VIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VIII

Обыкновенно в сложных многодневных процессах по окончании судебного следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность ориентироваться перед прениями в собранном ими материале и «собраться с мыслями». В данном случае перерыв был тем более необходимым, что защита знакомилась впервые с делом лишь в заседаниях трибунала. Изучить заранее материалы следствия, представляющие ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени. Окончание предварительного следствия, предание суду и назначение дела к разбору следовали с такой молниеносной быстротой, что защитники фактически были лишены всяких способов заблаговременного ознакомления с делом.

Но трибунал, несмотря на протесты защиты, объявил, что через два часа будет приступлено к прениям.

Слово представляется обвинителям.

Вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе, можно ли в настоящем случае говорить о наличии «контрреволюционного сообщества». При удовлетворительном ответе на этот вопрос смертный приговор для главнейших подсудимых неминуем, при отрицательном — наказание свелось бы к долгосрочному тюремному заключению: говоря это, мы имеем в виду спор, так сказать, академический по существу, приговор, как водится, давно уже был предрешен, что было всем прекрасно известно.

«Вы спрашиваете, где мы усматриваем преступную организацию, — воскликнул Красиков. — Да ведь она пред вами. Эта организация — сама Православная Церковь, с ее строго установленной иерархией, ее принципом подчинения низших духовных лиц высшим и с ее нескрываемыми контрреволюционными поползновениями».

В течение почти 3 часов Смирнов с яростью, почти истерически, выкрикивал какие-то отдельные слова, обрывки предложений, безграмотные, бессвязные. Единственное, что можно было понять, — это то, что он требует «16 голов». Когда он впервые выкрикнул это требование, зал огласился аплодисментами. Аплодировала, конечно, «командированная» публика, подкрепленная на сей случай несколькими сотнями красноармейцев, которые явились на это время со своим командным составом и заняли хоры.

Жалко было несчастных стенографисток, вынужденных записывать эту «кровавую белиберду».

После речи последнего обвинителя, начались речи защитников.

Первым из защитников говорил профессор А.А. Жижиленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о «преступном сообществе» и доказавший, что этот квалифицирующий признак совершенно отсутствует в настоящем деле.

Затем слово перешло к защитнику митрополита Я.С. Гуровичу.

В начале своей речи Гурович указал, что обвинение пытается переместить центр тяжести настоящего дела в область всяких исторических, политических и иных экскурсов, не имеющих ничего общего с процессом. Эти выпады — безличные, безответственные — замаскировывают абсолютную пустоту обвинения в отношении конкретной ответственности лиц, посаженных на скамью подсудимых. Если защитник останавливается вкратце на этих «экскурсах», то только потому, что даже в них допущено столько вопиющих противоречий, столько явных выдумок, что их нельзя не отметить.

Защитник представил затем краткий анализ приведенных обвинителями «историко-политических справок» о прошлой роли и значении русского православного духовенства и показал, что все они отличаются, частью и в лучшем случае, тенденциозными преувеличениями, а в остальном явным искажением истины.

Как яркий пример бесцеремонного обращения обвинителей с историей (и притом недавнего времени), — Гурович указал ссылку обвинения на Бейлисовский процесс, в создании которого Красиков решился обвинить… русское православное духовенство.

Более вопиющее измышление трудно себе даже представить. Всем известно, что русское духовенство не только не принимало участия в создании злополучного дела Бейлиса, — но, наоборот, лучшие и ученейшие его представители боролись против кровавого навета на евреев. Тогдашняя юстиция долго металась в безнадежных поисках «благоприятного» эксперта в среде православного духовенства. Никто из них на эту роль не шел. Пришлось удовлетвориться пресловутым католическим ксендзом Пранайтисом, откопанным где-то в глубине Сибири и не поддержанным своими же единоверцами.

