На крыше храма яблоня плодоносит

На крыше храма яблоня плодоносит

Я часто вспоминаю одного странного путника, мне как-то случилось с ним ехать в Приобье в одном купе, имени я его, к сожалению, давно не помню. Он рассказал, что в их селе есть старый храм, построенный еще в начале позапрошлого века. На вид обычная церквушка, каких в нашей стране сотни, если не больше, но дело не в ней.

Прямо на ее куполе растет яблоня. И что особенно примечательно, каждый год без исключения она плодоносит. Казалось бы, будущего у этой яблони нет, нельзя же корни пустить в толстую стену храма, и селяне почему-то каждый раз уверены, что в следующем году она обязательно завянет, но нет же! Исключительно каждую весну она покрывается молочно-белым цветом, потом цвет облетает на церковный дворик и прихожане целыми неделями ходят по нежному весеннему шелку, а к осени ее ветки ломятся от ароматных фруктов, которые скатываются с мшистой крыши прямо под ноги людям.

Никто не помнит, сколько яблоне лет, старожилов в этом селе давно нет. Тем людям, которые живут в селе, кажется, что яблоня на крыше храма была всегда. И если им случается знакомиться с жителями соседних сел или городков, то они вместо названия своего села обычно говорят:

– А я оттуда, где на крыше церкви яблоня плодоносит.

Образ яблони в моем сознании почему-то тесно переплелся с образом дорогих моему сердцу мест. Их так немного, и у них нет будущего. Что стоит на месте дремучих лесов, болот, таежных равнин с обитающими в них маленькими, но невероятно самобытными и простыми народностями построить холодные каменные города, где прочно поселяются стрессы, суета и вопиющее людское одиночество?

Но ведь яблоня не просто растет, цветет, она еще и плодоносит! Вот в чем дело!

И слава Богу, что никому из селян не пришло в голову яблоню пересадить, что-то мне подсказывает, что она не прижилась бы, хотя я лично, никогда ее не видела, зато заочно сразу же в нее влюбилась. Бывает такое.

Впрочем, я хочу заметить, что далеко не всегда среди тайги вырастают города-неудачники. Исключения все же случаются, но только одному Богу известно, какой ценой они даются.

Есть.

Есть города-сады среди тайги. Уж я-то как никто другой знаю.

* * *

Вполне скромный поселок в огромной тайге округе – Лучинск называется.

Это маленький островок европейской цивилизации среди непроходимых болот. Просторные улицы, разноцветные дома, здесь невероятно медленное движение жизни, даже начинает казаться, будто все горожане перед выходом из дома специально пьют валерьянку, чтобы ходить медленно, наслаждаясь красотой поселка – цветом фонарей, гармонирующих с северным сиянием и факелами газовых месторождений, расположенных неподалеку.

Этот поселок отличает то, что власти терпимо, пожалуй, даже слишком терпимо относятся к горожанам, такое в России встретишь, увы, нечасто.

К тому же эти самые власти постоянно получают за свой поселок награды самого высшего уровня.

Здесь все ухожено, вышколено и очень красиво. Секрет прост. Я узнала о нем, когда приехала сюда однажды.

Зрелище странное.

Кругом, за много-много километров видны нефтяные вышки, качают и днем, и ночью, не переставая, одна вахта сменяет другую, а ту третья. После снова заступает на дежурство первая… И так, наверное, будет, пока всю земную кровь не выпьют. До капли.

Рядом с поселком много деревушек, привычно загаженных, как это общепринято у нас в России, а в Лучинске, который находится от них всего в нескольких километрах, уютно и чисто. Глава администрации в приватной беседе как-то признался мне:

– Денег на благоустройство не жалеем, и сил, признаться, тоже. Известно, например, какое короткое северное лето, так мы заранее запасаемся рассадой садовых цветов в четыре раза больше положенного.

Первый раз, например, высадим на клумбы, цветы продерживаются от силы неделю, их горожане с каким-то особым остервенением срывают или выдирают прямо с корнями. Второй раз они, бедные, глаз радуют чуть больше – недели две, максимум три. Третий еще больше. Ну а то, что высадим в четвертый раз уже, как правило, не срывают. Просто некогда. Или неохота. Четвертая рассада доживает, как правило, до первых заморозков, которые начинаются в августе. Ну, цветы ладно. Тут объяснение можно найти. Люди северных городах – дикие, к зелени, как известно, не особенно-то привыкли. Другое дело, что, оказывается, и к чистоте тоже. Большая нефть создала больших нерях и лентяев.

