказанное ей гостеприимство и направилась к двери.

И вдруг она показалась виноградарю такой жалкой, одинокой и бедной, что он сказал:

– Если я не ошибаюсь, то, взобравшись вчера ночью к этой хижине, ты вовсе не думала так скоро покинуть ее. Если ты действительно так бедна, как кажется, то ты, вероятно, надеялась провести здесь оставшиеся годы твоей жизни… А теперь ты собираешься уйти, потому что мы, моя жена и я, уже поселились в этой хижине.

Старуха не стала отрицать, что он угадал ее желание.

– Но, – добавила она, – эта хижина, стоявшая столько лет заброшенной, принадлежит тебе столько же, сколько и мне. Я не имею никакого права выгонять тебя отсюда.

– Но ведь это хижина твоих родителей, – ответил виноградарь, – и у тебя на нее, конечно, больше прав, чем у нас. Кроме того, мы – молоды, а ты – стара. Поэтому ты оставайся, а мы уйдем.

Услыхав это, старуха крайне удивилась. Стоя уже на пороге, она обернулась и пристально посмотрела на виноградаря, как бы не понимая, что хотел он этим сказать.

Но тут в разговор вмешалась молодая женщина.

– Если мне позволено будет высказать свое мнение, – обратилась она к мужу, – я просила бы тебя спросить эту старую женщину, не пожелает ли она смотреть на нас, как на своих детей, и не позволит ли она нам остаться здесь и заботиться о ней. Что пользы в том, что мы уступим ей эту хижину и затем оставим ее здесь одну? Для нее было бы ужасно жить одинокой в горах. И чем стала бы она жить? Это значило бы обречь ее на голодную смерть.

Тут старуха приблизилась к мужу и жене и испытующе взглянула на них.

– Отчего вы так говорите со мной? – спросила она. – Почему вы так ко мне сострадательны? Ведь вы же чужестранцы!..

Тогда молодая женщина ответила:

– Потому что мы сами встретили однажды в жизни великое сострадание!..

* * *

Таким образом старуха поселилась в хижине виноградаря и скоро очень привязалась к молодой чете. Однако она никогда не говорила им, откуда она пришла или кто она, и они чувствовали, что ей бы не понравилось, если бы они стали ее расспрашивать.

Однажды вечером, окончив работы, они сидели втроем на большом плоском обломке скалы, лежавшем перед хижиной, и ужинали; вдруг они увидали поднимавшегося по тропинке старика.

Это был человек высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, как борец. Лицо его было мрачно и жестоко. Лоб резко выступал над глубоко запавшими глазами, и в линиях рта сквозили разочарование и презрение.

У него была военная выправка и быстрые движения. Старик был просто одет, и виноградарь, завидев его, подумал: «Это старый легионер, получивший отставку; он идет теперь на родину».

Приблизившись к ужинавшим, старик в нерешительности остановился. Виноградарь, знавший, что дорога сейчас за хижиной кончается, положил ложку и обратился к нему:

– Ты, верно, сбился с дороги, путник, что пришел к этой хижине? Обыкновенно никто не забирается сюда, если только у него нет дела до кого-нибудь из нас, живущих здесь.

В это время старик подошел ближе.

– Ты прав, – сказал он, – я потерял дорогу и теперь не знаю, как мне пройти. Я буду тебе благодарен, если ты позволишь мне отдохнуть здесь и потом укажешь, как добраться до деревни.

С этими словами он опустился на один из камней, лежавших перед хижиной. Молодая женщина предложила ему поужинать с ними, но от этого он с улыбкой отказался; зато, видимо, очень охотно стал беседовать, пока они ели. Он спросил молодых людей об их образе жизни и занятии, и они ему приветливо и откровенно отвечали.

Но вот виноградарь, в свою очередь, обратился к путнику и стал его расспрашивать.

– Ты видишь, – сказал он, – как замкнуто и одиноко мы живем. Уже целый год, как я ни с кем не говорил, кроме пастухов и виноградарей. Не можешь ли ты, пришедший, конечно, из какого-нибудь лагеря, рассказать нам что-нибудь о Риме и императоре?

Едва муж произнес эти слова, как жена заметила, что старуха бросила на него предостерегающий взгляд и сделала рукой знак, как бы давая понять, что надо всегда осторожно относиться к своим словам.

Путник же очень дружелюбно ответил на вопрос:

– Я вижу, что ты принимаешь меня за легионера, и ты действительно отчасти прав, хотя я уже давно оставил службу. В царствование Тиберия для нас, военных, немного было работы. А ведь он был когда-то великим полководцем! Это было порою его счастья… Теперь же он только и думает о предупреждении заговоров. Весь Рим говорит о том, что на прошлой неделе он приказал, по самому ничтожному подозрению, арестовать сенатора Тита и казнить его.

– Бедный император! – воскликнула молодая женщина. – Он перестал понимать, что делает. – Она заломила руки и с сожалением и удивлением покачала головой.

– Ты в самом деле права, – ответил старик, и глубокое огорчение отразилось на его лице. – Тиберий знает, что все его ненавидят, и это еще больше сводит его с ума.

– Что ты говоришь! – воскликнула молодая женщина. – За что нам его ненавидеть? Мы только жалеем, что он перестал быть великим императором, каким был в начале своего царствования.

– Ошибаешься, – сказал старик, – все презирают и ненавидят Тиберия. Да и как же иначе? Он ведь только жестокий, не знающий пощады тиран. И в Риме думают, что в будущем он станет еще невыносимее, чем теперь.

