Веду переписку, беседую…

Веду переписку, беседую…

Запрестольный образ в алтаре Сретенского храма Новой Деревни

[Из писем Зое Маслениковой]

…Я всегда радуюсь, когда лишний раз остро ощущаю осмысленность, целенаправленность течения жизни, значимость встреч, совпадений, откликов, отзвуков.

Январь 1969 г.

Сегодня первый раз служил в новом месте. Тарасовка покинута. Теперь я обитатель сверхкрохотного деревянного храма. Местечко очень глухое, но на шоссе.

Чувствую огромное, давно не испытанное облегчение. Как будто жернов с шеи свалился. Спасибо, что Греция[174] Вам нравится. А то я уже почти возненавидел эту гору бумаги, нет сил к ней прикоснуться и мнительность одолевает. Но все это пустяки.

13 февраля 1970 г.

Многоуважаемая Е. Н.!

Двадцать лет я служу Церкви Христовой своими малыми силами, из них двенадцать у Престола Божия. Я сознаю, что полон слабостей, недостатков, грехов, разумеется, не чужд и ошибкам, но, сколько помню себя, всегда был верен учению Церкви, я вынужден коснуться здесь личной стороны дела.

Вам хорошо знаком тот факт, что в интеллигенции предреволюционного периода необычайно широко распространились неверие, позитивизм и отрицательное отношение к Церкви. Многие верующие культурные люди Вашего поколения пришли ко Христу уже сами, независимо от своих родителей. Мне счастливо удалось миновать эту полосу поисков, так как я был рожден в православии не только формально, но и по существу. Семья наша издавна считала себя живущей под благословением о. Иоанна Кронштадтского. Он вошел в ее жизнь не из книг. Мамина бабушка, которая еще нянчила меня, бывала у о. Иоанна, и он исцелил ее от тяжкой болезни. При этом он отметил ее глубокую веру, хотя знал, что она не была христианкой, а исповедовала иудейскую религию.

Мария Витальевна Тепнина

Думается, что благословение о. Иоанна не осталось втуне: мать моя с раннего детства прониклась верой во Христа и передала мне ее в те годы, когда вокруг эта вера была гонимой и казалась угасающей, когда многие люди, прежде бывшие церковными, отходили от нее. Это, как Вы знаете, была трагическая эпоха, требовавшая большого мужества и верности. Поколебались многие столпы (вспомните судьбу Дурылина или Лосева!). И мне остается только быть вечно благодарным матери, ее сестре и еще одному близкому нам человеку[175] за то, что в такое время они сохранили светильник веры и раскрыли передо мной Евангелие.

Наш с матерью крестный, архимандрит Серафим, ученик оптин–ских старцев и друг о. А. Мечева, в течение многих лет осуществлял старческое руководство над всей нашей семьей, а после его смерти это делали его преемники, люди большой духовной силы, старческой умудренности и просветленности. Мое детство и отрочество прошли в близости с ними и под сенью преподобного Сергия. Там я часто жил у покойной схиигуменьи Марии, которая во многом определила мой жизненный путь и духовное устроение. […] Я тогда, в сороковые годы, считал (да и сейчас считаю) ее подлинной святой. Она благословила меня (23 года назад) и на церковное служение, и на занятия Священным Писанием. У матери Марии была черта, роднящая ее с оптинскими старцами и которая так дорога мне в них. Эта черта — открытость к людям, их проблемам, их поискам, открытость миру. Именно это и приводило в Оптину лучших представителей русской культуры. Оптина, в сущности, начала после длительного перерыва диалог Церкви с обществом. Это было начинание исключительной важности, хотя со стороны начальства оно встретило недоверие и противодействие. Живое продолжение этого диалога я видел в лице о. Серафима и матери Марии. Поэтому на всю жизнь мне запала мысль о необходимости не прекращать этот диалог, участвуя в нем своими слабыми силами.

Не могу не вспомнить с глубокой благодарностью и тех моих старших друзей "мечевского" направления (ныне здравствующих и умерших)[176], которые с моих отроческих лет помогали мне и направляли духовно и умственно. Со студенческих лет особенное значение имели для меня пример и установки моего духовника о. Николая Г[олубцова], который до самой своей смерти не оставлял меня своим попечением и дал мне еще один высокий образец "открытости" к миру, служения в духе диалога. Под знаком этого диалога проходило и проходит мое служение в Церкви. И теперь, надеюсь, для Вас ясно, что я потому и писал свою книгу на современном языке, потому избрал тот, а не иной метод, что для меня это было составной частью служения и диалога, которые я взял не сам на себя, но имея благословение и живя под руководством.

Январь 1971 г.

[Из письма Александре Орловой–Модель[177]]

Здравствуйте, дорогие!

Спасибо за книги… Я прекрасно перенес отпускное время, находясь в трудах. Летом вообще все легче из–за солнца и тепла. По–прежнему мы молимся за вас в нашем маленьком храме. Я много в этом году трудился по хозяйству (как Робинзон). Пишу я тоже много: сейчас тема моя — последние века религиозной истории перед Р. Х. Масса интересного и поучительного.

Наташа и дети вас помнят (Миша спрашивает — нет ли в Риме чего–нибудь, связанного с индейцами — это его нынешняя страсть).

Шлю вам любовь и Божие благословение.

Ваш прот. А. Мень

25 мая 1972 г.

