Паперть

Паперть

Долгое время очень хотелось мне написать о паперти. Церковные паперти, если кто обращал внимание, весьма разнообразны по архитектуре: просторные и тесные, высокие и низкие, с затейливой резьбою и совсем простые, иногда соответствуют стилю самого храма, иногда они независимы от него. Кроме внешнего описания интересной мне кажется и повседневная жизнь паперти, ее обитателей. Вот временные: деточки, которых несут крестить, и если служба затягивается, деточек выносят на паперть и разворачивают, освобождают головку из кулечка; вот жених и невеста, их родители, их свидетели, вот они застыли для фотографии и сбегают через секунду по чугунным ступеням, а вослед их крестят старухи; а вот и постоянные обитатели — нищенки и нищие. Я многих у нас в селе знал, с ними здоровался, разговаривал. Я у них ходил просить монетки для телефона-автомата. От них узнавал церковные новости: и кто сегодня служит, и кого это привезли отпевать, то есть чья последняя крыша, голубая или красная, прислонена к стене. Хотелось исследовать еще вот какое место папертной жизни — милостыню. Ведь в милостыне есть тайна. Когда мы даем копеечку, то вольно или невольно, даже сострадая нищете, от чего-то как бы откупаемся. Принявший же милостыню берет на себя ответственность молиться за давшего подаяние. Я, например, много раз нарывался на отказ принять протянутую мной мелочь. Стоит старуха на паперти, думаешь, подаяния ждет, — нет, совсем другое. Есть и такие, что собирают, просят даже подать, даже сердятся друг на друга, даже, я знал и таких, собирают не на кусок хлеба, а на выпивку, — но что из того? Встаньте-ка на их место. Разве случайно сказано: «Вели, Господи, подать, не вели, Господи, принять». И не надо никого осуждать. Подал — и радуйся, что в силах подать, а грех или обязанность на том, кто принял милостыню.

Знавал я там ясноглазую, веселую нищенку Пашу. Она звала меня братом, всегда у нее были для меня наготове двухкопеечные монеты, она очень сердилась, что я, взяв монеты, не иду в церковь. Даже прямо кулачком толкала в спину: «Иди, слушай».

И именно на паперти я встретил Степана. На вид ему было под пятьдесят. Волосы черные, густые, а большая растрепанная борода вся седая. Он продавал маленькие круглые образочки Богоматери с Младенцем.

— Казанская, — говорил он старухам, — Заступница наша небесная, кто на нее надеется, тот не погибнет.

— Истинно, — подтверждали старухи.

Паши что-то не было, я попросил его разменять мои серебрушки по две копейки.

— Выбирай, — ответил он и достал из кармана тяжелый целлофановый пакет с мелочью.

Я набрал побольше, в запас, и наугад высыпал в его большую ладонь свои монеты.

— Вам сколько образочков?

— Нет, это за размен.

— Принимаю с благодарностью. А что ж и образочек не купите? Для защиты от бед, а умрете — попросите с собой положить. Мы ведь все на том свете будем сиротами казанскими.

Взял я и образочек. Он ссыпал в пакет мелочь и сказал:

— Не подумайте, что это пойдет на плохое, я со дня смерти жены не пью, это пойдет на вечный двигатель.

Я посмотрел в его темные немигающие глаза:

— Зачем же тратить деньги на утопию, лучше на еду.

— Еще один Фома неверующий! — воскликнул он. — Да у меня шесть проектов вечного двигателя! И не говорите мне о трении, я его убираю, и вовсе не за счет подшипников.

— Но убрать трение невозможно, это же азбука физики.

— У меня в основе не физика, а биология. Я развожу биологических бацилл движения. Двух видов — весомых и невесомых. Сейчас делаю невесомых бацилл реактивных. Им трение не угрожает.

— Хорошо. Вы можете показать хотя бы один проект, самый простой? — попросил я.