– Разве случилось что-нибудь такое, что может превратить его в еще большее чудовище? – спросил простосердечно виноградарь.

И снова молодая женщина заметила, что при этих словах ее мужа старуха вторично сделала ему знак быть осмотрительнее, но так осторожно, что он не заметил.

Старик спокойно ответил, но в то же время на губах его скользнула странная улыбка.

– Ты, вероятно, слыхал, что Тиберий до сих пор имел около себя друга, которому он мог довериться и который всегда говорил ему правду. Все прочие, живущие при его дворе, – искатели счастья и льстецы, одинаково превозносящие его злые и низкие поступки, как и добрые и благородные дела. Но было, как я сказал, одно существо, которое никогда не боялось открывать ему глаза на его поступки. Этот человек, имевший больше мужества, чем сенаторы и полководцы, была старая кормилица императора, Фаустина…

– Да, я слыхал о ней, – прервал виноградарь. – Говорили, что император всегда был к ней очень расположен.

– Да, Тиберий умел ценить преданность и верность этой женщины. Он относился, как ко второй своей матери, к этой простой крестьянке, вышедшей когда-то из жалкой хижины в Сабинских горах. Пока он сам пребывал в Риме, она жила в отдельном доме на Палатинском холме, чтобы быть всегда вблизи императора. Ни одна из знатных римских матрон не жила лучше ее. Ее носили по улицам на носилках, и одевалась она как императрица. Когда император переселился на остров Капри, она должна была его сопровождать, и он велел купить ей там виллу со множеством рабов и драгоценной утвари.

– Ей действительно жилось хорошо, – снова вставил виноградарь, который один только и поддерживал разговор с гостем.

Жена его сидела молча и с удивлением следила за переменой, происшедшей со старухой. С тех пор как пришел путник, она не проронила ни слова. Она совсем утратила свое обычное приветливое и мягкое выражение. Отодвинув от себя еду, сидела она теперь прямо, словно застывшая, прислонясь к двери и глядя в пространство, а лицо ее стало строгим и как бы окаменевшим.

– Такова воля императора, чтобы она жила счастливо, – сказал старик, – но, несмотря на все эти благодеяния, она теперь оставила его.

При этих словах старуха вздрогнула, но молодая женщина ласково погладила ее и, обратившись к старику, сказала своим мягким, нежным голосом:

– Я все же не могу поверить, чтобы старая Фаустина была так счастлива при дворе, как ты это описываешь. Я уверена, что она любила Тиберия, как собственного сына. Я представляю себе, как гордилась она его благородной юностью, и также могу представить, как велико было ее горе, когда он под старость отдался во власть подозрительности и жестокости. Она, наверное, каждый день говорила ему об этом и останавливала его. Ужасно тяжело было ей видеть, что все ее мольбы тщетны. И наконец, она не в силах была видеть, как он все глубже и глубже падает.

При этих словах старик удивленно придвинулся ближе, но он не мог разглядеть молодую женщину. Она сидела с опущенными глазами и говорила очень тихо и грустно.

– Ты, быть может, права в том, что ты говоришь о старухе, – ответил он. – Фаустина в действительности не была счастлива при дворе. И все-таки странно, что она оставила императора в старости, после того как у нее хватило терпения оставаться около него в течение всей жизни.

– Что ты говоришь!.. – воскликнул виноградарь. – Старая Фаустина покинула императора?

– Она скрылась с острова Капри, никому не сказав об этом ни слова, – ответил путник. – Она ушла такой же нищей, какой пришла. Она не взяла с собой ничего из своих сокровищ.

– И император в самом деле не знает, куда она ушла? – спросила молодая женщина.

– Нет, никто точно не знает, куда направилась старуха, но считают очень вероятным, что она отправилась искать убежища в родных горах.

– И император не знает причины, заставившей ее уйти от него? – продолжала спрашивать молодая женщина.

– Нет, император не знает причины. Ведь не может же он поверить, что она покинула его потому, что он как-то раз сказал ей, что она служит ему, чтобы получать плату и подарки, как и все остальные. Она ведь знает, что он никогда не сомневался в ее бескорыстии. Он все еще надеялся, что она добровольно к нему вернется, потому что никто лучше ее не знает, что у него теперь совсем нет друзей.

– Я не знаю ее, – сказала молодая женщина, – но думаю, что могу все-таки тебе сказать, почему она ушла от императора. Эта старая женщина воспитана была здесь в простоте и благочестии, и ее всегда влекло назад, сюда. Но все же она, конечно, никогда не оставила бы императора, если бы он не оскорбил ее. И я понимаю, что после этого она наконец сочла себя вправе подумать о себе самой, так как дни ее уже близятся к концу. Если бы я была бедной женщиной, родившейся в горах, и я бы, вероятно, так же поступила, как она. Я сказала бы себе, что довольно сделала, прослужив моему господину всю жизнь. Я ушла бы наконец от роскоши и царской милости, чтобы дать душе моей насладиться истиной и правдой, перед тем как она меня оставит и направится в свой далекий путь.

Старик окинул молодую женщину мрачным и печальным взглядом.

– Ты не думаешь о том, что жизнь императора станет теперь страшнее, чем когда бы то ни было раньше. Теперь не стало более никого, кто мог бы его успокоить, когда им овладевают недоверие и презрение к людям. Ты только подумай, – и старик мрачным взглядом впился в глаза молодой женщины, – во всем мире нет теперь человека, которого бы он не ненавидел, которого бы он не презирал, ни одного!..

