XV

XV

И я проснулся. В первую минуту я не мог сообразить, где я, и что со мною, и отчего мне трудно двигаться с места… Над моею головой тревожно бились листья клена, но теперь они не сверкали от лучей солнца в яркой синеве, а бледно рисовались на темно-свинцовом фоне. Громадная туча поднималась из-за лесу и все ширилась, тихо раскидывая по небу свои крылья. Из-под нее порывами налетал ветер, и вдали ворчал гром.

– Вставайте скорее, Андрей Иваныч, надо хоть до деревни дойти.

Огонь погас. «Бекетчики» спали в шалаше. Проезжие уехали. Было поздно, и надвигалась гроза. Андрей Иванович проснулся, протер глаза и, в свою очередь, стал будить какого-то мужика, лежащего у шалаша. Должно быть, он подошел к нам, когда мы уже спали.

Мужичок заворчал что-то и поднялся.

– Вставай, дядя, а то промокнешь… Э, да, кажись, знакомый. Видал я тебя где-то…

Мужичок как-то сморгнул и сконфуженно ответил:

– Да ведь уж нигде, как в Сивухе.

– То-то в Сивухе!.. А позвольте мне, почтенный, узнать, вы за что меня колотили, какая может быть причина?

– Господи! – удивился я. – Андрей Иванович, неужели опять?..

– Засаду сделали. Емелька, подлец, научил. Да еще вот этот почтенный ввязался.

– Да ведь мы, – конфузливо оправдывался мужик, – мы нешто от себя? За людьми… Как люди, так и мы… Сказывают: больно уж ты, милый, озорник большой…

– А ты видел, как я озорничал? – спросил Андрей Иванович с выражением сдержанной злобы в голосе.

– Не видал, милый, не совру… Потому выпитчи был.

– Посмотрите вы на этот народ: сами нажрутся, а потом других колотят… На-цы-я, нечего сказать! – неожиданно для меня прибавил Андрей Иванович с патриотическою горечью.

– Да ведь мы что? Мы действительно выпитчи, – смиренно говорил мужик, – у праздника были, у сродников. Ну, и… выпитчи, это верно… Так в этом беды нету, потому что мы сами себя ведем смирно… спим. А ты, сказывают, на ночлеге никому спокою не дал… Мы, конечно, что, а бабы жаловались: так, слышь, всю ночь шаром и катается, все одно еж по избе…

– Тьфу! – сплюнул Андрей Иванович и, не говоря более ни слова, быстро надел котомку и пошел по дороге.

Я догнал его, и мы пошли молча. Андрей Иванович, видимо, злился и унывал. Нежданно приобретенная слава, которая могла достигнуть до ушей Матрены Степановны, беспокоила его всего более. Результаты сивухинского боя, о котором он не распространялся, тоже, вероятно, присоединили немало горечи к его настроению. Наконец, туча покрыла бо?льшую половину неба и грозила ливнем, а до деревни было еще далеко.

– Ник-когда не пойду больше! – злобно сказал Андрей Иванович. – И не зовите! Грех один с этим народом. – И потом он меланхолически прибавил: – А перед хорошим человеком я вполне оказался обманщиком.

– Это вы о ком? – спросил я.

– О ком? – известно, об Иване Спиридоновиче, об давальце. Ведь сапогам-то срок сегодня, в аккурат… Чай, дожидается.

– С которых же пор он у вас хорошим человеком стал? Давно ли вы на него сердились?

– Сердился!.. Странно вы говорите: мало ли что мы сердимся!.. Мужик на царя три года серчал, а тот и не знал. Так и мы. А об Иване Спиридоновиче я так обязан понимать, что он мне первый благодетель. Когда ни приди: рупь-два со всяким удовольствием. Конечно, после того в цене понажмет…

– Ну, вот видите!

– Ничего тут не видно… Нашего брата ежели не нажимать, мы совсем Бога забудем… А что: на лице у меня синяков нет?

Я внимательно осмотрел лицо Андрея Ивановича и дал успокоительный ответ.

– И на том спасибо! Семейному человеку это всего хуже, – докторально объяснил он. – Семейного человека лучше ты всего оглоблей исколоти, а лица и рукой не тронь.

– Ну, уж…

– Чего ну? Много вы понимаете!

Я вспомнил про Матрену Степановну и потому не возражал более. К тому же Андрей Иванович, угнетаемый обстоятельствами и готовившийся к «хомуту», совершенно изменился. Со мной стал строптив и раздражителен, о «нацыи» говорил с презрением, зато о купечестве и давальцах отзывался в меланхолически почтительном тоне. Буйный демократизм первого дня нашего путешествия совсем с него схлынул.

Я отчасти приписывал это близкой грозе.

Туча заволокла уже небо и теперь все сгущалась и все падала книзу, опускаясь над полями, на которых побелевшие и поблекшие хлеба бились и припадали к земле. На темном фоне этой тучи несколько оторванных клочков тумана, прохваченных опаловыми отблесками, неслись куда-то тревожно и быстро, точно запоздалые всадники, убегающие вдоль тяжелого фронта атакующей колонны. Гром перекатывался сердитее и гулче, и по временам яркая молния, извиваясь зигзагами, бороздила набухшие грозою тучи.

Дорога казалась пуста. Мы обогнали на холме только глухого еврея-солдата, которого встретили в первый день. Он начал рассказывать нам о том, как он потерял платок и вернулся за десять верст в надежде разыскать его. Кроме того, он проливал кровь за веру и отлично играл на бубне… Все это было когда-то, в далеком прошлом, а теперь он глух, и беден, и несчастен… Голос его звучал в напряженном воздухе как-то особенно резко и однотонно. Заметив, однако, что мы мало обращаем на него внимания и, кроме того, несмотря на свою глухоту, расслышав сильный громовой раскат, он вдруг подобрал полы своей серой шинели и пустился бегом по дороге.

Рожь гнулась и качалась на нивах, лес, синевший впереди, побледнел, расплылся и исчез, по полям шумно стремились к нам навстречу колеблющиеся столбы ливня, соединявшего небо с землею…

– У праздника, нечего сказать! – произнес Андрей Иванович, окидывая безнадежным взглядом пространство, охваченное пеленой дождей и туманов.

Затем он принялся быстро укладывать в котомку новый картуз, между тем как первые капли гулко шлепались о дорожную пыль…

Июль 1887

Данный текст является ознакомительным фрагментом.