Мало того, православное духовенство открыто боролось с антисемитской демагогией в деле Бейлиса. Из той самой Петроградской духовной академии, питомцы и профессора которой ныне сидят на скамье подсудимых, явился на Киевский процесс один из виднейших ученых, профессор Троицкий. Он провел долгую, бескорыстную и самоотверженную работу по разоблачению той многовековой, кровавой легенды, на которой был построен процесс Бейлиса. Благодаря в значительной степени его мужественной борьбе за истину Россия не была опозорена обвинительным приговором по делу Бейлиса. И после всего этого обвинение позволяет себе укорять русское православное духовенство в создании Бейлисовского процесса.

«Я счастлив, — сказал защитник, — что в этот исторически глубоко скорбный для русского духовенства момент я, еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает — я уверен в этом — весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в свое время отношение к делу Бейлиса».

Среди обвиняемых сильное волнение. Привлеченные к делу профессора Духовной академии и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слезы.

После некоторого перерыва защитник продолжал свою речь.

Он объявил, что отныне защита строго замкнется в рамки дела, дабы не дать возможности обвинению искусственными приемами прикрыть полную фактическую необоснованность данного процесса

Охарактеризовав самую «технику» создания настоящего дела посредством чисто механического соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий не имеющих ничего общего, Гурович восстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.

Он обрисовал все прошлое митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже известны читателям. «Одна из местных газет, — сказал он между прочим, — выразилась о митрополите (по-видимому, желая его уязвить), что он производит впечатление «обыкновенного сельского попика». В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный «князь церкви», каким его усиленно желает изобразить обвинение.

Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но в этой его простоте и смиренности — его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Пред нравственной красотой этой ясной души, не могут не преклониться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих — я говорю, конечно, и о людях, на него нападающих, — способны на такой подвиг? Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков».

Далее Гурович очертил деятельность петроградского Общества православных приходов, положение местного духовенства, настроение верующих масс… Особенно подробно остановился защитник на главарях «живой церкви», в которых он усматривал истинных виновников и творцов настоящего дела. Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих — ныне пользующихся усиленным фавором — людях. Создаваемая ими «секта» не будет иметь успеха — это можно сказать наверняка.

Слабость ее не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и не в неприемлемости тех или иных ее тезисов. В истории бывали примеры, что и безумные в сущности идеи и секты имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие. «Секта всегда представляет в начале своего возникновения оппозицию, меньшинство, и притом гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию, часто увлекает массы на сторону сектантов, «бунтарей». В настоящем случае далеко не так.

За «живую церковь» стоит, очевидно для всех, гражданская, советская власть со всеми имеющимися в ее распоряжении скорпионами[1] и принудительными аппаратами. Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. «Церковная революция», происшедшая с разрешения и при благоволении атеистического «начальства», искренних христиан, даже из фрондирующих, привлечь не может. Народ может еще поверить богатому и властному Савлу, после того как он, превратившись в Павла, по своей охоте променяет свое богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но заклеймляются соответствующим образом. Люди, ушедшие из стана погибающих в лагерь ликующих, да еще готовящие узы и смерть своим недавним братьям, — кто пойдет за ними из истинно верующих?

Нет, не сбудутся ожидания, возлагаемые советской властью на нового «союзника».

Обращаясь к самой постановке обвинения, защитник находил, что таковая не заслуживает серьезной критики. Формулировка обвинения была бы прямо анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы. Митрополиту вменяют в вину факт ведения им переговоров с советской властью, на предмет «отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей». Но если это — преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом Петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которого продолжались и к удовольствию коего закончились.

Как обстоит дело в отношении доказательств? Было бы, разумеется, совершенно нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обвинительный акт, и речи обвинителей, по поводу «всемирного заговора» с участием в нем митрополита и других подсудимых. Впрочем, не больше доказательств и в другой, стремящейся быть конкретной, части обвинения, относящейся к возбуждению, будто бы, митрополитом верующего населения против советской власти.

В чем усматриваются доказательства этого деяния? Единственно в том, что, будто, митрополит через близких ему лиц распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в Помгол.