Когда он произнес эти слова горького отчаяния, старуха сделала резкое движение и обернулась к старику, но молодая женщина посмотрела путнику прямо в глаза и ответила:

– Тиберий знает, что Фаустина снова вернется к нему, как только он этого пожелает. Но она должна раньше знать, что старым глазам ее не придется видеть при дворе его порока и бесстыдства.

При этих словах они все поднялись, но виноградарь и его жена стали впереди старухи, как бы защищая ее.

Незнакомец не произнес больше ни слова, но устремил на старуху вопросительный взгляд.

«И это твое последнее слово?» – казалось, говорил этот взгляд.

Губы старухи дрожали, и язык не повиновался ей.

– Если император любит свою старую прислужницу, то он должен дать ей покой в последние ее дни, – сказала молодая женщина.

Путник еще медлил, но вдруг его мрачное лицо прояснилось.

– Друзья мои, – сказал он, – что бы ни говорили о Тиберии, но есть одно, чему он научился лучше всех других – самоотречению. Еще одно я должен вам сказать: если бы старая женщина, о которой мы говорили, пришла в эту хижину, примите ее ласково. Милость императора будет оказана каждому, кто поможет старухе.

Он завернулся в свой плащ и ушел той же дорогой, по которой пришел.

* * *

После этого случая виноградарь и жена его никогда больше не говорили со старухой об императоре. В беседах же между собой они удивлялись, что, несмотря на глубокую старость, она нашла в себе силы отказаться от роскоши и влияния, к которым привыкла.

«Не вернется ли она скоро снова к Тиберию? – спрашивали они себя. – Она, конечно, все еще любит его. Она оставила его в надежде, что это образумит его и заставит отказаться от жестокостей…»

– Такой старый человек, как император, никогда уже не начнет новой жизни, – говорил муж. – Как хочешь ты отнять у него беспредельное презрение к людям? Кто позволил бы себе выступить перед ним и учить его любви к человеку? А пока этого не случится, он не может исцелиться от своего упрямства и жестокости.

– Ты знаешь, – ответила жена, – что есть только одно существо во всем мире, которое действительно в силах было бы это сделать. Я часто думаю о том, что было бы, если бы эти двое встретились!.. Но пути Господа непостижимы.

…Старуха, по-видимому, совсем не чувствовала ни лишений, ни потребности вернуться к своей прежней жизни.

Когда через некоторое время молодая женщина родила, старуха стала ходить за малюткой и казалась такой довольной, словно забыла все свое горе.

Каждые полгода, закутавшись в свой длинный серый плащ, она обыкновенно отправлялась в Рим. Но там она ни к кому не заходила, а пробиралась прямо на форум. Она останавливалась перед небольшим храмом, стоявшим на одной из сторон богато украшенной площади.

Этот храм состоял, собственно, из очень большого алтаря, воздвигнутого под открытым небом, среди выложенного мрамором дворика. На алтаре восседала Фортуна, богиня счастия, а у подножия стояла статуя Тиберия. Кругом двора шли помещения для жрецов, кладовые для дров и стойла для жертвенных животных.

Странствования старой Фаустины не шли никогда дальше этого храма, посещаемого всеми желавшими молиться о счастье Тиберия. Заглянув в храм и увидав, что статуи богини и императора украшены цветами, что жертвенный огонь пылает и толпы молящихся благоговейно собираются вокруг алтаря, послушав тихие гимны жрецов, она выходила из храма и возвращалась в горы.

Так, не говоря ни с кем ни одного слова, узнавала Фаустина, что Тиберий еще жив и что все идет у него благополучно.

Когда старуха в третий раз совершала свое путешествие, она увидела нечто неожиданное. Приблизившись к храму, она заметила, что он заброшен и пуст. Перед изваянием не было ни одного светильника, а в храме не видно было ни одного молящегося. На одной из стен алтаря висело еще несколько сухих венков, и это было все, что осталось от былой пышности. Жрецы исчезли, и статуя императора, более не охраняемая, была попорчена и в пыли.

Старуха обратилась к первому встречному.

– Что должно это означать? – спросила она. – Разве Тиберий умер? Или у нас уже другой император?

– Нет, – ответил римлянин. – Тиберий все еще царствует, но мы перестали молиться о нем. Наши молитвы ему больше не помогут.

– Друг мой, – сказала старуха, – я живу далеко отсюда, в горах, где ничего не знаешь о том, что делается на свете. Не будешь ли ты так добр сказать мне, какое несчастье постигло императора?

– Самое ужасное несчастье обрушилось на Тиберия, – ответил тот, – его поразила болезнь, которая до сих пор неизвестна была в Италии, но, говорят, нередкая на Востоке. Болезнь изуродовала императора, голос его стал похож на рычание зверя, а пальцы на руках и ногах разъедены язвами. И от этой болезни будто бы нет никакого лекарства. Предполагают, что через несколько недель он умрет; если же он не умрет, то его придется низложить, так как несчастный человек не может дольше царствовать. Ты понимаешь теперь, что судьба его решена. Теперь бесполезно молить богов о даровании ему счастья, да и не стоит, – прибавил римлянин с легкой усмешкой, – нечего теперь заискивать у него и трепетать перед ним. К чему же нам теперь заботиться о нем?

Он поклонился старухе и отошел, а она застыла на месте, ошеломленная словами прохожего.

В первый раз в своей жизни она почувствовала себя обессиленной и выглядела старухой, придавленной своими годами. Она стояла, согнувшись, с трясущейся головой, а руки ее бессильно ловили что-то в воздухе.

Ей хотелось поскорее уйти отсюда, но ноги у нее подкашивались, и, пошатываясь, едва подвигаясь вперед, она искала взглядом что-нибудь, на что могла бы опереться.