Взять, к примеру, нашу набережную. Небольшую, но отделанную под питерскую, с фонарями и фонтанами. С той лишь разницей, что через каждые четыре метра на ней стоят шикарные мусорные урны в уникальном архитектурном стиле.

И что же?

Два раза в день убирают наши дворники набережную, и каждый раз собирают горы мусора. Ну, не принято у нас бросать мусор в корзину! Не принято! Люди гуляют по набережной с колясками, на велосипедах или же просто пешком и бесконечно гадят, гадят, гадят. Другой бы глава поселка плюнул, а мне интересно когда-нибудь этот народ научить убирать за собой. Четырнадцать лет учим, учим – а все без толку.

В этих краях хозяева жизни иностранцы, они приезжают на Север, останавливаются в дорогих гостиницах и весь мир сразу начинает вращаться вокруг них. Кофе? Водку? Дорогую рыбу? Девушек? Пожалуйста! Возьмите все и сразу!

А те, кто добывает нефть, от зари до зари торчат на месторождениях, получают за свои труды, конечно же, гораздо меньше того же иностранца, торгующего нашей нефтью. Это он – хозяин жизни, а не наш русский работяга. В итоге у многих жителей северных городов есть одна и та же мечта. Чтобы наше правительство хотя бы однажды сказало иностранным властям, так, мол, и так, дорогие вы наши зарубежные партнеры, нефть и газ мы вам две недели подавать не будем, инвентаризация скважин у нас. А что здесь такого? Мерзнут же наши старики без тепла в Центральной России, почему бы не отключить тот же Запад или хотя бы припугнуть его, а то, ну, совсем никакого уважения к нашему брату нету, причем у себя же дома.

О, что бы тогда поднялось. Какой скандал мирового уровня! Эх, правительство, правительство, почему не ценишь своих людей? Долго ли стать тем же иностранцем?

А между тем на Севере как полыхали двадцать лет назад, так и полыхают, по сей день, газовые месторождения, газ горит и днем, и ночью. И никому, ну, совершенно никому нет до этого дела. Подойдешь к такому факелу и кажется, что Земля вот-вот заговорит с тобой человеческим голосом, попросит пощады. Нефть тем временем разливается от неправильного обращения с месторождениями, засоряются пойменные луга, богатые дичью болота, глухие леса, где испокон веков царствовал ельник да кедрач.

А потом… много-много десятков, сотен километров подряд, это особенно заметно, когда едешь на поезде, не видно ничего живого.

Только голая Земля, из которой торчат головешки, пострадавшие от разлива нефти, как во Вторую мировую торчали черные головешки, оставшиеся от деревень после фашистов.

И кто знает, сколько веков должно пройти, чтобы на этих местах снова восстановилось лесное царство, где правит бал сама природа.

И в то же время.

И в то же время. На Севере остались еще удивительные места. Помню, однажды, мы заблудились с родственником в тайге. Долго-долго блуждали по вековым зарослям, устали и проголодались. С собой у нас по чистой случайности было ружье. Я увидела дерево, на котором сидело множество куропаток, прицелилась и выстрелила в одну, куропатка упала, а другие взлетели, покружили-покружили над деревом и снова сели на него, причем на прежние свои места.

Вот что значит, непуганая природа, неразбуженная тайга. Куропатки просто не знали, что такое выстрел и что он несет смерть.

Вспомнилась первая командировка в отдаленный северный поселок. Мне только-только стукнуло восемнадцать, и я после первого курса решила стажироваться в районной газете. Мой наставник – Владимир Иванович Помайко, был, как и почти вся интеллигенция нашего района, бывшим заключенным, но не просто заключенным, а политическим. «Политические заключенные – самые умные, образованные и тактичные люди», – так мне постоянно твердили взрослые. Потому к Владимиру Ивановичу я шла с открытым сердцем. И – не ошиблась. Он оказался не только редким человеком, но и высокопрофессиональным журналистом. Мы часами могли обсуждать заметки, статьи, разные общественные явления. Случалось, спорили. Он учил, оберегал, наставлял, требовал, объяснял. Вот тогда я и решила, уж если быть журналистом, то только таким, как он. Или – не быть вовсе. Он заставлял много читать, а в учебе просил совмещать теорию с практикой, говорил, что самое опасное в профессии – дилетантство. Нельзя судить о событиях и людях только на основании сиюминутных эмоций и впечатлений, и еще говорил, что у всякого явления есть корни. И если уж собралась писать, скажем, о буре, то надо обязательно узнать, что ей предшествовало: тепло, ветер, облака…

