УЧЕНИЕ О БОГЕ–ТРОИЦЕ СЕГОДНЯ: ПРЕДЛОЖЕНИЯ ДЛЯ ЭКУМЕНИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ
УЧЕНИЕ О БОГЕ–ТРОИЦЕ СЕГОДНЯ:
ПРЕДЛОЖЕНИЯ ДЛЯ ЭКУМЕНИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ
I НЕОБХОДИМОСТЬ НОВОГО ИЗУЧЕНИЯ ВОПРОСА
Одним из парадоксов, наблюдаемых нами в экуменическом движении сегодня, является тот, что, хотя все христиане разделяют единую веру в Бога, существуют определенные различия между ними, которые остаются незамеченными, несмотря на то что они серьезно влияют не только на богословие, но и на существование христианства и христианскую жизнь на всех уровнях. Христианство отличается от других монотеистических религий тем, что, хотя оно и декларирует веру в одного Бога, в нем Бог понимается как существующий троично, т. е. как Отец, Сын и Святой Дух. Это тринитарное определение христианской веры всегда составляло часть христианского крещения[161] — факт, отражающий то, что вера во Святую Троицу не есть просто дело принятия теоретического положения о Боге, но и соотнесения существования человека с этой верой[162]; крещение в Троицу означает вхождение в определенный образ бытия, т. е. бытия Троичного Бога[163]. У тринитарного богословия есть глубокие экзистенциальные последствия.
Однако, хотя учение о Троице является столь определяющим и центральным для христианской веры, появляются трудности в том, как эта вера понимается н выражается, в особенности в западной и восточной церковных традициях. Уже Карл Барт проницательно указывал на проблематичность того места, которое учение о Троице занимало в западном богословии, и подчеркивал со свойственной ему_энергичностью, что Троица является не вторичным аспектом бытия Божия, а носит онтологический характер: Бог есть Троица. Первый догматический вопрос — вопрос о Троице — не о Боге вообще, поскольку это вопрос о том,«Кто есть Бог», звучащий в контексте Откровения[164].
Карл Ранер, в свою очередь, предостерегал от опасностей, имплицитно содержащихся н традиционном западном взгляде на Бога. В своей книге большой важности «Троица»[165] Ранер придирчиво исследовал традиционный — со времен Августина — западный взгляд на Троицу и призвал вернуться к греческой святоотеческой позиции, как более верной библейскому взгляду, идентифицирующему Бога с Отцом, а не с божественной субстанцией, как это было у Августина и в средневековой схоластической традиции. Но даже еще более важно в позиции Ранера, что он замечает отсутствие какого–либо влияния троичного богословия на содержание жизни христиан — наблюдение, которое мы рассматриваем как чрезвычайно показательное.
В то время как эта критика традиционных богословских взглядов озвучивалась на самом Западе выдающимися голосами из тех, что уже упоминались, в Православной Церкви доминирующим подходом в учении о Боге был в течение довольно долгого времени тот, что напоминал типичную западную традицию, раскритикованную Бартом и Ранером. Академические догматические пособия, например, Андрутсоса[166] и Трембеласа[167], изданные на греческом языке, продолжали трактовать учение о Троице как о вторичном аспекте Единого Бога, в то время как трагический разрыв между академическим богословием и обычной литургической и практической жизнью Церкви делал невозможным для тринитарного богословия иметь хоть какую–то соотнесенность с жизнью церковного народа, по крайней мере на сознательном уровне.