Через несколько минут невероятным усилием воли ей удалось, однако, преодолеть упадок сил.

Она снова выпрямилась во весь рост и заставила себя идти твердыми шагами по кишевшим людьми улицам.

* * *

Спустя неделю старая Фаустина взбиралась по крутым склонам острова Капри. Был жаркий день, и удручающее чувство старости и слабость снова овладели ею, пока она плелась по извилистым дорожкам и прорубленным в скалах ступенькам, ведшим к вилле Тиберия.

Это чувство еще более усилилось, когда она заметила, как сильно изменилось все за время ее отсутствия. Прежде здесь всегда встречались целые толпы людей, то взбиравшихся, то спускавшихся по ступеням. Здесь были сенаторы, несомые великанами либийцами; чиновники со всех провинций, являвшиеся в сопровождении длинной вереницы рабов; искатели должностей и вельможи, приглашенные на пир к императору.

А теперь все лестницы и переходы опустели. Серо-зеленые ящерицы были единственными живыми существами, которых старуха встретила на своем пути.

Она поражалась, видя, что все начинало уже приходить в упадок. Со времени заболевания императора могло пройти не более нескольких месяцев, а между тем между мраморными плитами пробивалась уже сорная трава. Благородные растения в прекрасных вазах уже засохли, и наглые разрушители, не встречая помехи, уже разломали в нескольких местах ограду.

Но больше всего ее поразило совершенное отсутствие людей. Хотя посторонним и запрещено было появляться на острове, но все же здесь еще должны были находиться эти бесконечные толпы солдат и рабов, танцовщиц и музыкантов, поваров и прислужников за столом, дворцовой стражи и садовников, которые принадлежали ко двору императора.

Только дойдя до самой верхней террасы, Фаустина увидела двух старых рабов, сидевших на ступенях лестницы, которая вела к вилле. Когда она приблизилась к ним, рабы встали и склонились перед ней.

– Привет тебе, Фаустина, – сказал один из них, – боги посылают тебя, чтобы смягчить наше несчастие.

– Что это значит, Милон, – спросила Фаустина, – почему здесь все так запущено? Мне ведь сказали, что Тиберий еще на Капри.

– Император разогнал всех своих рабов, потому что он подозревает, будто один из нас дал ему отравленного вина, и это вызвало его болезнь. Он бы прогнал и меня, и Тита, если бы мы не отказались подчиниться ему. Ты ведь знаешь, что мы всю нашу жизнь служили императору и его матери.

– Я спрашиваю не только о рабах, – сказала Фаустина. – Где сенаторы и полководцы, где приближенные императора и все льстивые придворные прихлебатели?

– Тиберий не желает теперь показываться посторонним, – ответил раб. – Сенатор Люций и Макрон, начальник личной стражи, являются сюда каждый день и получают приказания. Кроме них, никто не смеет его видеть.

Фаустина поднялась по лестнице к вилле. Раб шел впереди, и на ходу она спросила его:

– Что говорят врачи о болезни Тиберия?

– Никто из них не умеет лечить эту болезнь. Они даже не знают, убивает ли она медленно или скоро. Но одно могу я тебе сказать, Фаустина, что Тиберий непременно умрет, если он и дальше будет отказываться от пищи из боязни быть отравленным. И я знаю, что больной человек не может вынести бодрствования днем и ночью, как это делает Тиберий, боясь быть убитым во сне. Если он захочет довериться тебе, как в прежние годы, то тебе, быть может, удастся уговорить его есть и спать. Этим ты можешь продлить его жизнь на многие дни.

Раб проводил Фаустину через множество проходов и дворов к террасе, на которой обыкновенно сидел Тиберий, наслаждаясь открывавшимся оттуда видом на прихотливые изгибы морского берега и на гордый Везувий.

Войдя на террасу, Фаустина увидела там ужасное существо с распухшим лицом и звероподобными чертами лица. Руки и ноги его были завернуты в белые бинты, но сквозь повязки видны были наполовину изъеденные пальцы рук и ног. Одежда этого человека была в пыли и грязи. Видно было по всему, что он не в состоянии держаться на ногах и должен ползать по террасе. Он лежал с закрытыми глазами у самого края и не двигался, когда вошли раб и Фаустина. Но она шепнула рабу:

– Кто это, Милон? Как посмел такой человек забраться на императорскую террасу? Выпроводи-ка его поскорей отсюда…

Но не успела она договорить, как увидела, что раб склонился до земли перед лежавшим жалким человеком и сказал:

– Цезарь Тиберий, наконец могу я принести тебе радостную весть!

И тотчас раб обернулся к Фаустине, но отскочил, пораженный, и не мог произнести ни одного слова.

Он не узнал гордой матроны, которая выглядела такой могучей, что казалось, что она доживет до лет Сибиллы. В это мгновение она поддалась бессильной старческой дряхлости, и раб увидел перед собой сгорбленную старушку с померкшим взглядом и беспомощно трясущимися руками.

Несмотря на то что Фаустина была предупреждена, что император ужасно изменился, все же она ни одной минуты не переставала представлять его себе таким же крепким, каким он был, когда она видела его в последний раз. Она слышала от кого-то, что болезнь, поразившая Тиберия, изменяет человека медленно и нужны целые годы, чтобы она изуродовала человека до неузнаваемости. Но здесь болезнь пошла вперед так быстро, что обезобразила императора уже в несколько месяцев.

Спотыкаясь, добрела Фаустина до императора. Она не в силах была говорить и молча плакала, стоя возле Тиберия.