Так было и в тот раз. Я прочитала гору разной литературы о северных народах, прежде чем направиться в этнокомандировку. Зря я своего наставника убеждала, что специально изучать мне их не надо, поскольку с самого рождения живу рядом с ними. Он был непреклонен, и мне пришлось даже открыть энциклопедию, чтобы прочитать: «Положение малочисленных народов Севера в последние десятилетия осложнено неприспособленностью их традиционного образа жизни к современным экономическим условиям. Низкая конкурентоспособность традиционных видов хозяйственной деятельности обусловлена малыми объемами производства, высокими транспортными издержками, отсутствием современных предприятий и технологий по комплексной переработке сырья и биологических ресурсов».

А еще, узнав, что я умею стенографировать – (на свою голову научилась этому в старших классах), – Владимир Иванович попросил фиксировать все, помня про тепло-ветер-облака. По возвращении я прочитала ему:

«Сегодня в три часа пятнадцать минут прилетела в село Молчары на самолете Ан-2, фамилия пилота – Антонов. Почему мы летели три часа с лишним, а не полтора? По пути в Молчары находится деревня Половат, в которой живет теща пилота и вся ее родня, поэтому пилот Антонов приземлился, ничего не сказал, даже не сослался на погоду, как обычно врут пилоты в наших условиях, а просто направился чай пить. Мы, одиннадцать пассажиров, тоже вышли и стали бродить по полю, которое нам послужило взлетной полосой. Вернулся пилот не один, а еще с каким-то мальчиком, которого нужно «подбросить» до Молчар. Тут же откуда ни возьмись появились трое мужчин, которых тоже надо «подбросить» сначала до Молчар, а потом до районного центра. Прямо при нас они стали торговаться с пилотом. Антонов пробовал отказать, мол, и так у него пассажир лишний, но не взять его он не имеет права, потому что матери обещал. Мужчины сказали, что никому ничего не скажут – имеется в виду начальство, – но и мы, законные пассажиры, среди которых двое солдат, тоже должны молчать. Пилот психованно махнул рукой. Он торопился, потому что начал дуть сильный ветер и песком било в глаза. В любой момент могла измениться погода. Взял всех – и мальчика, и мужчин. Мальчик сидел в его кабине, мужчины на мешках. Мы полетели. Хотя слово «полетели» про Ан-2 – это большой комплимент, просто пошлепали по небу. А поскольку погода уже испортилась, то почти всех начало рвать, меня же невыносимо тошнило – я перед полетом не ела.

После невыносимой тряски мы все-таки приземлились. Я первой выпала из самолета, идти не было сил. Меня встретил председатель сельского совета Иван Михайлович Воронов. Прямо на мотоцикле «ИЖ-Юпитер» он подъехал к самолету и бережно помог мне сесть в люльку, сказав при этом другим пассажирам: «Корреспондент приехала». В следующие два часа я возненавидела эти слова, он возил меня по селу и всем показывал, как заклинание повторяя: корреспондент приехала, корреспондент приехала, корреспондент приехала… А на меня смотрели кто с любопытством, кто с презрением, кто с равнодушием».

Перед очередным мотопредставлением я попросила Воронова заглушить мотор, вылезла из люльки, опустилась на колени и начала блевать желудочным соком. Он внимательно посмотрел на меня и тут же поставил диагноз моему страданию.

– А ты, оказывается, голодная! Ну это мы сейчас исправим, залезай обратно, поедем ко мне домой, там хозяйка нас чем-нибудь покормит.

Я отрицательно покачала головой и попросила отвезти меня в гостиницу. Но поскольку гостиницы в Молчарах никогда не было, то начальник села повез меня к бабе Гале, у которой обычно командированные останавливаются. У нее большая, прибранная изба-пятисте2нок.

Баба Галя мне сразу понравилась, она хотела со мной поговорить, а я спать завалилась.

Утром меня разбудил Иван Михайлович, баба Галя приготовила завтрак. Я умылась и направилась к столу. Хозяйка сказала:

– Обожди-ко.