— И этот в соавторы! — объявил он в пространство. — Ну хорошо, я согласен. Поможете пробить стены Комитета по делам изобретений, будете соавтором.

— Согласен, — весело сказал я, но споткнулся о его прямой взгляд.

— Уж бочку-то с водой вы найдете? — спросил он.

— Найду.

— И пружину?

— А зачем? Ну найду.

— Поставите бочку на пружину, в пружине стержень, на нем поршень, верхняя бочка давит на поршень, поршень по пути вращает колесо и выдавливает воду. Дойдет до конца, пружина поднимает бочку без воды в исходное положение, по пути она наполняется, и весь принцип.

— Это невозможно, — решительно сказал я.

— Почему? Аппарат мой построен на основе природы, — кто же может противостоять законам природы? Смотри: поршень идет вниз самовольно, а вверх принудительно. И это называется что? Работа.

— Может быть, я бы на схеме понял, — попросил я, — может быть, ты нарисуешь? Пойдем ко мне, я тут рядом.

— А участковый к тебе ходит?

— Нет. Я не постоянно тут, у одной бабки временно снимаю.

— А икона есть в доме?

— Есть.

— Приду. Приготовь бумагу и карандаши. Но чтоб тайно. А то участковый мне не верит. Я испытывал вечный двигатель, тоже на воде. Из-под крана. Когда участковый пришел, двигатель работал. Весогруз ходил как маятник. Он не тронул, пошел за свидетелями, а у меня трубка лопнула, вода разлилась, а он трех привел. — Без паузы, и в той же тональности он продолжал: — Я и лодку изобрел. Чем глубже, тем быстрее идет. Выходит из воды и летит над чем угодно. Авторство скрыть не удалось, дошло до генерального конструктора. Он посмотрел — и тоже как ты: «Это же вечный двигатель, о, я боюсь!»

— Как тебя зовут?

— Степан, — отвечал он. — Цыгане назвали, а свое имя не могу говорить, узнают потом.

— Степан, вот мой дом. — Я показал на дом, где снимал боковушку. — Буду ждать. Чай поставлю.

— Обедня отойдет, и приду, — пообещал он.

Вскоре он пришел, перекрестился, снял пальто, а свой портфель, севши на стул, зажал между ног. Все на нем: и пиджак, и рубашка, и брюки — было чистым и крепким. Я об этом потому упоминаю, что он похвалил мой закуток, а о себе сказал, что живет в подвале из милости дворника.

— Не похоже, чтоб ты ночевал в подвале.

— Там воды много, стираю. И трубы горячие, быстро сохнет.

Я угостил его картофельной похлебкой, положив перед ним две ложки на выбор, деревянную и железную. Он ел железной, но ел плохо, а все говорил и говорил:

— В чем причина долголетности? Не надо создавать в организме излишнюю теплоту. И не надо потеть. Пот выедает волосы на голове, и даже лошадь стареет. А лошадь рассчитана на сто лет.

— Но как не потеть? А как работать?

— Как? Начались перегрузки — встать. Возьми старушек — умный народ. Ходят спокойно, теплоту берут из внешнего мира, свою берегут. Свою энергию для тепла не расходуют. Ноги озябли — кладут грелку. Но если женщина полная, как ей быть? Не бегать ни в коем случае, не курить, в еде не ограничиваться, тут нужно другое, — и через два месяца будет как пружинка.

— А что именно ей делать?

— Но я же изобрел, — отвечал он, и безо всякой последовательности, не рассказав ни мне, ни полным женщинам, как им похудеть, похвалил картошку в моей похлебке: — Такая же была в Сасово, я хотел там жить, но не было прописки, поддали в милиции под скулу, с этой стороны зубов нет, и в живот. Отвезли в Мичуринск, во вшивый спецприемник, держали два месяца. Начальник входит по утрам, на руках злая собачка. Он ее гладит: «Ну что, хотите работать?» Я говорю: «Да кто же не захочет от такой жизни?»