Между тем в православном богословии появились новые тенденции благодаря русским, эмигрировавшим в Европу после революции. Среди них Владимир Лосский[168], который нанес решительный удар по традиционному западному взгляду, последствия чего ощущаются до сих пор . Но взгляды Лосского привели к крайностям, которые начинают обнаруживать слабости его позиции. То, что он выставил вопрос о Филиокве как центральную проблему, разделяющую Восток и Запад, является ясным примером того, насколько тринитарное богословие Лосского нуждается в исправлении. Оно, однако, сумело сделать современное богословие в большей степени сознающим важность пневматологии для богословия в целом — вопрос, который больше не может не замечаться в экуменических дискуссиях. Эти ремарки помогут показать, что проблема Святой Троицы стоит в самом центре христианского богословия, поскольку оно сегодня имеет экуменическое звучание, и что свежий взгляд на нее является необходимым по следующим причинам:
а) Среди богословов всех конфессий и деноминаций растет озабоченность тем, что учение о Троице перестало быть значимым для жизни обычных христиан: молитва, благочестие, духовность и т. д. кажутся совершенно не затрагиваемыми этим учением для большинства христиан. Если спросить обычного мирянина, есть ли для него разница в том, обращены его молитвы к Святой Троице или, например, только ко Христу, то возникнет путаница, волнение, если попросту не прозвучит в ответ короткое " никакой разницы». Если перейти на уровень богословов, то можно наблюдать похожую ситуацию. Было время в Древней Церквиви, когда для всех было бесспорно, что евхаристические молитвы (евхаристическая анафора или канон) обращены только к Отцу, тогда как в других службах, за пределами Евхаристии, молитвы будут обращены к Сыну или Святому Духу[169]. Этим литургическим различиям придавалось очень глубокое значение, к чему мы позднее вернемся[170]. Сегодня мало кто даже заметит эти различия. Многие , если не все православные епи скопы и священники удивляются, когда я указываю им на то, что они не должны обращаться во время евхаристической анафоры к иконе Христа, поскольку эта молитва адресована Отцу. Они отвечают:«Какая разница?», или «Это второстепенные детали», или «Бог един, и Христос имеет в себе полноту Божества». Это отсутствие даже подозрения, что в различии Лиц есть четкая определенность, которая не должна затемняться единством Божества, характеризует нерелевантность тринитарного богословия для литургии Церкви[171].
Похожие явления наблюдаются и в сфере благочестия и мистики . Существует тенденция к мистицизму у многих христиан , которые или обращают свою душу либо к установлению личных отношений с Иисусом, в особенности с его человеческой природой — разновидность Хри–сто–монистического благочестия[172] — или же, например, вовлекают свою душу в своего рода погружение в само существо Божества, т. е. своеобразное растворение самости в любви к Божественному[173]. В обоих случаях Троица несущественна. Можно быть «духовным» христианином, даже не задумываясь об этом.
б) Возрастает необходимость соотнести тринитарную модель бытия с| человеческой
личностью. В этом отношении сделано чрезвычайно мало, если вообще хоть что–нибудь
сделано. При этом само понятие личность является привычным в социологии[174] и
положительным идеалом гуманизма, как религиозного, так и атеистического. Без
исследования учения о Троице мы не можем соотнести богословие с глубинными
экзистенциальными нуждами человека. Христианская вера, как мне, по крайней мере,
представляется, лишается какой–либо экзистенциальной важности для человека без учения о
Троице.
в) Существует безотлагательная потребность для экуменизма повернуться лицом к проблеме
Троицы в двух аспектах:
1. В связи с вопросом о единстве Церкви становится все более и более очевидным, что большинство трудностей в сфере экклезиологии · привязаны к тому, какое место мы отводим пневматологии в нашем взгляде на Церковь, ее структуры и пастырское служение[175]. Тщательный анализ, например, экклезиологии II Ватиканского Собора откроет нам, что экклезиология строится все еще главным образом на одном только Христологическом материале; и только потом в эту структуру привлекается Св. Дух, чтобы ее оживить. В результате исторический епископат или его преемственность получают приоритет перед общинностью или общением, что является особенностью действия Св. Духа. До тех пор, пока пневматология не станет конститутивной и для самой Христологии и поэтому для экклезиологии, не будет никакого реального про движения в деле единства Церкви — не только в аспекте взаимоотношений Восток–Запад, но и в отношении проблем, перед которыми стоит один Запад (например, дилектика установления и события, клерикализма и роли мирян и т. д.)
2. На уровне диалога с другими верованиями, который быстро оккупирует повестку дня и Всемирного Совета Церквей, и Понтификального Совета Ватикана по содействию Единству Христиан, проблема Троицы необходимо становится центральной. Это особенно очевидно в связи с так называемыми монотеистическими религиями, в особенности иудаизмом и исламом, которые не просто бросают вызов христианам в этом вопросе, но — и это гораздо важнее — заставляют переосмыслить их собственный взгляд на монотеизм. Другими словами, решающим вопросом для самих христиан сегодня является такой:«Что они имеют в виду под «Единым Богом»? Что делает Бога единым? Сегодня этот вопрос не может ставиться так же, как во времена Древней Церкви. И все же по существу это будет все та же дилемма, пред лицом которой нам вскоре придется встать: означает ли единство Бога Его единичность в объективированно арифметическом смысле, или единство понимается как форма соотносительной целостности? Существуют ли такие вещи, как соотносительная субстанция, соотносительное единство и т. д.? Как мы можем избегать этих вопросов, имея дело с монотеистическими религиями как христиане?