…Один день из жизни сельского священника

[Из письма]

Встал он, болезный, рано утром, в пять, когда еще полумрак среди деревьев, и зашагал по тропке к поезду. А в блаженно пустой электричке дочитывал правило, молился по четкам и изучал кое–что, касающееся "дней древних". А потом дорога к храму, и солнце, восходящее над полями и лесом. А потом полумрак и тишина и исповедь полтора часа: печали, грехи, сомнения, трудности житейские и внутренние. Все может отнять лишь божественный огонь литургии, который расплавляет земную кору. Два–три слова в конце о празднуемой святой (Марии Магдалине), затем требы: панихида, молебны, крестины. Не успел покрестить, как везут покойника. Вокруг гроба вся семья: похожие и разные. Унесли гроб, робко приходит пожилая чета: хотят повенчаться на склоне дней. "Очень хорошо!" — отвечает им и, пропуская неуместные слова (о чадах и прочем), совершает таинство, напоминая им о том, что теперь на них благословение Божие, хотя они и всегда были мужем и женой. Потом чужие заботы, проблемы и пр. А время идет, и уже вторая половина дня. Дорогу обратно по традиции нужно использовать для закупки корма. И блаженное возвращение в сад. Пока еще не холодно, садится бедный кюре за стол и вновь погружается в "дни древние", во времена Хасмонеев и Иродов. А потом — проверять английский у сына, пилить дрова, поглядывая за забор, вдаль, где виднеются золотые купола Лавры. Преподобный всегда с нами. Потом все за стол, а перед сном, если есть что хорошее, смотрят все телевизор или читают. Правда, далеко не всегда бывают дни такие безмятежные. Бывают и черные, бывает и трудно. Но мы же должны благодарить за каждый день, отпущенный нам. Вот я и благодарю, описывая его Вам, благо Вы любите лирику.

Июнь 1973 г.

Храм Сретения в Новой Деревне. 1973 г.

Дома в Семхозе

[Из письма Ю. Н. Рейтлингер]

Начну с того, что сам всегда остро чувствовал духовную связь со святыми и постоянно к ним обращаюсь. Верно, что в их культе нередко проскальзывали элементы язычества, верно, что многие святые — лица легендарные (и даже трансформированные боги), верно и то, что почитание их иногда вредно отражается на благочестии, подменяя обращенность ко Христу, единственному нашему Спасителю. Однако все это уклоны и искажения.

В основе почитания святых лежит наше общее чувство единства Церкви, в ее земных и небесных аспектах. Мы молимся друг за друга, мы знаем силу молитвы у многих людей, искренне любящих Господа. Мы просим у них молиться за нас. Это относится не только к живым, но и к ушедшим. Я не раз ощущал молитву их за меня и мысленно просил их об этом. Но если это естественно по отношению к близким умершим, то почему мы должны забывать великих подвижников, апостолов, мучеников, святителей? Мы читаем об их жизни, читаем написанное ими. Их образы для нас живы. И они действительно живы у Господа, Который не есть Бог мертвых. Когда дух слабеет, когда молитва становится немощной и слабой — как хорошо обратиться не только к Богу, от Которого сознаешь себя таким далеким, но к людям великой веры и силы! Мы можем вступать с ними в живую связь, просить у них молитв и помощи. Ведь они такие же существа, как и мы, и поэтому порой бывает легче найти их в своей молитве. И они реально помогают, реально участвуют в нашей жизни, если мы обращаемся к ним. Лет 25 назад я первый раз побывал в Киево–Печерской лавре, и меня поразила надпись у входа в пещеры. Там говорилось о молитвенниках подвижниках. "Не забывай их, — писал неведомый автор надписи, — и они тебя не забудут". Это многому меня научило. И в один из труднейших, катастрофических моментов моей жизни 17 лет назад я это пережил с необычайной силой. И их иконы для меня действительно некий знак присутствия святых. Как это происходит, я не берусь, да и не хочу объяснять. Сам по себе внутренний факт важнее всех объяснений. Конечно, когда вместо иконы Христа у нас висит только икона нашего святого — это неправильно. Это уже начало уклона. Святой должен занять место "подле", как на иконостасах, где они все стоят в позе молящихся. Иными словами, мы не им молимся, а молимся вместе с ними и просим их помощи в своем духовном и жизненном пути.

2 сентября 1974 г.

[Из писем Александре Орловой–Модель]

Дорогая Шурочка!

не следует полагаться ни на кого. Церковь — это мы. Мы сами. И не ждать чего–то от нее следует, а действовать самому. Ты не думай, будто я не доверяю твоим сведениям. У меня их достаточно. И кризис, вызванный Собором, я сравнительно ясно представляю. Такие ломки не проходят мирно. Но не твоя это забота. Что тебе до "политики Ватикана". Это дело человеческое. Не в этих сферах совершается подлинное в Церкви. Перемены в обрядах — всегда эксперимент, и эксперимент болезненный. Новое поколение все это переварит. Схлынет со временем и волна "левизны". Все это моды, которых в истории было очень много. У нас церковные преобразования вызывали тоже кризисы (начиная с раскола старообрядчества до обновленцев)… Единственное, что мне решительно не нравится, — это отмена постов, о которой я давно знал. Может быть, это и соответствует западному образу жизни, но я этого никак одобрить не могу и тебе советую: живи по нашему православному уставу. Причащение не натощак — обычай ранней Церкви. В I и II веках причащались сразу после трапезы. Но мне кажется, что обычай воздерживаться от пищи до св. трапезы — достоин того, чтобы его сохранить. Впрочем, опять–таки, это их дело. А мы должны держаться своего. Ты знаешь — я экуменист, но это вовсе не означает, что я считаю западные обычаи во всем лучше наших. Кое–чему они могут и у нас поучиться. Пост, кстати — древнейшее установление. Он есть во всех религиях (включая индуизм и ислам) и освящен примером Христа. Можно его сократить, смягчить. Но отменять? Это, я уверен, ошибка, которую исправят. Во всяком случае, я думаю, что католикам не запрещено соблюдать его.

Диакон Александр Борисов, Виктор Андреев, Таисия Никиенко, Лев Турчинский, Наталия и о. Александр, Евгений Барабанов и Нонна Борисова в Семхозе. 1973 г.