Работа человеку не полезна, — тут же сказал он, принимаясь за налитый мною чай, — полезно только одно — чертить в конструкторском бюро. Я за шесть лет все теории раскидал, дошел до того места, где остановился Исаак Ньютон. Пошел дальше; взялся за твердые и мягкие металлы, за соленые жидкости…

Не знаю, как кому, а мне слушать его было интересно. Я не перебивал.

— Меня отнесли к тунеядцам, а некоторые — к больным. Я больным быть не могу, я изобрел здоровье. Но никто этого не понимает, что больных нет, все здоровые, только разные. Ребенку сразу дается большая голова и под ее управлением растет остальное тело. У мозга есть свои выходы в космос и своя невесомость внутри черепа.

— А как обучать?

— Начинать с вопросов: почему мухи просыпаются в одно время, почему? Птицы улетают почему? Инстинкт или Божья воля? Могли бы и не петь нам, букашек можно есть и молча. Почему фокус света солнца разный? Я люблю природу, но вначале надо дать бой чиновникам. На эту тему я записал мысли на магнитофон, — кому отправить? К ним же и попадет.

— Еще налить чаю? — спросил я.

Он подумал и кивнул. Пока я наливал, он говорил:

— Надо было с детства прицепиться к государству, а я шел своим путем и остался без паспорта. Тут и цыгане играли роль. — Он принял чашку с чаем и, размешивая сахар, вдруг предложил мне: — Вот возьми и кинься во Вселенную и дай по ней напрямик лет двести со скоростью света, и что?

— И что? — спросил я.

— Попадешь в постоянную температуру. А Вселенная, ну это теперь все знают, бесконечна, лети и лети. Только мозг может все обогнать. Ты вот подумай, что достиг края Вселенной. Подумал?

— Подумал.

— Но нет же края. А мозг достиг.

Подделываясь под его рассуждения, я спросил:

— Значит, и ты достиг края?

— Достиг. Но на краю я снова подумаю. Вот посмотришь — пройдет два-три триллиона лет, и Земля расколется на несколько живых планет, для того и живем. Мы рождены, чтоб делать почву. Больше от нас космос ничего не просит, в космосе почва не рождается. Мы себя выращиваем, используем водород и кислород и увеличиваем землю. Только не надо сжигать себя. Вырежь кусок почвы — вся живая, а мы на ней сжигаем. Я дошел до высшей конечности материи — не надо сжигать результатов жизни. На горелом не вырастет, а на кладбище растет.

Меня он ни о чем не расспрашивал и моих вопросов не ждал, а сам все говорил и говорил. Можно было подумать, что он чокнутый, когда его завихривало, но взгляд его был ясен, и если его мысли были сбивчивы, то есть как-то не сопрягались милиционеры, паспорт и космос, то внутри каждой отдельной мысли была своя логика, причем совершенно понятная, и если спорная с нашей точки зрения, то бесспорная по его мнению. Вот он отодвинул чашку, перекрестился после еды и продолжал:

— Жил я нормально, цензурно, нецензуры на заборах не печатал. Ведь ты же не скажешь, что я из табора, сразу заметно по моим мыслям. Цыган интересует конский базар шесть раз в неделю. За лошадь ребенка отдадут. У них к детям силовое понятие. И вины нет, а ходил в шишках. — Вдруг он строго посмотрел на меня: — Мысли мои не пропадают, они у других как пар испаряются, а у меня закреплено за счет рефлексов. — И сразу без перехода спросил: — Что такое свет? Что перед тобой? Кислород? Мы живем как в прозрачных чернилах, в них можно двигаться только со скоростью света, не больше, подумай сам. Со скоростью света в свете. Подумал? То-то… А что такое вера? Вера — это свободное мышление. А что такое квартира? Это заблуждение от климата. Возьми Африку — зачем им отопление и зачем им разводить зверосовхоз для мехов? Не надо квартир, надо убрать мороз, но никто же меня не слушает.

