XI Что такое любовь?
XI
Что такое любовь?
Я очень хорошо помню лицо Верочки, когда она отворила дверь и почти шепотом сказала, не глядя на меня:
– Здравствуйте.
Она уже слышала о моем отъезде. Я это знал и пришел с ней попрощаться.
Я расскажу вам, как умею, о том, что произошло в этот памятный вечер, но сумею ли передать самое важное, вскрыть самую главную черту того, что произошло, этого я не знаю. Вообще, чем глубже я вникаю в самого себя, тем яснее чувствую всю неуловимость самых основных начал психической жизни. Остается говорить о фактах жизни, а чуть захочешь заговорить об их источниках, сейчас же упираешься в загадочнейшее слово «индивидуальность».
Это альфа и омега всего.
С первого же взгляда на Верочку я заметил в ней что-то особенное.
Теперь, когда я вспоминаю ее глаза, сиявшие какой-то скрытой радостью, непривычно сдвинутые черные брови и нежно-розовые полудетские губы, мне хочется безумно рыдать, не знаю от чего – от нестерпимой жалости или от ужаса перед всем случившимся много спустя после того далекого вечера. Но тогда, о, тогда я не был так сантиментален, и хотя я не понял причин ее перемены, но инстинктивно чувствовал неприязнь к ней.
Она молча провела меня в свою комнату, так похожую на детскую, маленькую, уютную, тихую, усадила на диван, с какой-то новой для меня заботливостью и с необычайной неловкостью движений.
– Вы едете… я слышала, – отрывисто сказала она.
– Да, еду.
Мы помолчали.
Опять начиналась ложь – явная, несообразная ни с чем и вместе с тем, верьте мне, так бесконечно похожая на правду! Судите меня как хотите, но опять я буду клясться вам, что, сидя в «детской» Верочки, зная, что она видит во мне героя, едущего в Македонию умирать, и не только не разубеждая ее в этом, а наоборот, разыгрывая комедию, рисуясь, если хотите, своим несуществующим благородством, – я искренно трепетал весь от тех чувств, которые были бы совершенно такими же, поезжай я в Македонию на самом деле.
– Я не понимаю вас, – каким-то бессильным шепотом говорила Верочка, – зачем… почему в Македонию, разве здесь нельзя?… разве здесь мало дела?…
– Если бы вы знали, что делается в Македонии, вы не сказали бы этого, – с искренним упреком сказал я.
– По-моему, вам ехать умирать в чужую страну – это… это подлость!
Слова ее вырвались с внезапной неудержимой силой, и столько было в них напряженной жгучей ненависти, что я совершенно растерялся.
Секунду, одну только секунду мы в упор смотрели друг другу в глаза и, как по уговору, оба встали со своих мест.
Я не узнавал Верочку. Бледная, суровая, со сжатыми плотно губами, она была так нова, взрослая, сильная. Мне стало жутко; между нами начиналось нечто такое сложное, роковое, чему я, слабый, растерянный, помешать был не в силах.
– Вы не понимаете меня… вам очень стыдно говорить так, – начал я, чувствуя, что медленно, мучительно краснею.
– Вы едете туда напоказ! – в каком-то исступлении, задыхаясь, кричала она мне прямо в лицо. – Напоказ! Из самолюбия, тщеславия – вы жалкий, ничтожный урод… помните, как тогда… Это тогда вы о себе говорили, я отлично понимаю теперь… Это у вас в душе такая грязь, такая мерзость…
– Послушайте… замолчите… это ложь!..
– Ложь, ложь? – сверкая глазами, с истерической усмешкой спрашивала она меня в упор.
– Ложь! – почти кричал я.
– Так зачем же вы едете? – неожиданно мягко, дрогнувшим голосом сказала она. – Ну зачем, что вам Македония? Нет, у меня голова кругом идет.
Я ничего не понимал. Смутно, по-прежнему с неприязнью, я не то чтобы догадывался, а как-то предчувствовал глубоко скрытую причину совершенно неожиданных выходок Верочки.
– Я не могу жить здесь, когда эти зверства, эти нечеловеческие зверства там, в горах – за несколько сотен верст…
– Что же вы, спасать пойдете?
– Да…
– Хотела бы я вас посмотреть в полном вооружении, – с коротким злобным смехом сказала она.
Я молчал.
– Что же вы молчите… Говорите, что вы меня любите, что вы умираете от отчаяния, покидая меня, что вы обо мне будете думать всю дорогу, и когда вас будут мучить турки, вы будете думать обо мне, обо мне одной. Ну говорите же, говорите!..
– Верочка, что с вами, успокойтесь, – бормотал я, в изумлении смотря на нее.
– Отвечайте мне, понимаете ли вы, как вы смешны, худой, узкогрудый, с больным лицом, усталыми глазами, в воинских доспехах с саблей, револьвером, винтовкой? Вы карикатура… вы… Послушайте, вы способны оскорбить, – внезапно приходя в прежнее почти истеричное состояние, прокричала она. – Или вы Христосик всепрощающий… Так знайте же, что я ненавижу, ненавижу вас всеми силами души!