Александра Орлова-Модель

...Только отдавая, ты будешь чувствовать удовлетворение. Есть такие слова Спасителя (их нет в Евангелии, а сохранились в Предании): "Блаженнее давать, нежели брать". И эти твои больные старики, которых ты видела, они — нужны сейчас для того, чтобы люди учились в отношении к ним проявлять терпение, доброту и снисходительность. Хорошо ухаживать за нужным, молодым человеком. А за такими — каково! Я насмотрелся на это в больницах, особенно в психиатрических. Какие там сестры. Я просто благоговею перед ними. Да, у больных и стариков есть своя миссия в мире!

Я убежден, что твои чувства и сны тебя не обманывают, что умершие наши, несмотря ни на что, сохраняют с нами связь, и мы можем чем–то друг другу помогать (духовно, конечно). И что характерно: в начале ей [душе] хорошо (как по Моуди), а потом приходит раскаяние, словно нас на первых порах щадят, чтобы мы привыкли к иной форме бытия. Едва ли прав тот священник, который думает, что сразу после смерти человек созерцает Бога. Наверно, нужен еще долгий посмертный путь души. Об этом свидетельствует опыт многих религий и мистиков. Да и логика тоже подсказывает. Думается, что с человека должно сойти, как грязь, все темное. Ну, а если он весь из грязи, то остается только "корешок", который едва ли можно назвать личностью. Наверно, и памяти в нем нет (она же вся зараженная).

197… г.

Интервью на случай ареста

Это интервью, взятое у меня корреспондентом Н., я разрешаю распространять, публиковать и перепечатывать, только если будут получены достоверные сведения о моем аресте. Это требование категорическое и безусловное. Текст прошу хранить так, чтобы он не был доступен никому, кроме владельца.

Прот. Александр Мень

Отец Александр, мне говорили, что ваши работы публиковали только за рубежом. Верно ли это?

Нет. С 1959 года главы из моих двух книг в виде отдельных статей печатались в нашем церковном органе, "Журнале Московской Патриархии". Кроме того, там были опубликованы мои очерки об апостолах и некоторых из отцов Церкви. Первые мои статьи за рубежом были помещены в "Stimme der Orthodoxie" и болгарском "Церковном вестнике". Всего за период с 1959 по 1966 год вышло около 30 моих статей.

А книг?

Поскольку у нас почти не издают книг богословского содержания, мои книги долгое время существовали в рукописном виде. Своего имени на них я не ставил. Поэтому, когда они выходили за границей, издатели снабжали их псевдонимами.

А почему вы предпочитали не ставить своего имени?

Когда книга ходит по рукам, всегда есть вероятность, что ее опубликуют за границей, а появление книг с моим именем вызвало бы нежелательную реакцию и могло быть неправильно истолковано. Для меня важнее, чтобы люди могли читать мои книги, а сенсаций и лишних проблем я не ищу.

Какие книги были вами написаны за последнее время?

Первой книгой, которая получила широкое хождение, был очерк евангельской истории, предназначенный для читателя, не знакомого с Писанием. Эта книга, "Сын Человеческий", была напечатана в Брюсселе в 1968 году издательством "Жизнь с Богом" под псевдонимом А. Боголюбов. Другая книга, посвященная православному богослужению, тоже была рассчитана на начинающего читателя. Она вышла без имени автора в том же издательстве под названием "Небо на земле" (Брюссель, 1969). С 1960 года я работаю над шеститомной историей религии. Ее цель — дать картину духовного развития дохристианского человечества. Сейчас, когда многие люди захвачены духовными поисками, мне казалось важным показать, как человек прошлого искал Бога. Книга эта называется "В поисках Пути, Истины и Жизни". Первый том, "Истоки религии" (Брюссель, 1970; под псевдонимом Э. Светлов), посвящен вопросу о сущности и происхождении религии. Второй, "Магизм и единобожие" (Брюссель, 1971), излагает историю религии в древнейших цивилизациях. Третий, "У врат молчания", рассматривает китайскую и индийскую религии и философию. Четвертый, "Дионис. Логос. Судьба", посвящен греческой религии и философии. Пятый, "Вестники Царства Божия", повествует о библейских пророках. Сейчас я работаю над шестым томом — "На пороге Нового Завета". Он обнимет последние три века до нашей эры. Той же теме, что и шеститомник, посвящена моя кандидатская работа "Элементы монотеизма в дохристианской религии и философии" (1967). Книга "Небо на земле" является первой частью трилогии "Жизнь в Церкви". Вторая ее часть — "Как читать Библию", а третья — "Практическое руководство к молитве". Кроме этого, я составляю объяснение к Символу веры в виде опыта катехизиса в картинках. Первая часть — "Откуда явилось все это?" (Неаполь, ed. Dehoniane, 1972), вторая — "Свет миру", а третья, еще не законченная, — "Соль земли".

Кабинет в доме при Сретенском храме Новой Деревни. 1974 г.

А помимо тех книг, над которыми вы сейчас работаете, у вас есть планы на будущее?

В наше время трудно что–либо планировать, но, если будут даны возможность и силы, я хотел бы написать книгу о проблеме зла. Материал к ней уже собран, и называться книга должна "Хаос и Логос". Еще мне хотелось бы написать книгу о Евангелии и мифе, в основу которой ляжет мой очерк "Миф или действительность?", приложенный к "Сыну Человеческому". О других планах я не буду говорить, ибо не знаю, смогу ли осуществить даже перечисленные замыслы.

Скажите, отец Александр, что является для вас главным: служение священника или литературная работа?