— Я слушаю.

— Потому что мыслящее существо. А вот убрать твои мозговые клетки, их аннулировать, и будешь как чурка: мать родная в камеру зайдет — и не узнаешь.

— А можно узнать твое полное имя?

— Меня в таборе звали Степан Дунаев.

— Ты вроде не похож на цыгана.

— Украли. В милиции украли, — уточнил он и вернулся к теме разума и изобретений: — Я изобрел такое — вот ты идешь, я на тебя навожу свой тепловой луч и отражаю на свой экран — и вижу твои мысли, возбуждаю твою память — и вижу твое прошлое. Вообще памятей много, мозг такой, что в него все можно впихнуть, всю продукцию институтов, ни одна ЭВМ столько не выдержит. В мозгу есть такие клетки организма, их хоть к железу привари — жить будут. Но мозг один, вот что не продумано. Вот человек пьет, его голову присоединить к непьющему туловищу, и тело запьет. А как не пить? Надо принять постороннюю энергию и ходить шагом.

Я решил вернуть его к тому, о чем мы говорили при первом знакомстве:

— Степан, у тебя в портфеле проекты вечного двигателя?

Он испуганно стиснул портфель ногами.

— Не бойся, мне не надо, я в них ничего не понимаю. В школе мне доказали, что такие двигатели невозможны.

— В школе учат одно, а когда очистишь себя от грязи чужих мыслей да когда Господь вразумит, тут и невозможного нет. Мы ждем гостей и дом чистим и убираем, так же надо и мыслей ждать. А то придут мысли, смотрят — зайти-то некуда и повернут к другому порогу. Я закон открыл, но скрываю. А то дети начнут строить по моим чертежам — на каждом углу вечные двигатели будут валяться. Но лет через десять-пятнадцать открою, пусть в каждой школе будет генератор. А что такое генератор? Надо в него загнать явление природы. Аппарат загружаю явлением природы, и он работает. Я начал с двух явлений, сейчас загружаю аппарат четвертым. Аппарат мой пользуется явлениями, как печка дровами.

— Какие явления? — простодушно спросил я.

— Двигательные, — отвечал он еще простодушнее. — А знаешь, что Советский Союз ожидает, не знаешь? Мои двигатели наберут силу, и нефть и политика будут не нужны, и все пачками побегут в церковь. Труда не будет, лошади будут жить по желанию сотни лет, сосредоточатся по рекам, плотины я уберу, вода потечет своим ходом. Лошадей не надо будет красть и менять на детей. А жару я перемешаю с холодом, и совершится температура постоянства. Сейчас верблюды идут к реке Нил, а будут ходить безразлично где.

— А крокодилы? — Честно говоря, тут я, хоть оно и грешно, подсмеялся над ним, но он серьезно отвечал, что и крокодилам, соответственно, будет одинаково хорошо и в тундре, и в Африке.

Тем временем закипел и второй чайник. Я заварил свежий чай, выждал минут десять и налил покрепче и Степану, и себе. Степан не отказался, вновь крестя лоб и вновь размешивая сахар. Он сообщал все новые и новые открытые им идеи и изобретения. Сказал, что у него готов вечный двигатель и для космоса.

— Он на бациллах движения работает? — спросил я. — На реактивных? — Я сознательно хотел проверить, помнит ли он то, что недавно говорил.

— Может, и на реактивных, — отвечал Степан. — Но это-то самое элементарное, там же нет трения, это же не земля, по ней ходишь в тесных ботинках и чувствуешь трение. Разуешься — сразу легко. Вот тебе пример, как от трения освободиться. Тут только равновесие преодолеть.

— Но у тебя хоть один двигатель работал? Кроме того, который участковый видел? Он за свидетелями пошел, а у тебя трубка лопнула.