– Ты пришла наконец, Фаустина, – промолвил он, не открывая глаз, – я лежал тут, и мне чудилось, будто ты стоишь здесь и плачешь обо мне. Я не решаюсь взглянуть из боязни, что это только обман моего больного воображения!

Тогда старуха села около него. Она приподняла его голову и спрятала ее на своей груди.

Но Тиберий продолжал тихо лежать и не взглянул на Фаустину. Чувство умиротворения наполнило его, и он тотчас же погрузился в спокойный сон.

* * *

Спустя несколько недель один из рабов императора шел по направлению к одинокой хижине в Сабинских горах. Наступал вечер, и виноградарь с женой стояли в дверях и глядели на заходящее на далеком западе солнце. Раб свернул с дороги, подошел к хижине и приветствовал их. Затем он вытащил тяжелый кошелек, спрятанный за поясом, и положил его в руку виноградаря.

– Это шлет тебе Фаустина, старая женщина, к которой вы были добры, – сказал раб. – Она велела мне сказать тебе, чтобы ты на эти деньги купил виноградник и построил жилище не так высоко в горах, как это орлиное гнездо.

– Значит, старая Фаустина еще жива? – спросил виноградарь. – Мы искали ее по всем обрывам и болотам; когда она не вернулась к нам, я думал, что она погибла в какой-нибудь пропасти или заблудилась в горах.

– Помнишь, – сказала жена мужу, – я все не хотела верить, что она умерла? Разве я не говорила тебе, что она вернулась к императору?

– Да, – подтвердил муж, – ты действительно говорила это, и я радуюсь, что ты была права, не только потому, что Фаустина снова стала такой богатой, что может спасти нас от бедности, но я рад также и за бедного императора.

Раб хотел тотчас же уйти, чтобы засветло добраться до жилых мест, но муж и жена не отпустили его.

– Ты должен остаться у нас до утра, – говорили они. – Мы не можем отпустить тебя прежде, чем ты не расскажешь нам все, что испытала Фаустина. Почему вернулась она к императору? Какова была их встреча? Счастлива она, что теперь снова живет вместе с ним?

Раб уступил их просьбам. Он вошел вместе с ними в хижину и за ужином рассказал им о болезни императора и о возвращении Фаустины.

По окончании рассказа он увидел, что муж и жена сидят неподвижно, словно чем-то пораженные. Взоры их были опущены, как будто они хотели скрыть волнение, овладевшее ими.

Наконец муж поднял глаза и, обращаясь к жене, сказал:

– Не думаешь ли ты, что это – перст Божий?

– Да! – ответила она. – Наверно, именно ради этого Господь послал нас через море в эту хижину. Наверно, Он указал старухе постучаться в дверь нашей хижины.

Едва она произнесла эти слова, как виноградарь снова обратился к рабу.

– Друг мой, – сказал он, – ты должен передать Фаустине мое поручение. Скажи ей это слово в слово: «Вот что сообщает тебе твой друг, виноградарь с Сабинских гор. Ты видела его жену. Не показалась ли она тебе цветущей здоровьем и красотой? И тем не менее эта молодая женщина раньше страдала той же болезнью, которая теперь поразила Тиберия».

Раб сделал невольный жест удивления, но виноградарь продолжал еще решительнее:

– Если Фаустина не захочет поверить моим словам, то скажи ей, что и моя жена, и я, мы оба родом из Палестины, в Азии, страны, где часто встречается эта болезнь. И там существует закон, по которому прокаженные изгоняются из городов и деревень и должны жить в пустынных местах или искать себе убежища близ гробниц и в пещерах. Скажи Фаустине, что жена моя родилась в скалистой пещере от больных родителей. И пока она была ребенком, она была здорова, а когда стала взрослой девушкой, у нее появилась эта болезнь.

При этих словах виноградаря раб, смеясь, покачал головой и сказал ему:

– Как ты хочешь, чтобы Фаустина поверила тебе? Она ведь видела твою жену цветущей и здоровой! А она знает, что от этой болезни не существует никаких лекарств.

Но виноградарь настаивал:

– Было бы лучше всего, если бы она мне поверила. Но кроме того, у меня есть и свидетели; пусть пошлет она гонца в Назарет, в Галилею. Там любой человек подтвердит мои слова.

– Быть может, жена твоя исцелена чудом какого-нибудь бога? – спросил раб.

– Да, – ответил виноградарь, – это именно так и было, как ты говоришь. Однажды среди больных, живших в пустыне, разнеслась весть: «Говорят, что в городе Назарете, в Галилее, появился великий пророк. Он преисполнен силы Духа Божия и может исцелить вашу болезнь, если только возложит руку на ваше чело». Но больные, подавленные своим несчастьем, не хотели верить, что эта весть истинна. «Нас никто не может исцелить, – говорили они. – Со времен великого пророка никто не мог спасти ни одного из нас от этого несчастья». Но среди больных была одна, которая верила, – и это была девушка. Она ушла от остальных искать дорогу в Назарет, где жил пророк. И вот однажды, когда она шла по широкой равнине, встретила она человека высокого роста, с бледным лицом и ниспадавшими черными блестящими локонами. Темные глаза его сияли как звезды и притягивали ее к себе. Но, еще не приблизившись к нему, она крикнула:

– Не подходи ко мне близко, потому что я заражена, а скажи мне, где могу я найти пророка из Назарета?

Но человек этот продолжал приближаться к ней и, когда подошел совсем близко, спросил ее:

– Зачем ищешь ты пророка из Назарета?

– Я ищу его, чтобы он возложил руку на мое чело и исцелил меня от моей болезни.