Защита отрицает самый факт подобного распространения. Нет надобности говорить о том, что ни по форме, ни по содержанию означенные заявления совершенно не соответствуют понятию о воззваниях духовного пастыря к пастве. Но независимо от этого против этого обвинения — неумолимая действительность и логика событий. Защита представила ряд номеров советских газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время такового заявления митрополита в Помгол неоднократно оглашались советской печатью. Следовательно, сама же советская печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений митрополита проникли в народные массы.

Какое же значение и цель — по сравнению с таким массовым распространением — могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке (самое большое 100–150 копий, по предположению обвинения). При данных обстоятельствах предъявлять к митрополиту подобные обвинения — не равносильно ли обвинению кого-либо в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя… горящую спичку, или, с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся навстречу бурным волнам и… выплеснул в них стакан воды.

Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот: все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактический крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, — погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «кем-то» неумолимо подталкиваются подсудимые… Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса, и никого эти формы обмануть не могут.

В заключение Я.С. Гурович сказал приблизительно следующее:

Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история?

«История скажет, что весной 1922 г. в Петрограде было проведено изъятие церковных ценностей, что, согласно донесениям ответственных представителей советской администрации, оно прошло, в общем «блестяще» и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами.

«Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, советская власть нашла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц? Это зависит от вашего приговора».

«Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это не трудно, но создать в себе действительно равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность».

«Я не прошу и не «умоляю» вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, — знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический, и что принцип беспристрастия объявлен неприменимым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти — вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно «устранить» подсудимого, — он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного ему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но, решитесь ли вы его провести в жизнь в этом огромном по значению деле. Решитесь ли вы признать этим самым пред лицом всего мира, что этот «судебный процесс» является лишь каким-то кошмарным лицедейством. Мы увидим»…

«Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для советской власти. Во всяком случае, смотрите, не ошибитесь…

Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, — он станет опаснее для советской власти, чем теперь… Непреложный закон исторический предостерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера»…

«Остановитесь, подумайте над этим и… не творите мучеников…»

Само собой разумеется, что нами приведен лишь весьма краткий (по необходимости) очерк речи защитника.

В связи с речью Я.С. Гуровича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызванного процессом в среде не только верующих, но и коммунистов, — рядовых, разумеется.

Ввиду аплодисментов, сопровождавших кровавые «рефрены» Смирнова, защита опасалась контрманифестации со стороны настоящей, «вольной» публики… Поэтому, еще до своих речей, защитники «агитировали» среди публики, прося ее воздержаться от всяких внешних проявлений своих чувств, в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.

Я.С. Гурович счел даже необходимым в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все — и враги, и друзья — его выслушают со вниманием и, главное, в должном спокойствии. «Не забывайте, — прибавил он, — что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть, а слова умирающего должны быть выслушиваемы в благоговейной тишине».

Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики, все-таки прорвалось, и этот момент совпал с окончанием речи Я.С. Гуровича, которая была покрыта долго не смолкавшими аплодисментами. Трибунал заволновался, хотел было «принять меры», но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие… многочисленные коммунисты, занявшие часть зала. Столь неожиданный состав аплодировавших объясняется тем, что рядовые, «массовые», коммунисты не приветствовали данный процесс и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по этому поводу.

Не лишено также интереса отношение трибунала к речи защитника. Следует признать, что во время речи трибунал держал себя внешне корректно. Я.С. Гурович не был ни разу прерван (его объяснения в защиту митрополита заняли свыше шести часов). Очевидно было даже, что трибунал слушает защитника с полным вниманием. Чем объясняется такое отношение трибунала, — заранее ли принятым решением предоставить защитнику полную свободу объяснений, или же неожиданностью высказанной суровой правды, которую вряд ли часто приходилось слышать советским трибуналам, — судить не беремся. Публике даже казалось, что во время речи защитника трибунал иногда как будто проявлял признаки сочувственного волнения. Это не невозможно. Из живых людей все-таки очень трудно сделать совершенных манекенов, как ни старались большевики. В конце концов, члены трибунала сотворили, конечно, волю пославших их, но быть может, не без некоторой горечи в душе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.