– В таком случае мне остается… – я повернулся, чтоб идти.
– Постойте… Ради Бога, скажите мне, только так, чтобы я поняла вас, почему вы решили ехать?
Я остановился.
– Я не знаю, сумею ли я объяснить. Ведь Македония… Балканский полуостров… болгары… турки… все это такие далекие безжизненные слова… Но представьте себе всех этих болгар такими же живыми людьми, как мы с вами… Лица у них открытые, добрые, чисто славянские. Ребятишки бойкие, веселые… Так вот, видите ли, пусть это не Болгария, не Македония, а Тверская и Московская губернии. Только представьте себе это ясно, отчетливо. Пусть обесчещена девушка не какая-то там болгарка, а ваша сестра, пусть по деревням на копьях носят не каких-то македонцев, а ваших братьев, Николая Эдуардовича. Не думайте, ведь и у них бывают братья, сестры, невесты. Заполните, Бога ради, эти мертвые картины живыми образами, представьте себе несчастную страну, сжатую со всех сторон грубой варварской силой, терзаемую до издевательства; обиженных, обесчещенных людей, которым не к кому обратиться за правдой, – и вы поймете, что нельзя жить, когда все это творится на земле, жить, не бросившись туда, хотя бы затем, смейтесь сколько хотите, чтобы целовать ноги так страдающих людей…
Я замолчал. Я был уверен, что, как тогда, перед нашим объяснением, она поддастся моей власти. Я ждал, что она в раскаянии, со стыдом будет молить меня о прощении.
– Я вам не верю, – едва внятно произнесла она.
Я молча повернулся и пошел прочь.
Но Верочка быстро встала между мной и дверью.
– Уходите? – как в ознобе, дрожа всем телом, совершенно чужим голосом сказала она.
– Вам будет стыдно…
– Хорошо, идите, – она отворила передо мной дверь. – Только знайте… – и наклонившись ко мне, так что лицо ее скользнуло по моей щеке, неслышно, одними губами она прошептала какое-то слово.
Я не расслышал, но понял его.
Я нелепый, дикий, а не «странный» человек! Любовь выражает человеческую личность! Ну, а что такое любовь-то! Поцелуи, объятья, сладкие улыбки. Или, может быть, любовь – это мучительство, это потребность бить, терзать, издеваться? Я не знаю, что такое любовь, и думаю, что люди выражаются не столько в любви, сколько в том, что они называют любовью. Для одного любовь – это полнолуние с соловьем, для другого – слезы, кровь, неистовое безумие, а для третьего любовь – отвращение. Не верите, думаете, автор на фальшивые психологические тонкости пускается? О, я насквозь вижу всю суть «обыденных» рассуждений, которые так же далеки от жизни, как египетские пирамиды. Но если вы до сих пор верили мне и хоть сколько-нибудь понимали мои странности, то поверьте и этому.
Неожиданный, застенчивый, почти детский шепот Верочки о любви меня, странного человека, не наполнил ни блаженством, ни страстью. Испугом и холодом вошли слова ее в мое сердце. Но я, автомат, мертвая форма мертвой жизни, мог ли я, как на каких-то пружинах, не обнять ее, не прижать к своей груди, словом, не поступить как влюбленный? И я все это сделал порывисто, страстно, как полагается, сделал механически, не думая, если хотите, не притворяясь, а как-то само собой – в то время как на душе, кроме тяжелого непонятного испуга, ничего не было.
Я прижимал ее к себе и чувствовал, какое худенькое у нее плечо, как вздрагивает ее тело. Она в полузабытьи говорила что-то, пряча от меня свое лицо, которое я с холодом на душе и страстью в движениях искал своими губами.
Она быстро откинулась от меня, обвила мою шею руками и крепко поцеловала. Чувство, похожее на физическое отвращение, внезапно кольнуло меня, ведь это лицо – обтянутый череп, тело это – мясо, говядина. Целовать, любить, ласкать труп: что может быть противнее, страшнее этого? Мне почудилось, что сквозь платье я ощущаю ее холодное от волнения тело, противное, мягкое.
И в бешеном порыве я обнял ее за плечи и стал целовать без конца ее мертвое лицо, ее черные глазные впадины, ее холодные восковые руки! Что это было? Любовь? Ненависть? Отвращение? Или и в самом деле безумие «странного человека»? О, говорите скорее – безумие, ведь это так удобно, так разом решит все.
Как хотите называйте, но таких мук, такого все существо потрясающего исступленья – я не хотел бы здоровым людям…
Мертвый человек и мертвая любовь. Так мне и нужно. Я ушел измученный, ушел и, как тогда, после первого объясненья, проходил по улицам целую ночь.
Угадайте, о чем я думал? О смерти? Нет, на этот раз ошибаетесь. Понимайте как знаете, только всю ночь, изнемогая от волненья, я купался в сладостных грезах и, вспоминая каждую черту своего любовного объяснения с Верочкой, ее фигуру, ее глаза, мягкие волосы, худенькие плечи, я мысленно предавался разнузданнейшим, преступнейшим наслаждениям.
Литературный эффект, не правда ли?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.