Я это не могу разделить. Все, о чем мне приходится писать, тесно связано с моей деятельностью как священника. В частности, в своих книгах я стараюсь помочь начинающим христианам, пытаясь раскрыть на современном языке основные аспекты евангельского жизнепонимания и учения. Наша дореволюционная литература, к сожалению, не всегда понятна нынешним читателям, а иностранные книги обращены к людям с психологией и опытом иными, нежели наши. Поэтому постоянно существует нужда в новых отечественных книгах. Особенно для тех, кто недавно вступил на путь веры.

А сами вы всегда были верующим или пережили обращение позднее? Каждый человек должен пережить нечто подобное "обращению". Даже если он с детства был воспитан в вере.

Ваши родители были верующими?

Отец мой всю жизнь чуждался всякой религии. Он был инженером, всецело погруженным в свою работу, и духовные проблемы волновали его мало. Но мать моя и ее сестра крестились в сознательном возрасте и меня воспитали в православии. Кроме них в своем религиозном становлении я многим обязан духовным детям отцов Мечевых, а также одной монахине из Загорска и своему духовнику о. Николаю Голубцову. Эти люди научили меня, как должен вестись диалог Церкви с миром.

А где прошла большая часть вашей жизни?

Я родился в Москве в 1935 году и там закончил школу. С 1953 по 1955 год я жил и учился близ Москвы, затем — три года в Сибири. С 1964 года я с женой, дочерью и сыном живу под Загорском. С этим городом преподобного Сергия у меня было много связано, начиная с того дня, когда меня там крестили ребенком.

Вы там получили богословское образование?

Да. Я окончил Московскую духовную академию в Загорске, но семинарию — в Ленинграде. Учился я заочно, уже служа на приходе. А до этого, с 1953 по 1958 год, я изучал биологию в Московском пушном институте и Иркутском сельскохозяйственном.

Вы хотели стать биологом?

Я очень люблю эту область науки и решил прежде поступления в семинарию поработать некоторое время в ней. Священник всегда только выигрывает, если проходит путь "светской" жизни до посвящения. Но Бог судил иначе. Из–за моих убеждений меня не допустили до государственных экзаменов. А через месяц я уже был рукоположен (1 июня 1958 года).

Как же вас посвятили без духовного образования?

Я со школьных лет изучал богословие, пел, читал и прислуживал в храме. Так что ко времени рукоположения я уже получил необходимую начальную подготовку. Митр. Николай счел возможным принять меня без экзаменов. Рукоположен дьяконом я был архиепископом Макарием, а в 1960 году иереем — епископом Стефаном.

С о. Дмитрием Дудко на выставке живописи в павильоне "Дом культуры" на ВДНХ. Сентябрь 1975 г.

Давно ли вы стали писать?

Очень давно, почти с первых школьных лет. Первые большие книги, посвященные церковной и библейской истории, я написал, будучи студентом. Теперь я смотрю на них лишь как на "трамплин" для дальнейшей работы. "Сына Человеческого" я написал в 1958 году, а через год была, как я уже говорил, опубликована моя первая статья. С тех пор я пишу постоянно, используя те урывки времени, которые остаются после приходской работы.

Кто из богословов и писателей оказал на вас наибольшее влияние?

На первом месте я должен назвать Вл. Соловьева. Хотя многие его воззрения я не разделял, но он был моим настоящим учителем. А уже после него я изучал труды представителей русской религиозной философии. Бердяеву, Флоренскому, Булгакову, Франку, Лосскому и другим я очень многим обязан. Из западных авторов в начале моих занятий наибольшее влияние на меня оказали европейские философы докантовского периода, а также Бергсон и Кр. Даусон. Впоследствии, познакомившись с трудами Тейяра де Шардена, я обнаружил в его идеях много для меня близкого. Среди отцов Церкви излюбленными остаются апологеты, Климент Александрийский и Григорий Богослов.

Много ли храмов вам пришлось сменить? Мы слышали, что вас подвергали преследованиям. Верно ли это?

Я служил всего в четырех храмах. (В одном — дьяконом, в трех — священником.) По нынешним временам это не много. Служил я всегда под Москвой. Некоторые неприятности у меня действительно бывали. В частности, нападки в прессе, обыски и слежка. Но прямым преследованиям я до сих пор не подвергался.

А почему? Ведь говорят, что всем активным священникам у вас приходится нелегко.

Я не могу вам ничего определенного ответить. Ведь это не от меня зависело. Но, может быть, здесь сыграло роль то, что я приобрел некоторую известность в заграничных церковных кругах. Кроме того, я старался не выходить в своей деятельности за чисто церковные рамки.

Вы что же, противник демократического движения? Этот термин слишком туманный. Вообще я, разумеется, уважаю всякую честность и смелость. Но считаю, что мне лично хватает моего непосредственного дела. Кроме того, я убежден, что свобода должна вырастать из духовной глубины человека. Никакие внешние перемены не дадут ничего радикально нового, если люди не переживут свободу и уважение к чужим мнениям в собственном опыте.

К сожалению, многие из тех, кто называл себя "демократами", по психологии своей были, скорее, диктаторами.

Верите ли вы в будущность православия в России?

Безусловно. Но мне кажется, что мы не должны "плыть по течению", а честно и вдумчиво решать все проблемы, которые ставит перед нами время. Конечно, условия сейчас сложные, но тем не менее трудно отказаться от мысли, что кое–что в нашей церковной практике, канонах и богословии должно быть пересмотрено и углублено. Это не мое только мнение: его разделяют немало епископов, священников и мирян в нашей Церкви.

А как вы расцениваете работы о. С. Желудкова?

Я высоко ценю его стиль, и мне близко его желание критически переосмыслить наше наследие. Но его крайних взглядов я никогда не разделял, как и взглядов церковных консерваторов. Мне думается, что верный путь лежит, как всегда, где–то посередине.

А как вы относитесь к Солженицыну?

