О горьком материнстве и Пасхе

О горьком материнстве и Пасхе

Когда я стала мамой впервые, все было обычно. Это «обычно» совсем не «скучно» и «неинтересно». Это опыт ошеломляющей любви и радости. Этой радости моей уже четыре с половиной года, и она все такая же. Сбивающая с ног и дающая силы жить. Но материнство может быть другим. Эта любовь может быть и болезненной. И я даже не о том знакомом всем мамам страхе за ребенка. Этот страх – тоже составляющая той «обычной» любви.

Моя вторая беременность с самого начала была не «обычной» – я почему-то не чувствовала радости. Мне и в первый раз сюсюканья «будущих мамочек» были не свойственны, я не ощущала себя хрустальной вазой, о которой надо очень сильно заботиться. Наоборот, много работала, прямо перед декретом провела огромнейшее мероприятие, на котором бегала на шпильках часа два, и была счастлива. Вот именно – счастлива! Это было очень личное чувство, о котором в словах и не расскажешь. Но оно, это счастье, было.

Во второй раз все складывалось как-то не так. Не было почти никаких эмоций даже после обнаружения двух полосок. Потом начало разрастаться смутное понимание, что что-то «не то». Первое УЗИ – «плод мелкий, может и менструация начаться скоро, значит, выкидыш». Переделала – «нет, вроде хорошо». Второе УЗИ – «возможные хромосомные нарушения». Переделала «да нет, все в порядке». Третье УЗИ – «что-то с ножками». Опять переделала – «все в норме». К моменту третьего УЗИ я уже понимала, что не норма. Но сделать ничего не могла. Аборты в мою картину мира не входят даже не из-за каких-то религиозных соображений, а из-за приземленных мамских. Вот он есть там, внутри меня. Есть. Я его уже люблю и не могу убить.

Я пыталась не верить интуиции и надеяться, что врачи, которые говорили про норму, были правы. Но каждый день в Сети натыкалась на статьи об «особых детках». То ли внимание стала обращать, то ли, правда, их было в тот период много.

Помню то утро понедельника, 2 апреля прошлого года. Я лежала в роддоме с плохими анализами, но вроде они стали получше за выходные, и я хотела отпроситься домой под расписку. У нас заканчивался ремонт, надо было решить последние формальности. Но врач посмотрел на подробные результаты и даже внезапно перешел на «ты», хотя раньше такого не было: «Ира, прости, но анализы очень плохие на самом деле, надо срочно резать». И пришлось резать. Так и хочется продолжить в полушутливом тоне, вспомнив известную цитату, но было совсем не смешно.

Я почему-то рыдала весь путь от палаты до операционной. В операционной хотелось кричать и просить повременить. Это глупо, когда ты уже под анестезией и не чувствуешь всю нижнюю часть туловища, а врачи уже режут. Потом ненадолго я отвлеклась. Мне просто стало физически очень плохо. Упало давление. А дальше – мрак. И я его до сих пор помню. Детка не закричал. Потом подошел к нему какой-то доктор и так чуть ли не презрительно: «А, это тот, у мамы еще с КТГ[6] было все плохо?» Меня спрашивали что-то про УЗИ, но ничего толком не говорили.

С формулировкой «у ребенка есть анатомические особенности» я провела часа два в реанимации в полубреду. Потом пришла заведующая детской реанимацией и сказала, что у ребенка множественные пороки развития. Я позвонила мужу, ждавшему новостей, рассказала обо всем, после чего меня отрубили чем-то сильным.

После начались хождения в реанимацию, борьба за перевод в другую больницу. Ожидания диагнозов… Но их не было. Хромосомы были в порядке.

То надежда, то опять отчаяние. То обещания «снять с ИВЛ[7]», то «нет, не справляется». То какие-то более легкие диагнозы, то… в Филатовской поставили летальную форму при одном из возможных.

И я опять перед выбором. Предложили перевести в Солнцево. Но после консилиума – в паллиативное[8] отделение. Инкурабельный, или, по-русски, «неизлечимый больной». Выбор на деле был иллюзорный. Можно было не переводить, но тогда мотались бы по отделениям Филатовской.

Перевели.

И первый же приступ в этой больнице апноэ[9] стал последним. Не мог не стать. В паллиативе не проводят реанимационные мероприятия. И я это знала. А еще я знала, что апноэ бывает. Таким образом, я все же его убила своей подписью в документе о переводе в паллиативное отделение. Или ускорила его смерть. Не тогда, когда был внутри, а когда уже был тут.

Я осознаю это именно так. Я не сделала чего-то. Не поспешила с документами за границу. Не пыталась оставить в Филатовской. Да и молилась я тогда мало. Многие говорят, что черпают силы в молитве, в храмы приходят, когда плохо, а я – наоборот. Нет, я не злилась на Бога. Но и идти к Нему не хотела.

Но этот опыт мне дал очень много. Умение сопереживать. И любви прибавил. Той самой сбивающей с ног материнской. Но совсем другой. В ней, кроме радости, пронизывающая боль. С этим приходится жить. А еще любви супружеской. Мой муж так и остается единственным человеком, с которым я могу время от времени об этом говорить и не подбирать слова, пытаясь не сильно «загрузить».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.