Тогда он подошел к ней и положил свою руку ей на чело.

Но она сказала ему:

– Что пользы мне в том, что ты положил свою руку на мое чело, ведь ты – не пророк?

Он улыбнулся и сказал ей:

– Теперь иди в город, лежащий вон там, на склоне горы, и покажись священникам.

Больная подумала про себя: «Он насмехается надо мной, потому что я верю в исцеление; от него я, видно, не узнаю ничего».

И она пошла дальше. Вскоре она увидела на поле человека, ехавшего верхом на охоту. Когда он подъехал к ней так близко, что мог расслышать ее, она крикнула ему:

– Не подходи ко мне близко – я заражена; но скажи мне, где я могу найти пророка из Назарета?

– Чего хочешь ты от пророка? – спросил встречный и продолжал медленно приближаться к ней.

– Я хочу только, чтобы он возложил руку мне на чело и исцелил меня от моей болезни.

Тогда всадник подъехал еще ближе.

– От какой болезни хочешь ты излечиться? – спросил он. – Ты вовсе не нуждаешься во враче.

– Разве ты не видишь, что я прокаженная? Я родилась от больных родителей, в скалистой пещере.

Но всадник подъезжал к ней все ближе и ближе, потому что она была мила и прекрасна, как едва раскрывшийся цветок.

– Ты – красивейшая девушка в иудейской стране! – воскликнул он.

– Перестань издеваться надо мной, – ответила она. – Я знаю, что лицо мое изъедено болезнью, а голос мой подобен вою дикого зверя.

Но он заглянул ей глубоко в глаза и сказал:

– Голос твой звонок, как весенний ручеек, пробирающийся меж камней, а лицо твое гладко, как нежный шелк.

В эту минуту он подъехал к ней так близко, что она могла увидеть свое лицо в блестящей обшивке, украшавшей его седло.

– Посмотри на свое отражение, – сказал он.

Она так и сделала и увидела лицо, нежное и мягкое, как только что раскрывшееся крылышко бабочки.

– Что я вижу? – спросила она. – Это не мое лицо.

– Это и есть твое лицо, – сказал всадник.

– Но разве голос мой не скрипуч, разве не звучит он, как телега, с трудом взбирающаяся на гору?

– Нет, он звенит, как самые нежные струны арфы, – ответил ей путник.

Она повернулась и указала на дорогу.

– Знаешь ли ты того человека, который сейчас скроется за двумя дубами? – спросила она всадника.

– Это и есть тот, о ком ты только что спрашивала, – пророк из Назарета, – ответил он ей.

Пораженная, закрыла она лицо руками, и глаза ее наполнились слезами.

– О, ты святой, о, ты носитель Божьей силы! – воскликнула она. – Ты исцелил меня!

А всадник посадил ее на седло и привез в город, стоявший на обрыве горы, и пошел с ней к старейшинам и священникам и рассказал им про свою встречу с ней. Они подробно расспросили его обо всем, но когда услыхали, что девушка родилась в пустыне от больных родителей, то не поверили, что она исцелена.

– Возвращайся туда, откуда ты пришла, – сказали они ей. – Если ты была больна, то должна остаться больной весь свой век. Ты не смеешь приходить сюда в город, чтобы не заразить нас всех своей болезнью.

Она же сказала им:

– Я знаю, что я здорова, потому что пророк из Назарета возложил свою руку мне на чело.

При этих словах девушки все они закричали:

– Кто он такой, что может нечистых делать чистыми? Все это одно ослепление, исходящее от злых духов. Возвращайся обратно к твоим родным, иначе ты погубишь всех нас!

Они не захотели считать ее исцеленной и не позволили ей оставаться в городе. Они объявили, что всякий, кто окажет ей гостеприимство, будет считаться зараженным.

Когда священники изрекли такой приговор, девушка обратилась к человеку, встретившему ее в поле, и сказала:

– Куда мне теперь идти? Неужели мне придется вернуться снова в пустыню, к больным?

Но он посадил ее к себе на седло и ответил:

– Конечно, ты не должна возвращаться к больным в их пещеры, лучше уедем с тобой отсюда за море, в иную страну, где нет законов для чистых и нечистых. – И они оба…

Но тут раб поднялся и прервал его.

– Тебе незачем дальше рассказывать, – сказал он. – Лучше пойдем, проводи меня немного, так как ты знаешь, конечно, дорогу в город, чтобы мне еще сегодня отправиться обратно, не дожидаясь утра. Император и Фаустина должны узнать тотчас, не теряя времени, все, что ты рассказал мне.

Когда виноградарь проводил раба и, указав ему дорогу, вернулся в хижину, его жена еще не спала.

– Я не могу уснуть, – сказала она, – я все думаю о том, как встретятся они оба: один, который любит всех людей, и другой, который их ненавидит. Кажется, эта встреча должна перевернуть весь мир.

* * *

Старая женщина словно помолодела от надежды, что, быть может, удастся спасти Тиберия. Без труда перенесла она далекое морское плавание до Яффы, а дорогу до Иерусалима она совершала не в носилках, а верхом. Казалось, она переносит трудное путешествие так же легко, как и благородные римляне, солдаты и рабы, которые составляли ее свиту.