— Теория выше практики, — отвечал на это Степан. — Практику и баран сделает. Собирай детали по чертежам и ходи в кассу. У меня два приоритета, когда будет третий, буду паспорт просить. Все изобрел, даже вечность изобрел, и живу, как шпана, в подвале, на трубе рубаху сушу… — Здесь, впервые за весь разговор, он задумался. — А все идеи в хижинах, а война во дворцах. Кто из хижин пришел во дворец, тот для космоса умирает. Христос к бедным шел, а Понтий Пилат руки умыл. Я вчера его материализовал и поговорил, сильно кается. — Далее Степан вновь сбился: — Участковый сказал: «Оформляй заявку, а кого поймаем по макету твоей идеи — привлечем». Мне сейчас главное — узнать, сколько водорода и кислорода уходит на изготовление одного кубического метра земли. Когда я отвечу на это, я замерю всю будущую почву земли.

— А мне кажется, что для тебя нет ничего невозможного.

— Это я тоже изобрету, — серьезно отвечал Степан.

— Изобретешь что?

— Исключу невозможное и подчиню природу.

— Мы уже однажды ее подчинили.

— Не мы, а бесы подчиняли. Я вхожу с ней в сотрудничество как старшее существо, для природы подчинение мне — ее законная работа, без работы она простаивает. А бесы ее лишают воды, а вода — кровь земли, бесы переливают кровь, заражают и опять переливают. Чем меньше воды, тем меньше жизни. Сила природы сякнет.

— Ты про мелиорацию? Про Министерство водного хозяйства?

Степан отбежал в угол, к рукомойнику, и долго отплевывался в поганое ведро. Но и оттуда, в перерывах, говорил:

— Сила природы естественна, природа может делать то, что мы разучились. Смотри на примере: ребенок попадает в гнездо волчицы и через год превращается в волчонка, Бегает на четвереньках, и обратно не переделать. А дай волчонка женщине, она из него и за десять лет человека не сделает.

Он вернулся к столу, снова зажал портфель в ногах:

— У меня заявок только подавай и подавай. На все отрасли науки и техники. Только нельзя, чтоб за границу ушло. В случае чего ты должен будешь подтвердить мою гравитацию, сможешь?

— Смогу.

— Я и стихи пишу. Другой пишет все гладенькое, а я все жизненное сглаживаю.

— Наизусть не помнишь?

Он сжал бороду в ладонях и поднял сразу сузившееся лицо к потолку:

— …Нет, не помню… — Еще подумал: — «О, сколько нужно мук, чтоб пересилить боль!» А еще раньше я читал наизусть про аппарат «Ураган», я его изобрел ловить волны, чтоб морское волнение не пропадало. Для кручения лопастного колеса. Потом был аппарат «Зыбь». У меня есть такие аппараты — никому не построить. Хочу построить земной шар, будет даже вращаться.

— Глобус? — спросил я.

Он совершенно спокойно сказал:

— На глобусе как жить? Он только для указки. Уж строить земной шар, так уж строить. Только я на нем Шиловский район Рязанской области не обозначу. Хозяйка хотела прописать, не дали. Били вшестером, я вьюном крутился у ног, уполз в кукурузу, лежал два дня и истекал кровью. У нас скоро триста миллионов человек, но накинь на каждый миллион по две тысячи бродяг, накинь, прибавь и тогда кое-что поймешь.

— А кто тебя бил? Опять милиционеры?

— Строители. Я им сказал, что Луна скоро свалится, будет новая комета Галлея, будет лететь при холоде двести восемьдесят градусов по Цельсию, ее захватит тепловое трение, все произойдет в одну миллионную века.

— А что вы строили?

— Баню у Григорьича. Меня пугали: не строй баню, разрушим. Написали в сельсовет, оттуда в район и область. Приказали явиться. «Где проект?» — «Строю из ума». — «Сделать». Сделал, показал: «О, это же проект коммунальной бани, тут склад, парная, раздевалка на двадцать четыре человека…» Думали, думали: «Строй!»

— Но зачем же такая баня Григорьичу?