Я не политик. Но хочу надеяться, что, когда утихнут страсти, связанные со "злобой дня", его огромная роль будет оценена даже его противниками. Что касается религиозных мотивов в его творчестве, то для меня это — знамение времени. Думаю, это далеко не случайно, что выдающиеся русские писатели нашего столетия, такие, как Солженицын, Пастернак, Булгаков, Максимов и др., обращаются к христианству, к его учению и этике.

Каково должно быть, по вашему мнению, отношение христианства к современности?

Я не сочувствую попыткам создать "секулярное христианство", которые кое–где предпринимаются на Западе. Путь компромисса, связанный с именем еп. Робинсона и других "модернистов", ничего "модерного" не содержит. Все это очень наивно, поверхностно. Просто люди заворожены и оглушены "духом века сего". Это далеко не ново и пройдет, как всякая мода. С другой стороны, я не могу смотреть на Церковь как на реликт прошлого. Христианин в современном мире — в этих словах заключена целая программа. Мы должны быть людьми современными, в хорошем смысле слова, и не страдать ностальгией по прошлому, но при этом оставаться настоящими христианами по духу, взглядам и жизни. Это трудно. Но это — почетная задача, возложенная Богом на нынешние поколения.

Венчание Александра и Наталии Андрюшиных

Не думаете ли вы, что техническая цивилизация угрожает христианству?

Она угрожает не христианству, а людям вообще. Евангелие же, как и во все века, остается вечным призывом Христа к нам. Церковь основана не людьми. Тот, Кто ее основал, предсказывал наступление трудных дней борьбы. Но Он — Победитель "мира сего", и в этом для нас залог надежды. Камень, на котором стоит Церковь, не может быть сдвинут. То, что Христос поставил перед миром как задачу, не в состоянии осуществить какая–либо одна или несколько цивилизаций. Они проходят чередой, лишь частично реализуя евангельский идеал. Поэтому я думаю, что история Церкви только начинается. Мы еще дети, несмотря на века, прошедшие со дня Пятидесятницы. Впрочем, что такое для Бога и истории эти 2000 лет?

Я слышал, что вы по происхождению еврей. Не считаете ли вы, что, являясь христианином, вы порвали со своим народом?

Ни в какой мере. Свою принадлежность к народу Божию я воспринимаю как незаслуженный дар, как знак дополнительной ответственности перед Богом. Он призвал Израиль на служение Себе, и его история — Священная история. Она продолжается и поныне. Если большинство моих единоплеменников не приняли христианства, то это лишь очередная глава в драме, совершающейся между Богом и миром. Она началась еще в библейские времена. Совершается она и среди других народов. Ведь многие из них частично отошли от христианства. Я счастлив, что могу своими слабыми силами служить Богу Израилеву и Его Церкви. Для меня Ветхий и Новый Завет неразделимы. Впрочем, это бесспорный тезис в христианском богословии. Как христианину и просто по натуре мне глубоко чужд любой шовинизм. Я ценю и люблю культуру, в которой вырос и которая так много мне дала, но ни на минуту не забываю о той ответственности и призвании, которые возлагает на меня принадлежность к Израилю.

А как вы в качестве православного относитесь к другим исповеданиям?

Отношение мое сложилось не сразу. Но путем долгих размышлений, контактов и исследований я пришел к убеждению, что Церковь по существу едина и разделили христиан главным образом их ограниченность, узость, грехи. Этот печальный факт стал одной из главных причин кризисов в христианстве. Только на пути братского единения и уважения к многообразным формам церковной жизни можем мы надеяться вновь обрести силу, мир и благословение Божие.

1975. г.

* * *

Как вы относитесь к научной фантастике?

Вообще я все годы очень ее любил, с юных лет. Это такой очень философский вид литературы, дающий простор для размышления, для всего. И в период, когда трудно было что–нибудь найти хорошее, книги Брэдбери были для нас своего рода отдушиной, а для некоторых даже откровением. Скажем, книги Стругацких, такие как "Улитка на склоне", "Обитаемый остров", были очень смелые, прекрасные, глубокие книги. Но сейчас, по–моему, фантастика переживает кризис.

[Из письма Михаилу Гальперину]

...Что касается театра, то я в вашем возрасте [около двадцати] тоже мало ходил. А куда ходить? И читал я тогда тоже в основном книги научные и мировоззренческие. Когда разобрался во всем, стал читать беллетристику для развлечения. И сейчас читаю. Я в ней не ищу "проблем", а отдыхаю.

Октябрь 1976 г.

[Из писем Александре Орловой–Модель]

Дорогая Шурочка!

...мама — в плохом состоянии. Болезнь ее заедает. Вообще в этом смысле — год тяжелый: все недуги и смерти.

Сейчас только что вернулся со службы. В саду уже все распустилось. Ждем цветов на яблонях. Копаем землю. Мишка играет в ансамбле. Очень увлечен. Завтра — день победы, кругом концерты. Их [ансамбль] — тоже выступает.

8 мая 1978 г.

Что написать тебе о нашей жизни? Михаил будет пытаться поступать. Наташа работает теперь инженером в институте. Возвращается на три часа позднее, но пока довольна. Семья Лены живет сейчас с нами. К сожалению, все время идут дожди, и наша чудесная внучка гуляет меньше, чем хотелось бы. Я ее как–нибудь сниму и пришлю. Очень забавная.

* * *

...У нас сейчас золотая осень, которая все время перемежается с дождем и снегом. Сегодня Сергиев день, и мы с Михаилом были в Лавре. Служил митроп. Филарет, было очень много народа (в академической церкви). Всех вспоминал и вас особенно. Отпуск мой кончается на днях. Я один (Наташин отпуск прошел уже) ездил в Грузию, Азербайджан, Армению, на Украину. Немного освежился, повидал много новых мест и новых людей. По расстояниям это, наверно, больше твоих путешествий (однажды за день на машине дал 600 км среди гор, очень красиво). Михаил учится в институте, живет в Москве. Как я уже тебе писал, мы с Наташей теперь чаще бываем вдвоем.

