Птичья бабушка
Птичья бабушка
То лето началось для нас с разорения птичьих гнезд…
Был конец июня, но лето у нас всегда начинается поздно, было холодно, и вот с утра старшие ребята отправились в котлован.
Там, за поселком, на берегу реки стоял заброшенный леспромхозовский сарай, облепленный комочками ласточкиных гнезд. Эти гнезда и разорили старшие ребята. Вернулись они с птенцами за пазухами. Часть птенцов по дороге умерла — они достались знакомым кошкам, а некоторые еще жили, и ребята отдали их нашим девчонкам.
Одного птенца забрала моя сестра.
Вначале мы налаживали на чердаке гнездо вместе, но потом я неосторожно погладил птенца, и сестра прогнала меня.
Было ужасно обидно.
Сестра по-прежнему возилась на чердаке — мастерила из тряпочек гнездо, потом носила с огорода червяков, чтобы кормить своего квартиранта. Я же — откуда только сила взялась? — перетащил от хлева к дому лестницу и, размазывая по лицу слезы, забрался наверх.
За наличником кухонного окна у нас жило семейство мухоловок… Оттуда я и вытащил двух птенцов. Покрытые не потемневшей еще прозрачной кожицей, жалкие, как-то странно похожие на голых скорчившихся человечков, лежали они на моей ладони. Когда они перестали шевелиться, я испугался и засунул птенцов назад, за наличник.
Я вовремя сделал это. Едва я убрал лестницу, как прилетели взрослые мухоловки и, тревожно цикая, запрыгали по наличнику. Несколько раз заныривали в гнездо, громко переговариваясь между собой.
Из дома вышла мать.
— Кот залез… — посмотрев на мухоловок, сказала она. — От рыжий леший!
— Не… — запротестовал я. — Не! Это не наш Барсик, мама… Чужой кот ходил…
Мать как-то странно посмотрела на меня, тяжело вздохнула и ушла в дом.
Птенец, которого выхаживала сестра, к вечеру умер. Сестра теперь не прогоняла меня, и мы вместе похоронили его — в пустой консервной банке возле кустов крапивы.
Утром, на ребячьем пригорке, мы узнали, что умерли и другие птенцы. Кроме того, который достался Сашке Горшкову…
Трудно было в это поверить.
Тем более что Сашка был не нашим, не поселковым… Он жил в Петрозаводске, а в поселок приезжал на каникулы.
— Врешь… — сказал Колька Кондров.
— Чего вру-то?! — закричал Сашка. — Я могу показать, если не веришь!
И вот всей гурьбой мы вошли во двор к бабушке Горшковой.
Двор как двор.
Развешенное на веревках белье… Покосившаяся поленница дров… На крыльце стоят измаранные глиной сапоги… Все как у всех.
— Сейчас… — сказал Сашка. — Подождите здесь.
И он исчез в доме.
Назад он вышел не один, а с бабушкой — обычной старушкой в белой косынке.
В руках она держала птенца.
— Только руками не трогать! — строго предупредила она и вздохнула. — От хулиганы-то. Столько гнезд разорили…
Из-за спин старших ребят я ничего не увидел, но, судя по голосам, Сашка не соврал — птенец был жив.
— Ну что? — спросила бабушка. — Насмотрелись, ироды?
Она осторожно погладила птенца.
— Не бойся…
Смущенные, уходили мы.
— Это что… — уже на ребячьем пригорке рассказывал Сашка. — У бабушки всякие птицы живут. Она даже разговаривает с ними!
— Не ври… — неуверенно сказал Колька Кондров.
— Я и не вру! — сказал Сашка. — Я сам слышал, как она с ними говорит.
— Ну, а они?
— И они тоже… Только я не понимаю, чего они говорят, а бабушка разбирает. У нее… — Сашка таинственно понизил голос. — У нее косынка такая. Повяжет на голову и сразу всех птиц понимает. Да вы сами на ней эту косынку видели…
— Не выдумывай! — строго сказал Колька Кондров и о чем-то задумался.
— Я и не выдумываю! Бабушка сама про себя говорит, что она — птичья…
Это прозвище бабушки Горшковой мы и раньше слышали. Ее называли так взрослые, насмехаясь над возней с больными птицами.
Да и встречали мы бабушку Горшкову десятки раз…
Но хотя и слышали, хотя и встречали, как бы и не замечали ее.
И вот только сейчас, после чуда воскресения ласточкиного детеныша, после Сашкиного рассказа о волшебном платке, увидели ее по-новому.
И сразу притихли, пытаясь вместить это чудо в свое сознание.
— Да ну! — вдруг сказал Колька Кондров. — Сказки все это! Пошли лучше рыбу ловить.
И рассеялся сказочный туман.
Рыбачить я не пошел. Видел, как возились ребята на старой, полузатопленной барже, а потом расходились по домам. Только Кольке и удалась рыбалка. Когда он проходил мимо ребячьего пригорка, на прутике-кукане трепыхались рыбешки.
Вечером мать послала меня отнести в поселок молоко. Обычно молоко носила сестра, но в тот день я не стал спорить, взял бидончик и пошел. Возвращался задворками.