— Велели строить по проекту, но я захандрил, а Григорьич умер. Жена его написала легендарному полководцу, тот приехал, разогнал всех: «Где Григорьич?» — «Вон, где баня, там просил похоронить». Подошел к могиле, он был чуть ли не маршал, постоял в молчании. «Это был мой командир, спас мне жизнь». Положил на могилу генеральскую шапку и уехал.

— Но за что тебя били?

— Потом я уехал в Кучино на Горьковскую дорогу, там, где московская свалка, жил с Галей на свалке. Вот я весь оттуда оделся и обулся, и портфель — чистая кожа — оттуда. Еще в подвале японская одежда, куртка, в Японии есть патриотизм — камикадзе. А есть подвиг со страха — хочется жить. Я изобрел бы изобретение от страха, но оно уже есть.

— Какое?

— А бессмертие-то? Душа-то бессмертна, чего тогда бояться?

И второй чайник закончили. Степан пересел на диван, откинулся. На секунду прикрыл глаза, я думал, что задремлет, нет, вновь заговорил:

— Я не виноват, что родился в век дураков, что никто не верит. А вот машина моя закрутится, как они на меня посмотрят? Как будто я не могу деньги зарабатывать, по полторы тысячи за ночь, по пятьсот за день.

— Ночью дороже?

— Еще бы! Могилу раскапывать с фонарем или при солнышке? Он приходит: «Ах, ох, отца в моем пиджаке схоронили, в пиджаке все документы, помоги!» — «Пиши расписку на пятьсот рублей». Написал. Пошли к сторожу Ахмету, тот уперся: «Только ночью». Тогда я: «Пиши расписку на тысячу». Написал. Ночью пришли. «Держи фонарь». Держит, я копаю. Ящик вина привез, сам выпил для смелости и еще сильнее трясется. Он же загрузил психологию. Выкопал гроб, крышку поддел, в сторону. Покойник весь уже дутый, глаза открытые. Тот в обморок. Фонарь упал. Я его обрызгал вином, очнулся. Говорю: «Пиши расписку на полторы тысячи». Трясется, пишет. На крышке гроба пишет, неудобно, карандаш на материи проседает, бумагу рвет. Да и рука, а как ты думаешь, трясется.

— А еще какие заработки бывали?

— Ведьму раз в Тульской области отпевал, старухи наняли. На болоте, на острове, в колоде, иконы из ее избы горелые. Меня с вечера приводят пятнадцать бабок: «Оставайся». Уходят, за собой разберут кладку, чтоб я не сбежал. Псалтырь читал. Гроб подымался, она в нем сидит, головой трясет. Я самогонки махну, еще махну, и все равно как не пил. Гроб летает.

— Это ты Гоголя начитался.

— У него в церкви отпевали, а у меня намного сложнее. По пятьсот за ночь, полторы тысячи дали без удержания бездетности. Там еще был почтальон Косяк, на корове ездил. Пьем — пистолет на столе. А то и стрельбу устроим. Идешь по деревне — головы из окон. «Сколько лет?» — «Семьдесят». Стрелять бесполезно. «Живи!» Там хороший народ. — Степан секунду помолчал и сделал неожиданный, но логичный вывод: — Глупый сильнее, потому что умственный потенциал берет больше энергии, но я всегда побеждал морально.

Степан говорил безостановочно, и причем все о разном и о разном. Вот что он вещал далее:

— Воровали и будут воровать, выход один — сделать человека полковником, тогда ему воровать будет неудобно.

— Всех же не сделаешь полковниками.

— Тогда и не судить.

И — без паузы:

— Делаю невесомость в быту. Вот приходит муж домой, входит в комнату, и разуваться не надо — летает над женой, а та моет пол. Он над ней летает. Или изобрел еще дирижабль, чтобы не тратить самолетами кислород и водород. Дирижабль грузишь углем, тысячу тонн, две, три, это не принципиально, я их сжимаю и лишаю веса, уплотнить ничего не стоит, дирижабль летит налегке. Привез, вывалил.