Это путешествие от Яффы до Иерусалима наполнило сердце старухи радостью и светлой надеждой. Была весна, и Саронская долина, по которой они ехали в первый день пути, представляла собою сверкающий ковер цветов. И на второй день путешествия, когда они уже вступили в Иудейские горы, цветы не покидали их. Все разнообразные холмы, между которыми вилась дорога, были покрыты плодовыми деревьями, стоявшими в полном цвету. Когда путешественники уставали глядеть на бледно-розовые цветы персиковых и абрикосовых деревьев, глаз их мог отдохнуть, любуясь молодыми побегами винограда, пробивавшимися сквозь темно-коричневые лозы. Они так быстро росли, что, казалось, можно было чуть ли не глазом видеть их рост.

Но не только цветы и весенняя зелень делали это путешествие очаровательным. Более всего привлекали внимание разнообразные толпы народа, попадавшиеся в это утро по пути в Иерусалим. Со всех дорог и тропинок, с одиноких вершин и из самых отдаленных уголков долины шли странники. Выйдя на большую дорогу в Иерусалим, отдельные путники соединялись в большие толпы и отсюда шли радостно все вместе. Вокруг одного старика, ехавшего на верблюде, шли его сыновья и дочери, зятья и невестки, и все его внуки. Это была такая огромная семья, что она составляла целый маленький отряд. Одну старушку, которая была слишком слаба, чтобы идти пешком, сыновья посадили на плечи; гордая своими детьми, она подвигалась так сквозь почтительно расступавшуюся толпу.

Это было действительно такое утро, которое могло наполнить радостью даже самое удрученное сердце. Небо, правда, было не совсем ясно, а покрыто легкими серовато-белыми облаками, но никому из путников не приходило в голову огорчаться этим, так как таким образом смягчался палящий резкий блеск солнца. Под этим затуманенным небом благоухание цветущих деревьев и молодой листвы уносилось не так быстро, как обыкновенно, в пространство, а как бы ложилось кругом по пути следования. И этот дивный день, своим бледным светом и неподвижным воздухом несколько напоминавший мирный покой ночи, казалось, создавал какое-то особенное настроение, так что все шли вперед радостно и торжественно, напевая вполголоса древние гимны или играя на своеобразных старинных инструментах, звучавших как жужжание мух или стрекотание кузнечика.

И, подвигаясь вперед вместе со всеми этими людьми, старая Фаустина заражалась их бодростью и их радостью. Она то и дело подгоняла своего коня и, обращаясь к молодому римлянину, ехавшему рядом с ней, сказала:

– Сегодня ночью я видела во сне Тиберия, и он просил меня не задерживаться в пути, а достигнуть Иерусалима непременно сегодня. Мне кажется, боги хотели этим сном внушить мне, что надо приехать в Иерусалим в такое прекрасное утро, как сегодня.

В это время они достигли вершины гребня длинного горного хребта, и Фаустина невольно придержала коня. Перед ней лежала большая глубокая котловина, окруженная живописными холмами, а из темной, тенистой глубины ее выступали могучие скалы, приютившие на своей вершине Иерусалим.

И тесный горный городок, своими стенами и башнями венчавший, словно драгоценной короной, плоскую вершину скалы, в этот день, казалось, бесконечно разросся. Все окрестные холмы, поднимавшиеся в долине, покрылись цветными палатками и оживились людским говором.

Фаустина видела, что все население страны направляется в Иерусалим, чтобы праздновать какой-то великий праздник. Жители более отдаленных местностей прибыли заранее и разбили уже свои палатки. А живущие вблизи Иерусалима еще только подходили. Со всех сторон спускались они теперь с холмов непрерывным смешанным потоком белых тканей, песен, праздничного сверкающего веселья.

Долго смотрела старуха на надвигающиеся толпы и на длинные ряды палаток. Затем она обратилась к ехавшему рядом молодому римлянину:

– Должно быть, Сульпиций, весь народ пришел в Иерусалим?

– Это так и есть, – ответил римлянин, которого Тиберий назначил сопровождать Фаустину, потому что он несколько лет жил в Иудее. – Они празднуют теперь большой весенний праздник, и в это время все, и стар и млад, направляются в Иерусалим.

Фаустина на мгновение задумалась.

– Я рада, – сказала она, – что мы прибудем в город именно в день народного праздника. Это служит важным предзнаменованием, что боги покровительствуют нашей поездке. Не думаешь ли ты, что и тот, кого мы ищем, пророк из Назарета, тоже придет в Иерусалим, чтобы принять участие в празднестве?

– Ты права, Фаустина, – ответил римлянин, – он, вероятно, в Иерусалиме. Это действительно милость богов. Как ты ни крепка и ни сильна, ты можешь все же считать себя счастливой, что тебе не придется совершить в поисках пророка далекое и утомительное путешествие в Галилею.

Затем он подъехал к проходившим мимо путникам и спросил, не знают ли они, не в Иерусалиме ли пророк из Назарета?

– Мы видели его там каждый год в это время, – ответил один из них. – Наверно, он и в этом году пришел туда, потому что он богобоязненный и праведный человек.

Какая-то женщина протянула руку и указала на холм, лежавший на восток от города.

– Видишь ты, – сказала она, – горный склон, поросший масличными деревьями? Там обыкновенно галилеяне раскидывают свои палатки, и там ты можешь получить самые верные сведения о том, кого ищешь.

Они продолжали путь и спустились по извилистой тропинке в глубину долины, затем начали подниматься на гору Сион, чтобы, достигнув вершины ее, войти в Иерусалим.

Круто поднимавшаяся дорога была здесь ограждена низкими стенами, на которых стояло и лежало бесконечное множество нищих и калек, просивших у путешественников милостыню.

Во время этого медленного подъема одна иудейка подошла к Фаустине.

– Смотри, – указала она ей на одного нищего, сидевшего на стене, – это галилеянин. Я припоминаю, что видела его среди учеников пророка. Он может сказать тебе, где тот, кого ты ищешь.