Наконец, в связи с этим диалогом с другими мировыми религиями христианам придется столкнуться вновь с вопросом, поднятым Карлом Бартом, а именно: является ли христианство религией? Можем ли мы говорить о Боге отдельно от Отца, т. е. отдельно от соотносительной категории? Можем ли мы обойти Отцовство Бога, или мы должны обязательно отождествлять Его с этой категорией, соотносительной по определению?
В свете этих вопросов, которые становятся настоятельными сегодня, я считаю, что следующие три раздела или темы выявляются как решающие для богословского осмысления: вопрос о бытии Божием в отношении к миру; проблема внутреннего бытия Божия; место тринитарного богословия в экклезиологии. Сейчас я рассмотрю каждую из них по очереди.
II. ВОПРОС О БЫТИИ БОГА В ОТНОШЕНИИ К МИРУ
Много в наши дни пишется в попытке показать значимость учения о Троице. Поскольку современный человек, в особенности со времен Просвещения, не готов оперировать понятием трансцендентного, но рассматривает все как выражаемое в терминах имманентного, есть серьезный соблазн для богословов, желающих казаться значительными, попытаться показать важность тринитарной доктрины так, чтобы сделать ее неотъемлемой частью человеческого опыта (исторического — Мольтманн[176], или личного — Маки [177]). В качестве логического материала привлекается следующий аргумент: Бог открывается только во Христе и Св. Духе, так как Они соучаствуют в истории и в опыте. Бог в истории и Бог в Своем вечном бытии один и тот же. Поэтому, если Бог, которого мы обнаруживаем в истории, как это очевидно, троичен, нам не остается ничего другого, кроме того, чтобы заключить: Троица — неотъемлемая часть бытия Божия. Говоря терминами Ранера, Троица в икономии есть Троица имманентная и, наоборот — имманентная Троица есть Троица икономии.
Между тем этот аргумент, в разных вариантах предлагаемый и воспроизводящийся сегодня, хотя и может сделать учение о Троице значимой, необходимо создает, на наш взгляд, непреодолимые трудности для диалога христиан с другими верованиями, к которым мы выше обращались, в особенности с иудаизмом. И это потому, что он есть не что иное, как возврат к классическому монистическому взгляду, согласно которому бытие Бога и бытие мира неразрывно связаны своего рода безличными отношениями. Больших усилий стоило ранним Отцам (Иринею, Афанасию и т. д.) сломать этот греческий монизм, который, как они считали — и это действительно так — угрожал абсолютной онтологической свободе Бога, т. е. Его трансцендентности. Они создали доктрину творения из ничего(сгеапо ex nihilo) именно для того, чтобы показать, что Бог существовал прежде и независимо от мира, и поэтому обязательно надо уметь обращаться к Богу, без того чтобы имплицитно или писплицитно в то же самое время затрагивать мир. Однако такое невозможно ни в рамках ранеровского приравнивания икономической Троицы[178] к имманентной, ни в мольтманновском «распятом Боге». Если Бог — Троица, Он должен быть вне икономии. Если Он не может быть познаваем как Троица иначе как внутри и через икономию, это не должно вести нас к созданию собственной тринитарной доктрины просто на базе икономии. Без апофатического богословия, которое дало бы нам возможность превысить Троицу в икономии и провести четкое разграничение между онтологией и эпистемологией — чего в классической греческой мысли , как и в западной философии не сумели сделать — или между бытием и откровением; Бог и мир становятся нерасторжимым единством, и остается трансцендентность Бога. С помощью апофатического богословия мы могли бы сказать, что хотя икономическая Троица и есть Троица имманентная, имманентная Троица не исчерпывается икономической. Иначе воплощение проецируется в вечное бытие Божие; Он становится страдающим по природе, и поэтому ни иудей, ни магометанин не сумеют понять такого Бога. Еще более важно то, что такой Бог не дает никакой реальной надежды человеку, так как Он преодолевает страдание, которое надеется преодолеть и человек, не незыблемостью своего бытия, а в своего рода становлении: что означает Его постоянную нужду в исторической реальности (включая само страдание), для того чтобы стать тем, кем Он будет, — истинным Богом[179].