И снова без паузы:

— Ты хочешь долго жить?

— Когда как.

— Ну, это ясно. Знаешь, для чего я тебя держу?

— Для чего? — изумился я.

— Ты будешь свидетелем изобретений.

— Хорошо. Но как же жить долго?

— Длительность жизни создана в детях. Детей мы держим не для потомства, а в них мы пересядем. Пересядешь в сына и женишься на молодой, так же и жена поступит с дочерью. У женщин психология на рефлексах, а у мужчин вечность, у них анатомная энергия.

— Анатомная?

— Да. Живая клетка бежит от холода и жара. Проверь на простейшем червяке. Он ползет, положи на его дороге горячий уголь, он его обогнет. Надо еще вернуть активную воду, тогда травы и деревья будут расти по одному циклу за ночь. А для человека я изобрел попутное освещение. Вот он ночью идет, и свет в этом месте загорается. Он прошел — гаснет. Это экономит энергию и освещает бесконечность мысли. Я десять лет задавался этим вопросом.

Я подошел к окну, поглядел на колокольню и встряхнул головой. Скоро зазвонят к вечерне. Пойдет ли он к всенощной? Спросить неудобно, вроде выпроваживаю. Но если он еще часа два поговорит, наверное, и я заговорю как он. Я спросил, бросаясь в крохотную щель меж бациллами движения и тренировками живой клетки:

— Значит, ты был женат?

— Да. Жил на свалке с Галей. Родился ребенок — Светочка. Когда были морозы, подъехала милиция, выгнали. Облили нашу хибару бензином и подожгли. Захохотали и уехали. В двух километрах строились склады бетонные, пошли туда, там жили свалочные собаки, они меня знали. Я развел на полу костер, выгнал стаю огнем, глядим, а ребенок замерз.

— Замерз?

— Да, умер совсем. — Вообще Степан говорил о чем угодно одинаково. — Умер. Галя руку обморозила, пока его несла, тряпочки тонкие. Трясет Светочку над костром, греет; умерла Светочка. Я утром взял лом, рядом там Пашинское кладбище, долбил, долбил, и в этих тряпочках Свету похоронили, присыпали. Стали под целлофаном ночевать, сверху снегом нанесло, внутри тепло. Нас свалочник обманул, брал у нас на сохранение деньги, тысячу рублей, и обманул, исчез. Мы деньги копили, чтоб к лету в сельской местности домик купить и со Светочкой жить. Я банки и бутылки собирал, Галя их мыла, надо все перемыть на холоде, да шоферу дать пятерку, отвезти да за половину сдать. Вернулся, от Гали записка: «Ушла, жду на кладбище, на могиле дочери, все узнаешь». Я туда, там сверток, в нем портвейн и сигареты «Астра», я тогда курил. И кусочек хлеба и колбасы. Я обратно. Утром говорят: «В Реутове женщина под поезд попала». Я туда. В милиции гонят: «Много их таких, иди в морг». Пришел, нет, среди всех не опознал.

— И так и не нашел?

— Нет. Но пить и курить навсегда перестал. К церкви прилепился, старухам Псалтырь читал. Не гнали, кормили. Стал изобретать. Изобрел прибор, как часы на руке. На ремешке. Как только краснеет — бросай работу.

— И стал ходить со своими изобретениями, да?

— А чего ходить, если все переучены на другой бок. Говорят: «Формулы, формулы» — а глаза пустые. Какие формулы? Мне откровение дано. Еще изобрел трату тепла от животных, зимовал над хлевом коровы, рассчитал площадь хлева, добавил электричества, еще и куриц к себе взял, хозяйка просила. Одна курица на меня все садилась, вместо насеста. Выждет, пока я усну, и сядет. Еще я вывел закон рождения. От больной может родиться здоровый, а здоровая может брать здоровье от ребенка, за счет его жить, и рождается задохлик. Я знаю, в Саратове от одной, совсем завернутой, родился нормальный. Надо готовиться к рождению с одной радостью.