Фаустина с Сульпицием подъехали к указанному человеку. Это был бедный старик с длинной седой бородой. Лицо его загорело от знойного яркого солнца, и руки его были в мозолях от работы. Он не просил милостыни, а напротив, казалось, до того был погружен в свои печальные думы, что даже не взглянул на подъехавших всадников.

Он не слышал заговорившего с ним Сульпиция, и тот должен был несколько раз повторить свой вопрос.

– Друг мой, мне сказали, что ты – галилеянин. Прошу тебя, скажи мне: где могу я найти пророка из Назарета?

Галилеянин весь вздрогнул и посмотрел как обезумевший. Когда он наконец понял, чего хотят от него, он пришел одновременно в гнев и в ужас.

– О чем ты говоришь? – набросился он на римлянина. – Почему ты меня спрашиваешь об этом человеке? Я ничего не знаю о нем, я не галилеянин.

Тут иудейка вмешалась в разговор.

– Ведь я же сама видела тебя с ним, – сказала она. – Не бойся и скажи этой знатной римлянке, которая дружна с императором, где ей скорее найти пророка.

Но испуганный ученик пророка все более и более раздражался.

– Не сошли ли сегодня все с ума? – воскликнул он. – Или в вас вселился злой дух, что все, один за другим, подходят ко мне и спрашивают о пророке? Отчего никто не хочет мне верить, когда я говорю, что не знаю пророка? Я пришел не из его города и никогда его не видел.

Его возбуждение привлекло к нему общее внимание, и несколько нищих, сидевших на стене рядом с ним, тоже начали оспаривать его слова.

– Конечно, ты принадлежал к его ученикам, – сказали они, – мы все знаем, что ты пришел вместе с ним из Галилеи.

Но он поднял руки к небу и воскликнул:

– Я сегодня не мог остаться в Иерусалиме из-за него, а теперь меня не хотят оставить в покое и здесь, среди нищих! Почему вы не хотите мне верить, когда я говорю, что никогда его не видел?

Фаустина отвернулась, пожав плечами.

– Поедем дальше, – сказала она. – Этот человек безумный. От него мы ничего не узнаем.

И они продолжали взбираться на гору. Фау стина была уже в двух шагах от городских ворот, когда иудейка, желавшая помочь ей найти пророка, крикнула старухе, чтобы она придержала коня. Фау стина остановилась и увидела, что совсем у ног лошади лежал на земле человек. Он распростерся в пыли дороги, как раз на том месте, где было особенно тесно, и то, что его еще не раздавили животные и люди, следовало считать чудом.

Человек лежал на спине, с устремленным вверх потухшим, ничего не видящим взором. Он не двигался, хотя верблюды ступали около него своими тяжелыми ногами. Он был бедно одет и к тому же перепачкался в пыли и грязи. Он так посыпал себя песком, что, казалось, будто он хочет закопаться, чтобы легче было его раздавить или переехать.

– Что это значит? Почему этот человек лежит на дороге?

В это мгновение лежавший начал окликать путешественников:

– Будьте милостивы, братья и сестры, гоните на меня ваших вьючных животных и лошадей! Не обходите меня! Растопчите меня в прах! Я предал невинную кровь. Растопчите меня!

Сульпиций взял лошадь Фаустины за повод и отвел ее в сторону.

– Это – кающийся грешник, – сказал он, – не останавливайся из-за него. Это странные люди, пусть идут они своей дорогой.

Человек же, лежавший на дороге, продолжал кричать:

– Ступите ногами на сердце мое, пусть верблюд продавит мне грудь, а осел вонзит копыто в глаза мои!

Но Фаустина не в силах была пройти мимо несчастного, не попытавшись заставить его открыть глаза и взглянуть.

Она все еще стояла около него.

Иудейка, которая уже раз хотела ей услужить, снова протискалась к Фаустине.

– И этот человек принадлежал к ученикам пророка, – сказала она. – Хочешь ли, чтобы я спросила его об учителе?

Фаустина утвердительно кивнула, и женщина наклонилась над лежащим.

– Что сделали вы, галилеяне, с вашим учителем? Я вижу вас сегодня рассеянными по всем дорогам и тропинкам, а его не вижу нигде.

Когда женщина произнесла эти слова, лежавший привстал на колени.

– Какой злой дух внушил тебе спрашивать меня о нем? – спросил он голосом, полным отчаяния. – Ты видишь, что я бросился на землю, чтобы меня растоптали. Разве мало тебе этого? Зачем же ты приходишь еще спрашивать меня, что сделал я с ним?

– Не понимаю, в чем упрекаешь ты меня, – ответила женщина. – Я хотела ведь только узнать, где твой учитель?

Когда она повторила этот вопрос, галилеянин вскочил и заткнул уши пальцами.

– Горе тебе, что ты не даешь мне спокойно умереть! – крикнул он.

Он кинулся сквозь толпу, теснившуюся перед воротами, и побежал, рыдая от отчаяния и размахивая отрепьями своей одежды, как черными крыльями.

– Мне кажется, – сказала Фаустина, увидев, что человек бежит, – что мы пришли к безумному народу.

Вид учеников пророка привел ее в отчаяние.

– Разве сможет человек, за которым следуют такие безумцы, сделать что-нибудь для императора?

Еврейка имела очень опечаленный вид и серьезно сказала Фаустине:

– Госпожа, не медли отыскать того, кого ты хочешь видеть. Я боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь дурного, потому что все ученики его словно лишились разума и не выносят вопросов о нем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.