Я встала в недоумении, она на стул положила вязаный коврик, чтобы мне уютно сидеть. На столе пыхтел старый самовар, в вазочках-корзинках налито ягодное варенье, рядом магазинное печенье, кренделя. А мне хотелось яичницы, или каши, или молочного супа…

У Ивана Михайловича появился свой взгляд на мою командировку. Он решил во что бы то ни стало показывать мне только то, что может быть одобрено у районного начальства. Я не знала, как мне быть? Сказать: нет? Тогда он может рассердиться и запретить общаться со мной селянам. И я с командировки ни одного материала не привезу…

А пока, не зная, что делать, я села на вчерашнее место в люльке, и мы поехали по плану Воронова. Первым делом он решил показать новый дом культуры. Недавно вырубленное из сосновых бревен здание, по форме напоминающее барак, виднелось издалека. Я несмело предположила: а почему такая убогая архитектура? Воронов, по-моему, обиделся, он сник и сказал, что все одобрено «наверху», показывая глазами на небо, имелось в виду руководство района. Во мне разыгралась фантазия, дом культуры мог быть в стиле русской избы или корабля…

Под термин «молодежь» в поселке Молчары подходили четырнадцать девушек и восемь юношей, но если прекрасный пол наличествовал полностью, то юноши, наоборот, родные края навещали редко, кто работал в районном центре, а кто учился в городе, кто-то был в армии, а кто-то в местах заключения. Но их места с успехом восполняли старшие, женатые, разведенные, безработные, одним словом, разные мужчины.

Я воскликнула:

– Какой диссонанс!

Воронов, очевидно, не зная значения этого слова, но не желая перед молоденькой журналисткой лицом в грязь ударить, сказал:

– Ничо, держимся! Приходится мне этих проституток высокой нравственности учить!

Видя мое удивленное лицо, он, как бы сам с собой рассуждая, дополнил:

– По-другому нельзя, иначе молодежь упустим. А за это в районе, сами понимаете, спасибо не скажут.

На ступеньках дома культуры я обратила внимание, что там валяется много женских волос. Красивые золотистые волосы, причем разного размера. Казалось, кто-то разобрал шиньоны и их нечаянно рассыпал.

Иван Михайлович тут же пояснил:

– Не обращайте внимания, так, ерунда. Вчера двое наших дембельнулись, так девки из-за них дрались.

Дом культуры мне наказано было сфотографировать, а также записать восторженные отклики молодежи, которая наконец его дождалась…

Вторым важным пунктом программы был рыболовный кооператив. Начальник села сказал про него: «Там все в полном порядке, что надо, я на магнитофон расскажу и фотки рыбы и рыбаков дам. Уже готовые». Я сделала вывод, что там работает кто-то из его родственников, и не ошиблась. Кооперативом руководит его жена. Мне пришлось на диктофон записать бойкий отчет о достижениях в области рыбной ловли.

Обедать мы поехали к бабе Гале. А после обеда я отпросилась у Ивана Михайловича сходить в семью ханты и написать о них, на что он брезгливо поморщился. Оказывается, семья, о которой я хотела рассказать, принадлежит к титульной национальности только на бумаге, на деле обычные славяне. Но баба Галя велела их не осуждать, пояснила, люди выживают, как могут. И не их вина, что обычным людям денег на жизнь не хватает, а работы нет. Вот и записываются в коренные народы, чтобы получить льготы…

Баба Галя – бесценный источник информации. Она, по собственному выражению, давно знает «всю политику села». Во время войны с родственниками приехала из Украины да так и осталась здесь. Дом, когда-то полный народу, теперь служит приютом для редких командированных. В разговоре две важных составляющих: «теперь» и «раньше». «Теперь» – это временной отрезок в последние два-три года, «раньше» – намного больше, целых семьдесят пять лет. Тогда по талонам честно отоваривали, зарплаты на семью хватало, зверья в тайге много водилось, песни вживую пели, коров держали, газеты во всех домах выписывали, шуму такого не было…

Мы просидели почти до вечера. Неожиданно начальник села вспомнил, что в детском саду с минуты на минуту должен начаться концерт. «А вам, корреспондентка, просто необходимо его увидеть. Наши сельские дети в отличие от ваших городских намного чище и это… талантливей». Деваться некуда, пришлось снова собираться и влезать в люльку.

В детском саду «Брусничка» было оживленно, в коридоре толкались не только родители, но деревенская молодежь. Белокурая молоденькая воспитательница оживленно беседовала с одним из солдат – моих недавних попутчиков. Нас почетно пропустили вперед, и мы с Иваном Михайловичем сели на первые, главные места. Заведующая детским садом была очень польщена посещением «высоких гостей», она так и сказала, когда торжественно объявила начало концерта.