Эта очень актуальная для нашего времени проблема делает богословие греческих Отцов, особенно каппадокийских, в высшей степени значимым вновь. Две доксологии св. Василия должны быть глубоко изучены, поскольку указывают на важность говорить о Троице двумя способами, при том что один хорошо отличим от другого[180]. Догматические и керигматические утверждения (вспомним различение их Шлинком [181]) разной богословской природы, и то, что мы можем сказать о Боге, исходя из Божеских деяний в истории, отлично оттого, что мы можем говорить рассматривая Бога в Его вечности. Это же относится к Троице. Нам надо срочно решать, может ли литература, издаваемая и переиздаваемая сегодня, в которой путается имманентная и икономическая Троица, оставаться без критической оценки. Ибо, если оставить все, как есть, это приведет не только к обрывам в диалоге с иудаизмом и исламом, но и отбросит назад к греческому язычеству.
III. ПРОБЛЕМА ВНУТРЕННЕГО БЫТИЯ БОЖИЯ
Она связана с предыдущей, хотя и не очевидным образом. Вопрос в том, является ли Бог Троицей в Себе Самом — и не в связи с промышлением о мире, — и если да, то что это означает для такой монотеистической религии, как христианство (если это вообще «религия»), которая декларирует веру в единого Бога. Здесь взгляды исторически ограничены с одной стороны греческими Отцами, с другой — августиновской традицией. Или Бог один потому, что Он — Отец («монархия» в онтологическом, а не просто в функциональном аспекте), или же Он один, поскольку одну природу равно делят три лица. Трудности, которые я как православный, наблюдаю во втором взгляде, двоякого рода.
Первая та, что отсутствует логика, гарантирующая, хотя бы для мння, в этом случае онтологический примат Троичности в Боге. Схоласты, «логичные» до абсолютной степени, были вынуждены давать приоритет «Богу единому» перед «Триединым Богом» в трактовке этого учения. Если мы говорим об одном Боге как об одной сущности(усия), разделяемой тремя лицами, мы делаем Троицу логически вторичной с онтологической точки зрения: то, что разделяется (присуще), первично по отношению к тому, что разделяет (чему присуще)[182]. Трудности современных христиан в воссоединении единого Бога с Троичностью в этом случае вполне «логичны».
Вторая трудность не логическая, но, так сказать, экзистенциальная (в хорошем смысле слова). Она связана с вопросом, имеет ли бытие своей причиной безличный фактор, как усия, или Отца. Введение понятия аэтия (причина) в учение о Троице было связано с необходимостью, которую не предвидел Афанасий, не потому, что был александрийцем, а не калпадркийцем (историки любят такие классификации, однако часто не могут видеть историческую ситуацию в ее целостности), но потому, что евномианство показало, насколько легко отождествить причину бытия Божия с безличной усией–сущностью и превратить единосущее в платоновскую всепоглощающую любовь Бога, в чем их и обвинил Григорий Назианзин[183]. Существует ли Бог потому, что Он должен существовать? Или Бог существует просто потому, что Он существует? Есть ли каузальность бытия Божия, нечто вроде события — естественно, вне
времени — которое приводит Его к бытию, или это скорее мертвая усианистская тавтология о том, что нечто существует, потому что существует, логика «самосущего бытия»? Эти вопросы могут звучать слишком теоретически или академически, и все же они не таковы [184]. Они влияют на то, как мы смотрим на существование вообще, на то, как мы отдаем предпочтение личностям перед необходимыми сущностями(субстанциями). Если существование Бога детерминировано необходимостью Его сущности, если Он , по терминологии Жльсонаа, необходимое бытие[185], «бытие как таковое»( по терминологии Тиллиха[186]), и т. д., тогда всякое существование связано необходимостью. С другой стороны, если существование Бога не связано усианистской тавтологией, но обусловлено свободной личностью, тогда есть надежда и для твари, которая, по определению, сталкивается с первичностью субстанциального, «заданной действительностью», освободиться от этой «заданное™", обрести образ Божьего бытия, в том, что греческие Отцы называли Теозис. «Теозис» бессмыслен отдельно от освобождения человека от приоритета субстанциальности над личностью.
Однако все это ведет к необходимости исследовать, что есть личность. Так как мы отметили, насколько существенно, и с логической, и с экзистенциальной точки зрения , не отдавать приоритет субстанциальности перед личностью, существенно, что мы исследуем проблему Троицы в свете этой экзистенциальной озабоченности. Это наша единственная надежда сделать эту доктрину значимой для человека. Из этого появится новая концепция личности, которая в своем онтологическом примате перед усией будет обозначать надежду человека на подлинную свободу и тем сделает христианского Бога , Троицу, понятым правильно , как единственно истинно значимого Бога. Это понятие личности, вырастающее из такого учения о Троице, должно быть тщательно проработано сегодня, если этому учению надо становиться значимым для человека[187].