8 ноября 1978 г.

[Из писем Ю. Н. Рейтлингер]

Дорогая Юлия Николаевна!

Как Вам уже написала, наверное, Е. Я., 15–го на преп. Серафима, умерла мама. Мы давно этого ожидали, но все равно трудно примириться. Впрочем, со смертью примиряться нам и не надо. Она есть вызов и Богу, и человеку. "Плачу и рыдаю…" Накануне она еще ходила, была светла после причастия, а на другой день ей стало хуже. Я читал над ней отходную (по католическому молитвеннику, который оказался под рукой) и не выпускал ее головы до последнего вздоха. Ее жизнь была цельной на редкость, вся отданная Христу. Трудно даже оценить, сколь многим я ей обязан. У нас была общая жизнь, общий дух.

Янв. — фев. 1979 г.

...Спасибо, что Вы присоединились к нашим молитвам об ушедшей маме, хотя у меня такое ощущение, что она теперь должна молиться за нас.

* * *

Получил выписку из о. С[ергия Булгакова][178]. Постепенно все больше собирается. Многих удивляет мое стремление сохранить и умножить наследие, полученное нами от "отцов" того периода. Но я, вопреки мнению многих, "традиционалист", верю в значение живой связи, преемственности, опыта предшествующих поколений. Без этого мы обречены изобретать велосипеды. Обидно было бы думать, что "то" поколение не оставило нам ничего нужного. Думаю, напротив, оно дало нам слишком много. Я всю свою юность питался из этого источника.

Сентябрь 1979 г.

[Из писем Александре Орловой–Модель]

Как быстро летит время. Но это совсем не печально. С годами уходят мелочи, иллюзии, неведение, суета. Мы ведь идем не вниз, а вверх. Шире взгляд, глубже понимание, больше опыта. Лучше отличаем главное от пустяков. Знаем подлинную цену настоящему в жизни. Я вот пока не хотел бы возвращать прошлое. За все будем благодарны. Жизнь так интересна, это подарок. И, как говорил Толстой, "незаслуженный дар".

* * *

Достоинство жизни, ее соответствие с высшим замыслом определяется тем, в какую сторону она идет: теряем ли мы или приобретаем? Внешний человек идет по жизни, все растрачивая (силы, годы, зубы, здоровье). Человек, живущий внутренним, может постоянно обогащаться (опытом, мудростью, духом). То есть есть два пути — вверх и вниз. Время от времени нужно себя об этом спрашивать. Приобретение есть накопление любви и мудрости, которые осуществляются через отдачу. Самое опасное в западной психологии и образе жизни — господство потребления. Оно опустошает. Подлинная глубина и радость в отдаче.

1979 г.

Елена Семеновна Мень. 1977 г. (?)

[Ответ на просьбу З. А. Маслениковой написать о своем пути к Богу, о своем духовном опыте]

Ответить на Ваш вопрос и рассказать о том, что называется духовным опытом и путем, мне нелегко, и не потому, что Вы застали меня врасплох, а по той причине, что я всегда избегал говорить о подобных вещах в личном плане. Что–то останавливало. Назовите это замкнутостью, скрытностью или как угодно, но эта черта — свойственная мне во все времена жизни. Кроме того, я обычно остерегаюсь "раскрываться" по трем соображениям. Во–первых, есть нечто, так сказать, духовно–интимное во встрече души с Богом, что не терпит чужого глаза; во–вторых, при злоупотреблении священными словами что–то стирается и теряется (намек всегда сильнее); в–третьих, даже большим мастерам слова редко удается найти соответствующие выражения для невыразимого. Один писатель метко заметил, что куда легче поведать об аде, чем о рае.

Но все же, уступая Вашей просьбе и аргументам, попробую коснуться некоторых аспектов.

Начну с того, что я плохо понимаю резкое деление на "светское" и "религиозное". Для меня это термины в высшей степени условные. Хотя в детстве мне объясняли, что есть "особенные" предметы и темы, но это скорей вытекало из условий жизни среди чуждых по духу людей. Постепенно это деление почти потеряло смысл, поскольку все стало на свой лад "особенным". Любая сторона жизни, любая проблема и переживание оказались непосредственно связанными с Высшим.

Жить так, чтобы "религия" оставалась каким–то изолированным сектором, стало немыслимым. Поэтому я часто говорю, что для меня нет, например, "светской литературы". Всякая хорошая литература — художественная, философская, научная — описывающая природу, общество, познание и человеческие страсти, повествует нам об одном, о "едином на потребу". И вообще нет жизни "самой по себе", которая могла бы быть независимой от веры. С юных лет все для меня вращалось вокруг главного Центра. Отсекать что–либо (кроме греха) кажется мне неблагодарностью к Богу, неоправданным ущерблением, обеднением христианства, которое призвано пронизывать жизнь и даровать "жизнь с избытком".

У Сретенского храма. Слева направо: Зоя Афанасьевна Масленикова, Леонид Семенович Цуперфейн, о. Александр, Владимир и Тамара Никифоровы, Леонид Василенко

Мне всегда хотелось быть христианином не "при свечах", а при ярком солнечном свете. Меня не привлекала духовность, питающаяся ночным сознанием, имеющая оккультный привкус (хотя и под православной оболочкой). Я всегда ощущал, что "вне" Бога — смерть, рядом с Ним и перед Ним — жизнь. Он говорил со мной всегда и всюду. Собственно, это редко выражалось в каких–то "знамениях", да я и не искал их. Все было знамением: события, встречи, книги, люди. Именно поэтому я мог и любил молиться, где угодно, чувствуя присутствие Божие в самой, казалось бы, неподходящей обстановке. Помню, однажды такое чувство особенно сильно вспыхнуло во мне, когда сидел в саду напротив Большого театра (и таких случаев было много).