На импровизированную сцену вышли нарядные девочки старшей группы и стали по очереди читать стихи. Кто-то говорил уверенно, кто-то стеснялся, и воспитательнице приходилось подсказывать. Дети есть дети. Объявили песню, я прослушала название. На сцену вышли два мальчика и две девочки и под одобрительные возгласы публики стали петь:

– Уронили Мишку на пол…

Оторвали пару жил.

Чтобы лишнего не лапал,

кучеряво так не жил…

Я застыла в недоумении. «Что это?» – спрашиваю у Воронова, он бодро отвечает: песня. Показывает пальцем на сцену. Ему кажется странным, что я задаю такой неуместный вопрос, ведь все вокруг видят и СЛЫШАТ, что песня. Дети поют! И сам им задорно подпевает:

– Он когтями пол царапал,

кляп ему мешал дышать.

Уронили Мишку на пол —

и оставили лежать…

Я побежала к выходу. У коридора возле детских шкафчиков спорили две девочки. Одна, наряженная в китайское тюлевое платье с кокетливыми бретельками как у взрослых, говорила другой, скромно одетой: «Маша, когда мы с тобой выйдем на сцену, ты отойди от меня подальше. Пусть все видят, какая я красивая».

Баба Галя мое решение уйти с концерта не одобрила, вздохнула, что теперь Воронов ей житья не даст, мол, неправильно приглядывала за командированной прессой. Так и сказала! Но внезапно черты ее лица просветлели, как стратег, «знающий всю политику села», она мне предложила пойти в поселковую баню, там как раз сегодня женский день, а начальнику села она объяснит мой уход из концерта так: я обнаружила у себя начало простуды, но поскольку не пью, то надо срочно в баню.

Признаться, я не очень люблю общественные бани, но деваться некуда, пришлось собираться и идти. Быстро собрала белье, мыло, шампунь, ополаскиватели, мочалку, зубные принадлежности. Баба Галя мне участливо протянула полотенце, сказала, свое побереги, тебе еще домой добираться, мало ли что. Хотелось отказаться, но вспомнила вынужденную остановку в Половате, взяла. Провожая меня у калитки, неожиданно спросила:

– Погодь, девка, а мыльно-рыльное ты с собой прихватила?

– Что? Мыльно, что?

– Ну там мыло, шампунь…

– Да.

– Ну тогда иди. Ступай с Богом!

С этими словами она широко перекрестила меня и дорогу.

Кассирша в бане осмотрела меня с ног до головы и предложила купить у нее туфли, я отказалась, но она настаивала: «Возьмите, видите, белые на каблуке, в таких вам только и ходить, а то вы совсем без каблуков, кто ж вас уважать после этого будет, а?». Я взяла босоножку, осмотрела ее и говорю, размер не мой, туфли тридцать седьмого, а у меня тридцать восемь и даже мне кажется, с половиной, на что она тут же нашлась, ответила как на духу: «Не беда это, разносите. Вы же вон как бегаете везде». Мой отказ ее всерьез огорчил. Но, судя по выражению лица, она быстро примирилась с ситуацией.

В бане между тем нарастал скандал. От уважаемой преподавательницы школы ушел муж к не менее уважаемой заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. По этой причине все посетительницы бани разбились на два враждующих лагеря. Сторона учительницы заняла правый ряд, а сочувствующие фельдшерице левый. Дверь открылась. Оба ряда замерли и угрожающе приподнялись, вошла я…

Быстро оценив ситуацию, я набрала в шайку воды и примостилась неподалеку от крана, как бы намекая, что я тут просто пришла помыться. Потом в парилке ко мне подошли две женщины и, оттесняя меня к горящим углям, рассказали о конфликте. Естественно, я тут же, едва сполоснувшись, выскочила из бани. А кассирша, курившая с компанией на крыльце, мне вслед бросила:

– С легким паром, корреспондентка! Приезжай еще! Мы скоро пихтовых веников завезем.

Утром, как только проснулась, сразу объявила бабе Гале, что хочу сегодня уехать. Она как бы сама себя спросила:

– Как, уже?

– Ну да, – ответила я, – с поселком ознакомилась. Про этнокультуру писать нечего…

– Это чо такое?

– Про народности Севера…

– Нет, – подтвердила она, – настоящие ханты и манси в лесу живут, за лекарствами только по зимнику в аптеку приезжают, а тут только одни жиды с хантыйскими льготами. Об этом не надо писать.