— А как ты в Саратов попал?

— Из Воронежа. От цыган ушел. Потом был в Тамбове, завод «Комсомолец», арестовали у станка. Били: «Где пистолет?» — «Какой? Мне его дайте — не знаю, как выстрелить». Потом во мне дар открылся. Он с детства открылся, цыгане на время закрывали, заставляли плясать и воровать. Я в детстве в двухлетнем возрасте мать обличал за связь с офицером. Она закрыла меня в доме умирать. Я все цветы на окнах объел. Соседи сказали в милицию. Меня туда, а там были беспаспортные цыгане, они меня украли, назвали Дунаев Степан. Потом я открыл энергию, потом понял Вселенную.

— Послушай, — я решил хоть чуточку с ним не согласиться, — ты говоришь, что у Вселенной нет конца?

— Нет.

— Но она материальна?

— Конечно.

— Но ведь любое материальное, как ни растягивай, конечно. И по размерам, и по времени, я так думаю.

Тут раздался первый удар в колокол.

— К вечерне звонят, — сказали мы враз.

Степан засобирался, я пошел его провожать. Портфель свой он так и не открыл. На паперти мы встретили Пашу.

— На вечернюю службу пришел? — радостно спросила она. — Молодец, брат!

— Да нет, Степана пришел провожать.

— Ты Степана не слушай, ты иди батюшку слушай. Иди, иди! — Она стала толкать меня через порог.

— Образочек не купите? — спросил меня Степан как совершенно незнакомого. — Казанской Божией Матери.

— Я же утром купил.

— Еще. На том свете мы все будем сиротами казанскими.

— Хорошо, давай, — я протянул руку.

А Паша как раз подавала мне приготовленные монетки для телефона-автомата. И тут проходила в церковь старушка, которая сочла, очевидно, что я нищий, и тоже положила мне в ладонь пятачок. Я нерешительно постоял, приняв подаяние, потом переадресовал его Степану.

Над нами гремели колокола. Паша радостно сказала, что срок ее послушания, оглашения, кончается и скоро она будет подходить прикладываться ко кресту.

— И ты, брат, тоже ходи, — сказала она Степану. — И спроси у батюшки послушание по силам, отбудь и ходи.

Степан только покосился. Он продавал образок подошедшей старухе и назидал:

— Мы — свободные граждане без кавычек и без паспорта, а на том свете все будем сироты казанские,

Мне досадно было, что он начисто меня забыл, я подошел к нему:

— Значит, у тебя все изобретено?

— Все природа изобрела, — отвечал он совершенно вразумительно, — а Бог воодушевил, нам только пользоваться. Вот пример: болеют раком, а это не заболевание, а психология. Клетки на себя замыкаются, до пересадки мозга дошли, а дать энергию клетке для разрыва блокады не можем.

— А как?

— Создать энергию питания, соединить молекулы и атомы, долго ли!

— А как с остальными болезнями?

— Сахар не допускать. Сахар нужен только для питания мозга, остальное он засахаривает, возьми прошлогоднее варенье и попитайся им неделю, потеряешь равновесие. Невесомости не добьешься, еще Ломоносов изучал: летит туча по небу, тысячи тонн воды тащит, а на землю не падает — почему? И не поймут! К месту приставлены, ведут полемику, а нет КПД, полезного действия нет.

— У кого?

— У лейтенантов. На работу устроить, квартиру дать — это долго, и ему выгоды нет, а оформить в тюрьму быстро и выгодно, тут стараются.

Колокола стихли, я поднял голову — прорезались в небе звезды. А и в самом деле — выйти бы во Вселенную да дать бы по ней лет двести со скоростью света.

Было видно, как внутренность церкви освещается все сильнее, это зажигались все новые свечи. Паша решительно развернула меня по направлению к свету и стала толкать через церковный порог.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.