Но если уж говорить о каких–то моментах особого подъема, то они связаны с Евхаристией, природой и творчеством. Впрочем, для меня эти три элемента нераздельны. Литургию всегда переживаю космически и как высшее осуществление даров, данных человеку (то есть творчества и благодати).

О природе я упомянул не случайно. Созерцание ее с детства стало моей "теологиа прима". В лес или палеонтологический музей я входил, словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон.

Тем не менее мне никогда не был свойственен пантеизм как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностно, как Тот, Кто обращен ко мне. Во многом это связано с тем, что первые сознательные уроки веры (в пять лет) я получил, знакомясь с Евангелием. С тех пор я обрел во Христе Бога, ведущего с нами непрерывный диалог.

Хотя я дорожил ровным светом и боялся всякой экзальтации и аффектации, в какой–то момент пришло и то, что можно назвать "обращением". Это было где–то на рубеже детства и юности, когда я очень остро пережил бессмысленность и разрушимость мира. Тогда я исписывал тетрадки мрачнейшими стихами, которые диктовались не пессимизмом характера, а открытием "правды жизни", какой она предстает, если выносят высший Смысл "за скобки". И тогда явился Христос. Явился внутренне, но с той силой, какую не назовешь иначе, чем силой спасения.

Тогда же (это было больше тридцати лет назад) я услышал зов, призывающий на служение, и дал обет верности этому призванию. С тех пор оно определяло все мои интересы, контакты и занятия. Вместе с этим пришло решение стать священником. Это самое большее, что я могу рассказать.

Неисчислимое количество раз я узнавал Руку, ведущую меня. Ее действие проявлялось даже в мелочах. Это напоминало камни мозаики, ложащиеся на заранее приготовленный рисунок. А над всем — если выражаться выспренним языком — светила звезда призвания.

"Храмовое благочестие" вошло в меня органически, лет с 12–ти, но оно никогда не казалось мне всеобъемлющей формой христианства (хотя одно время я бывал в церкви ежедневно, а с 15 лет стал прислуживать в алтаре). Я воспринимал его как часть (притом вспомогательную) того огромного мира, который включает в себя вера.

Как–то в школьные годы одна знакомая, зайдя к нам и увидя меня сидящим за книгой по антропологии, заметила: "Ты все этим занят"; она имела в виду религиозные, богословские темы. Хотя книга была "светской", но эта женщина хорошо меня знала и понимала, "откуда дует ветер".

Занятия естествознанием (начавшиеся очень рано) воспринимались мной как приобщение к тайнам Божиим, к реальности Его замыслов. Изучая препараты или наблюдая в микроскоп жизнь инфузорий, я как бы присутствовал при некой мистерии. Это осталось навсегда.

То же было и с историей, интерес к которой пробудило чтение Священного Писания. Мне была дорога каждая черта, которая могла пролить свет на библейские события. Отсюда любовь к Древнему Востоку и Риму, служившим фоном Священной истории.

У храма во Фленове. 1980 г.

Не меньше волновала меня и история Церкви, в которой я искал реальных путей и способов осуществления евангельского идеала. Прочтя в детстве "Жития", я понял, что в них много декоративного, легендарного, не связанного с действительностью. Это привело к поиску подлинных источников, который стимулировался чтением неоконченной рукописи о. С. Мансурова[179] (я познакомился с ней году в 50–м, теперь она опубликована в "Богословских трудах").

Еще раз повторю: все вращалось вокруг одного стержня. Я не желал оглядываться назад, поскольку рука уже лежала на плуге. Бог помогал мне явным и неприметным образом. В багаж для будущей работы шло все: занятия искусством, наукой, литературой, общественные дела. Даже трудности и испытания оказывались промыслительными.

Хотя со стороны могло показаться, что молодой человек просто имеет большой диапазон интересов, но на деле они были подчинены единой цели. Некоторые юноши в этом возрасте, живя церковной жизнью, нередко склонны отрясать прах всего "светского". Быть может, и я переболел такой болезнью, но не помню этого. Помню лишь проникнутость идеей "освящения" мира. "Опрощенчество" церковного нигилизма казалось никак не соответствующим широте и свободе Евангелия.

Многие наставники моей юности были связаны с Оптиной пустынью и с "маросейским" приходом отцов Мечевых. В этой традиции больше всего меня привлекала открытость к миру и его проблемам. Настойчивый голос твердил мне, что если люди уходят в себя, не несут свидетельства, глухи к окружающему, — они изменяют христианскому призванию. Я узнал силу молитвы, но узнал также, что сила эта дается для того, чтобы употреблять ее, действуя "в миру".

Принятие сана (в 1958 году) не переживалось мной как переломный момент, а было органическим продолжением пути. Новым стала Литургия.

С теневыми сторонами церковной жизни наших дней я столкнулся рано, но они меня не "соблазняли". Я принимал их как упрек, обращенный ко всем нам. Как побуждение трудиться. Харизмы "обличительства" у меня никогда не было. Однако обывательское, бытовое, обрядовое православие огорчало. Стилизация, елейность, "вещание", полугипнотические приемы иных людей представлялись мне недостойным фарсом или потворством "старушечьей" психологии, желанию укрыться от свободы и ответственности.

Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн "закрытого", самоуспокоенного христианства, обитающего в "келье под елью", что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову.

Мне неоднократно была явлена реальность светлых и темных сил, но при этом я оставался чужд "мистического", или, точнее, оккультного любопытства.

Я слишком хорошо сознаю, что служу только орудием, что все успешное — от Бога. Но, пожалуй, нет для человека большей радости, чем быть инструментом в Его руках, соучастником Его замыслов.