С этой темой связан и вопрос о Филиокве, который известен как очень острый момент в отношениях между Востоком и Западом. Его история так перегружена полемикой, что невозможно его рассудить, без того чтобы не предпринять усилия по его демифологизации. Представляется, что вся проблема появилась из–за лингвистической трудности, связанной с переводом на латынь слова ekporeuetai (исхождение) в Евангелии от Ионнна. Латиняне отождествляли proienai, pempesthai и т. д. (происходить — посышаться) с ekporeuetai и перевели это одним термином: procedere[188]. Греки не расценивали это как ересь, пока Карл Великий не ввел его в Символ веры, подкрепив такую интерпретацию ав торитетом Августинова богословия. К тому времени и у греков появилось своего рода Филиокве, выраженное св.Кириллом Александрийским, которое спровоцировало резкую реакцию Феодорита
Киррского[189], поскольку могло пониматься как обращение к вечному ис–хождению Св. Духа, а не просто к Божественной икономии. Факт, что для св. Кирилла оно имело именно такое значение, но уступил ли он в этом пункте Феодориту или нет, мы уже из его молчания не услышим. Во всяком случае, из последующей дискуссии по этому вопросу стало известно, что и на Востоке возможно было говорить о Духе, вечно исходящем от Сына, но только в двух смыслах: а) что Сын — посредник в исхождении Духа от Отца (Григорий Нисский[190]), что сводится к формуле от Отца через Сына, и б) что Сын, хотя и посредствует в ниспослании Духа Отцом, ни коем случае не становится aition (причиной) исхождения Духа. Максим Исповедник, объясняя место западного Филиокве грекоязычным современникам, освободил римлян от всяческих обвине ний в неправославии, точно в таких же терминах и через эксплицитное обращение к авторитету Кирилла Александрийского[191]. Таким образом, вопрос обобщается через понятие причины. Является ли Отец единственной причиной божественного бытия, Троицы? Если нет, то появляется дилемма: если мы примем другое лицо(Сына ) как aition, следом за этим мы должны будем выбирать между двумя трактовками: либо мы сделаем усию Бога первым производящим, или каузальным, принципом, либо же мы должны закончить признанием двух каузальных начал, т. е. признанием двух Богов. На Западе первая трактовка со времен Августина не представлялась проблематичной, но на Востоке настолько глубоко укоренился взгляд, согласно которому только личность могла быть причиной бытия, что проблема приобрела известное соотношение, высвеченное Паламитской контроверзой, которая как раз и имела дело с приоритетом личности или сущности[192].
Сегодня два вопроса встают в связи с этой проблемой: а) до какой степени западное богословие привязано к идее примата субстанции в бытии Бога? Я считаю, что этот вопрос утратил свою актуальность в за падном богословии и не может рассматриваться как препятствие; б ) до какой степени мы готовы принять приоритет личности над " заданной реальностью», в первую очередь в самом Боге? Это обратная сторона первого вопроса в его положительном аспекте, который до сих пор представляет собой проблему, создающую трудности. Определение личности Боэция [193], ведущее к современному пониманию этого понятия в терминах сознания и психологии, показывает, что мы все еще далеки от видения реального экзистенциального содержания, имплицитно при существующего в учении о Троице, как и в смысле Филиокве. Не стоило ли нам начать с этого, вместо того чтобы оживлять старые противоречия, которых сейчас, кажется, никто не понимает и не расценивает всерьез? Разве не могли бы мы начать с попытки понять, что означает «личность» в свете троичного богословия, что она означает для всех людей и всех дисциплин, и затем пересмотреть нашу доктрину? Это предложение не может быть реализовано без знания исторической проблематики. Но это то, чего ни один историк или догматический богослов не в состоянии сделать без помощи представителей других научных дисциплин. Если мы хотим сделать учение о Троице значимым вновь, мы должны открыть границы богословия всем, кто в этом заинтересован. Мы действительно должны начать с точки, где все эти внебогословские связи проявляются в наше время.
IV. МЕСТО ТРИНИТ АРНОГО БОГОСЛОВИЯ В ЭККЛЕЗИОЛОГИИ
Это, по крайней мере на первый взгляд, сфера в себе. Как я уже сказал ранее, прогресс в сторону видимого единства церкви будет неизбежно зависеть в будущем от того, как повлияет тринитарная доктрина на экклезиологию. Поскольку это сфера, где до сих пор мало что было сделано, то что здесь будет говориться, слишком общо и в некотором смысле элементарно, в соответствии с намерением сделать это просто материалом для того, чтобы начать.