Там и увидел Кольку Кондрова. Колька сидел на камне возле смородиновых кустов и голова его была обмотана белой косынкой.
Заметив меня, Колька смутился и погрозил кулаком.
— Понял?
— Ага… — сказал я. — А это… ее платок? Волшебный?
Кондров задумчиво посмотрел на меня, потом сплюнул.
— А ты как думаешь? Что я, в обыкновенном платке буду сидеть?
— Колька! — попросил я. — Дай послушать, о чем они говорят. Ну, Колька…
Наконец он сжалился и намотал на мою голову косынку. Ворчали в кустах смородины дрозды, на косой скворечне сидел толстый скворец и задумчиво смотрел на меня.
— Ну, хватит! — Колька стащил с моей головы косынку. — Послушал и хватит. Понял что-нибудь?
— Ага! — сказал я и чуть не задохнулся от неожиданной догадки: ведь не случайно так смотрел на меня толстый скворец — еще мгновение, и он бы сказал что-нибудь, он явно собирался сказать что-то…
— Колька! — взмолился я. — Ну дай еще послушать!
— Хватит! — Колька засунул косынку в карман. — Давай вали отсюда и не вздумай рассказывать, что платок у меня.
Разноголосые сны слетелись ко мне в ту ночь.
До утра разговаривали со мною белогрудые ласточки, хохлатые жаворонки, взъерошенные воробьи, крепкоклювые вороны. Синицы и снегири доверчиво усаживались на плечи, а под ногами, кланяясь и переступая на тонких черных ножках, бегали каменки, торопясь рассказать о своих тайнах.
Ребята, когда я все-таки проговорился о волшебном платке, подняли меня на смех. Громче других смеялся Колька Кондров.
— А где? Где ты взял платок? — спрашивал он и буравил меня настороженными, несмеющимися глазами.
Жутковато стало от его взгляда, и я убежал домой, страшась, что сейчас придет птичья бабушка и будет требовать свой волшебный платок, а что, что я отвечу?
Три дня я прятался в доме, а когда не выдержал и вышел на улицу, оказалось, что уже наступило настоящее лето и никто не помнит ни о волшебном платке, ни о птичьей бабушке.
Несколько дней стояла жара, вода нагрелась, и ребята с утра до ночи пропадали на реке… А потом отполыхал алым цветом когтистый шиповник, разрослись, загустели деревья, рассыпалась на полянах в лесу земляника, поднялась трава, начался сенокос… И я тоже позабыл и о птичьей бабушке, и о своем страхе. Бабушка Горшкова никуда, конечно, не исчезла, она продолжала жить в поселке, но другие впечатления заслонили ее, и бабушкина сказка потускнела, рассеялась в памяти.
Эта детская сказка снова вернулась в мою жизнь, когда умерла птичья бабушка.
Я уже закончил школу и готовился к вступительным экзаменам в институт. Целыми днями сидел я над учебниками и о смерти птичьей бабушки узнал, когда после похорон в гости к отцу зашел сын бабки Горшковой. Он давно уже жил в Петрозаводске, но раньше, до города, учился у отца в школе.
Они с отцом долго сидели на кухне и разговаривали.
Горшков вспомнил о похоронах и погрустнел. Зачем-то начал рассказывать, что мало заботился о матери.
Хотя, что он мог сделать? Заготовить на зиму дров? Так у нее дров своих хватало… Во дворе стал перебирать поленницу, а дрова-то все сгнившие… А ведь еще Сашка их складывал… Сгноила старая…
— У ее каменка там жила… — прижав к губам уголок косынки, сказала моя мать. — Вот матерь твоя и не трогала поленницу-то…
— Вот и я говорю… — сказал Горшков. — Старая была, а жила тут без присмотру со своими птицами. И в Петрозаводск не ехала, хоть и звал ее.
Он вздохнул тяжело и принялся расспрашивать отца, не знает ли тот покупателя на дом, потому что Сашка не охоч до деревенской жизни, норовит ездить в отпуск на море, а ему тоже выбираться в поселок трудно, он уже так и решил, что увезет в город с собою бабкины иконы, а дом, дом хорошо бы продать…
Отец кивал, говорил, что это так, конечно, молодежь теперь на город глядит, а покупателя на дом найти трудно, никто теперь в поселке не хочет жить, уезжают отсюда…
— Да, это так! — соглашался Горшков. — Так… А что делать?
Покупателя Горшков так и не успел найти…
Дня через два он уехал, а после прилетели из леса дятлы, облепили дом и весело застучали клювами.
До самой темноты расклевывали они дом птичьей бабушки.
Было это, как потом объяснила мне мать, на девятый день…
С тех пор прошло много лет. Но иногда, под утро, снова слетаются птичьи сны, и снова возникает бабушка Горшкова.
Я пытаюсь разглядеть ее лицо.
Но напрасно — черты расплываются, а из зыбкого тумана сна выплывает дерево, наполненное светом и голосами птиц моего детства. Птиц, которые, кажется, навсегда исчезли после смерти птичьей бабушки…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.