Прот. А. Мень

* * *

В моей жизни все было достаточно обычно. Я был воспитан в семье православной (то есть мать у меня была православной, отец был человек нерелигиозный), и в ранние школьные годы я почувствовал призыв к служению в Церкви. Служить Богу мне хотелось всегда, потому что я чувствовал к Нему благодарность за то, что Он дал мне жизнь и дал столько прекрасного: природу, книги, друзей — все то, что радует человека. И поэтому я хотел быть художником, я занимался этим делом, кстати, потом иконы писал, занимался биологией, историей, и все это считал служением Богу. А служить в Церкви Богу в такой форме я стал благодаря какому–то особому призванию. Это было году в 47–м, я был в храме Иоанна Воина (напротив французского посольства, на Димитрова) и вдруг почувствовал, как голос мне говорит, что, вот, Я жду тебя для этого. Для меня все стало ясно. Поэтому я уже 23 года служу в Церкви. Я еще в школе закончил сам, самообразованием, все эти богословские науки для семинарии, потом кончил биологический институт, просто для удовольствия, чтобы иметь образование в той области, которая меня интересует, потом заочно кончил Духовную академию в Москве. И вот с лета 58–го года я служу под Москвой. Моя жизнь складывается из богослужения, общения с людьми и литературной работы по богословским вопросам. Собственно, вот и все, никаких зигзагов. Конечно, в период застоя у меня были всякие приключения, ну, это ведь они у всех были. А служу я сейчас в церкви в Новой Деревне — это в поселке Пушкино под Москвой, первая большая остановка после Мытищ по Ярославской дороге.

1981 г.

* * *

Где вы учились? Протоиерей на церковно–иерархической лестнице — какая это ступень?

Я учился на отделении охотоведения, я занимался крупными копытными: оленями, зубрами и так далее. В частности, в Сибири. Это мое хобби, я зоолог, так сказать, на досуге. Я учился сначала в Пушно–меховом институте, под Москвой. Во главе его стоял профессор Мантейфель — тот, кто впервые у нас в неволе вырастил и размножил соболя. Но поскольку это были хрущевские годы, то Никита Сергеевич почему–то стремился переводить всех ближе к производству. Это был порочный метод. И, когда я был на 3–м курсе, нас изъяли и как бы по этапу отправили в Иркутск. Но я благодарен Богу за это, потому что я там насмотрелся всего, и это помогло мне сформировать свои многие воззрения. Ну и потом, тайга — это незабываемо.

Протоиерей в церковной иерархической лестнице — это звание, которое носит старший священник. Во времена Николая I по Табели о рангах это соответствовало полковнику. Архиерей (епископ) — соответствовало генералу. Табель о рангах уж вы должны знать.

С Владимиром Файнбергом на берегу Каспийского моря

Мой вопрос не требует конкретного ответа. Я хочу, чтобы вы поделились своими размышлениями о компромиссе.

К счастью, лично я во дни своего детства и юности встречался со столькими бескомпромиссными людьми, что у меня не было такого горького опыта всеобщего одичания. Я не был никогда ни пионером, ни комсомольцем — никем. Хотя учился в школе и был вполне, так сказать, социально активным человеком… У меня были учителя, наставники, которые "сидели" десятилетиями, выходили, опять попадали в тюрьмы. Я видел людей, которые сохранили в тех нечеловеческих условиях (вам даже трудно их сейчас себе представить) — они сохранили себя. Это было возможно.

[Из писем Александре Орловой–Модель]

Вспоминаю… свое первое посещение монахов в нашей Лавре, в дни юности, когда был еще школьником. Помню проходную, через которую посторонним трудно пройти, помню уютные кельи–комнаты вдоль коридора, сверху донизу увешанные иконками и картинками, помню теплую трапезную, где готовили искусные поварихи, и службы — тоже долгие, с блестящими облачениями и митрами, словно елочные игрушки (это было тоже на Рождество). Я тогда уже лелеял мысль служить в церкви, но когда меня монахиня[180] (моя наставница, чудесная женщина) спросила, хочу ли быть монахом, я ответил: ни в коем случае. И вовсе не потому, что я не любил Лавру и ее насельников (которых многих знал), а просто по собственным соображениям. Одно из них: это был мир, вернее мирок, целиком изолированный от жизни, от мирян и "мира", который как бы замкнулся в себе, в своем тепле (хотя, конечно, и там были свои искушения). Мирок этот казался мне, мальчишке, уже тогда — искусственным и далеким от того, что я знал из Евангелия. Но все же и это — православие, один из его ликов, у нас наиболее характерный.

* * *

Получил твое письмо, уже вернувшись из отпуска, который провел, как обычно, в Крыму. Относительно моего здоровья ты напрасно беспокоишься. Я теперь в полном порядке. Уже в первые дни отпуска последние следы недомоганий улетучились. Помолодел на десять лет, хотя седины прибавилось. Вы вот ездите в отпуск по разным местам, а я так пристрастился к одному и не могу отказаться. Ведь я езжу не "посмотреть", а просто расслабиться у моря и поплавать в свое удовольствие. Для этого Коктебель подходит во всех отношениях.

* * *

был у моря, любовался золотым светом над волнами. Но, чувствуя Божие присутствие в природе, я одновременно очень остро ощутил, что более всего Он пребывает среди нас, среди людей.

Отвечаю на вопросы...

Вот вы книги писали. Первая вышла лет десять или больше назад? Теперь вы заново берете их иногда, может быть, кое–что читаете из них. Вам не кажется, что следовало бы сегодня кое–что уже и… менять?

Да, я даже несколько книг переписал заново. Вот "Сын Человеческий" написал заново. мне было всего двадцать лет, когда я ее писал, а сейчас уже к пятидесяти…