1 . Надо прекратить рассматривать Церковь в первую очередь как институцию, а относиться к ней как к образу жизни. Церковь в первую очередь общение, т. е. система отношений, создающих способ существования, точно так же, как в случае с троичным Богом. Мы не будем иметь никакой экклезиологии, пока не получим адекватного троичного учения, поскольку мы не можем ожидать от Церкви ничего, сверх знака и осмысления бытия Божиего в творении. Равным образом мы не можем сделать троичное учение экзистенциально значимым, если не будем иметь адекватной экклезиологии, которая будет указывать на то, как это учение может быть применено к существованию (экзистенции). Человек не может реализовать свое личностное начало вне Церкви, в противном случае Церковь совершенно не значима и должна быть признана избыточной. Церковь должна пониматься как место, где человек может почувствовать вкус к своему вечному эсхатологическому предназначению, которое есть общение с самой жизнью Божией. Если мы принимаем Евхаристию как таинство, предназначенное для того, чтобы открыть такой вкус, тогда мы должны признать его в нем, или, иначе говоря, дополнить им необходимые качества тринитарного образа бытия. Эти качества должны быть изучены и превращены в составные части(ингредиенты) того единства, которого мы ищем, видимого единства Церкви. В этом пункте не существует православного, протестанта, римо–католика — все мы нуждаемся в восполнении. Да позволит нам наше троичное учение предложить наши пути созидания Церкви и торжества Евхаристии.
2. Если мы сделаем учение о Троице определяющим для Церкви, мы должны приписать Св. Духу созидательную роль в структуре Церкви. Дух не просто оживить только за счет утверждения, что Он «душа» Церкви, которая в первую очередь понимается христологически. Дух сооснователь( т. е. соустроительное начало) Церкви, вместе со Христом, если воспользоваться выражением Конгара из его недавней книги о Св. Духе [194], или, по крайней мере, Тот, Кто устрояет (constitutes) Церковь, тогда как Христос учреждает (institutes) ее[195]. Так Церковь перестанет рассматриваться как исторически заданная реальность — как институция — что является преддверием свободы. Она будет в то же время рассматриваться как нечто постоянно устрояемое (constituted), т. е. появляющееся из совпадения и соединения взаимоотношений, свободно устанавливаемых Духом. У Церкви нет ничего заданного — будь то служение или таинства или другие формы ее строения — о чем не надо было бы просить так, как если бы этого не было дано вовсе. В этом эпиклетический характер экклезиологии, очевидный в первую очередь через саму евхаристию, которая, хотя и основана на данном уверении установи–тельных слов, всегда стоит перед необходимостью призывания Духа для того, чтобы стать тем, чем она является. Здесь мы сталкиваемся с пневматологически обусловленной онтологией, где ничего не существует само по себе и в себе, но только как результат свободного общения, которое именно и является существом троичного учения применительно к внутреннему бытию Божию. Церковь должна во всех отношениях, и прежде всего в своем бытии, в своей онтологии, быть «Церковью Божией», как апостол Павел ее называет [196], что означает образ, или символ, Троицы.
V. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Таковы те три сферы, в которых, на наш взгляд, строится наиболее важное основание проблематики, которая проявляется в качестве определяющей в наше время. Они могут стать основой повестки дня для современных изысканий и могут, конечно, анализироваться в виде специальных исследовательских тем. Целью настоящей работы было предложить краткое обозрение вопросов, которые должны быть затронуты в ходе работы данной комиссии, чтобы поместить дискуссию о троичном учении в как можно более широкий контекст. Экуменическая задача, перед которой стоят сегодня христианские церкви, как в отношениях между собой, так и в диалоге с другими верованиями, в условиях растущей плюралистичности современного мира, требует от нас, чтобы мы рассматривали не только логический или философский (в преимущественно аналитическом смысле) аспекты учения о Боге, но также, если не главным образом, экзистенциальную значимость этого учения. Судьба этой доктрины в контексте нашей настоящей ситуации будет главным образом зависеть от того, будет ли она иметь значение для поиска человеком смысла существования. Религиозная правда никогда не была и не сможет быть отделена от своего сотериологического значения. Учение о Троице должно еще внести большой вклад в стремление человека к личностности, свободе общения, выживанию мира, намного больший, чем деистическая концепция Божественного. Долг христианского богословия раскрыть и показать все это.
Перевел с английского Д. Гзгзян