– Я бы их хотела увидеть. Настоящих.

– Да ну тебя! Ничего хорошего. Собак у них много. Кажется, они ими дорожат больше, чем детьми. Следят, чтобы сырое мясо не ели, глистами бы не заразились. Потроха оленьи на крышу чума бросают, чтобы собаки не достали, а детям витамины не дают, говорят, в них радиация…

– После обеда пойду ждать самолет из Молчар, чтобы первой сесть, – сказала я.

– Эх, девка, зря ты так рано уезжаешь.

– Но у вас же ничего нету! Ни промышленности, ни развлечений, некуда пойти и не о чем писать!

– Как так развлечений нету, а магазин? Тут тебе и культура, и обслуживание, и здрасьте-пожалуйста, и, кому надо, в долг дать до получки. Все тут! Вот об этом писать надо. А ты раз – и уезжать.

В этот день я очень пожалела, что пилоты Ан-2 в местностях, подобных Молчарам, не проходят допинг-контроля. Командир корабля Егоров – так отрекомендовал себя нетрезвый мужчина в форме. Пару раз икнув, сообщил, что лететь будем быстро и тихо, ему надо сделать вынужденную посадку в Половате, чтобы там высадить хороших людей. А других хороших людей, но числом меньше оттуда забрать и отвезти в райцентр. За ним зашла толпа народу со складными стульями и тюками в руках и все они по-хозяйски стали размещаться в салоне.

Самолет долго не удавалось завести, мотор почему-то то и дело глох, пилот не стеснялся в выражениях, и когда наконец после трех кругов по полю он таки поднялся в воздух, все облегченно вздохнули и прильнули к иллюминаторам. Минут через пять началась неимоверная тряска, кислый резкий запах быстро разнесся по всему салону. Казалось, живыми отсюда нам не выбраться. Чтобы отвлечь себя, я рассмотрела дырку в полу и через нее рассматривала тайгу, озера, лес. Но мое развлечение было недолгим, кто-то грубо каблуком заткнул ее, и мне пришлось закрыть глаза.

В Половате вышли четырнадцать человек, а вместо них сели трое, один из них законный пассажир, у которого был билет, поэтому Егорову он не был интересен, то есть его как бы не существовало, как и нас. А про двух других сказал: «Ну очень хорошие люди, поверьте», стало понятно, заплатили».

Владимир Иванович внимательно мой отчет выслушал, при этом выкурив несколько папирос и после некоторой паузы сказал:

– Напиши, что новый Дом культуры открыли – и все.

* * *

Вскоре моя работа перестала меня совсем интересовать, то есть не сама работа, а место работы. Я перестала чувствовать сенсации, вкус дополнительных заработков.

Мне захотелось писать простые человеческие истории о людях труда, о дружбе, верности, в общем, о том, что в настоящее время носит ярлык «нечитабельное». Я стала больше уделять внимания ребенку и написала ему целый сборник сказок. Маленький Лука был в восторге и тут же решил их самостоятельно проиллюстрировать.

Но, несмотря на умиротворенность, полноту жизненных ощущений, мне с каждым днем становилось все хуже и хуже. Самой частой спутницей моей отныне стала тяжелая ноющая боль, которую я вынуждена была носить в себе. Я начала быстро ослабевать, напрочь пропали аппетит и сон. Дни и ночи я полностью заполнила стихами, прозой, бесконечными разговорами с Саэлем обо всем и путешествиями в невиданные до недавнего времени миры. Врачи утверждали, что это сильные болеутоляющие лекарства на меня так действуют, ну не может обычный человек быть вхож в мир ангелов.

Мне же мнения медиков были абсолютно безразличны, у меня осталась такая же замечательная память, какая была раньше, и я заучивала наизусть длинные акафисты, псалмы на церковнославянском. Читала старинные книги, особо понравившиеся мысли выписывала и потом их перечитывала снова, я даже завела специальную тетрадку, шутливо назвав ее «Зерна правды».

Прощание с миром проходило тихо и медленно, как кружатся опавшие листья в последнем осеннем вихре.

Особую грусть обычно внушает то, что эти листья никогда не вернутся на свои прежние места, тогда как осень придет еще много раз. И ей, осени, безразлично, кто будет ею любоваться, мы или наши потомки? Это тяжело понимать. Очень тяжело. От этого, кажется, стареешь еще быстрее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.