Передай по цепи Повесть для своих

Передай по цепи

Повесть для своих

Пора выговориться, пора, а то могу не успеть. Въехал уже во времена старения. И когда проскочил райское младенчество, счастливое детство, тревожное отрочество, дерзкую юность, взросление, когда? Жизнь пролетела. Похоронил родителей, многих родных и близких, стало вокруг пусто, и понял, что мир вытесняет меня, мое земное время кончается. Его и не запасешь, над ним никто не властен.

То ругаю себя за прожитую жизнь, то оправдываю, то просто пытаюсь понять, так ли я жил: и при социализме, и при капитализме, и при нынешнем сволочизме. И сколько же поработал сатане льстивому, прости, Господи! Сколько же грешил! Господи, прошу, пока не убирай с земли, дай время замолить грехи.

Ощущаю себя жившим всегда. Тем более много, по ходу жизни, занимался историей, Античностью, ранними и Средними веками новой эры, и девятнадцатым веком, и тем, в котором жил, и тем, в который перебрался. Много ездил. Прошел все центры мира, коими бывали Александрия и Каир, Вавилон и Дамаск, Пальмира и Рим, — а теперь что? Нефть? Кровь? Туризм?

Сидел на берегах Мертвого (Асфальтового) моря, вглядывался в его мутные скользкие воды, пытаясь разглядеть черепки Содома и Гоморры. Видел черные пески берегов острова Санторини, остатки затопленной Божиим гневом Атлантиды, ходил по склонам Везувия, пытаясь представить, как Божье возмездие настигало разврат.

Самое страшное стояние было у Голгофы, когда ощущал полное бессилие помочь Распинаемому и жгучую вину за то, что именно из-за меня Он взошел на Крест. А потом было шествие вослед святому Первозванному апостолу Андрею в наши, русские северные пределы, погружение в воды у берегов Херсонеса и Днепра, осененные византийским Крестом. Это я таскал камни для строительства и Киевской и Новгородской Софии, шел с переселенцами в Сибирь, стоял с самодельной свечой на освящении деревянных часовен, а, века погодя, и каменных храмов. Это я, грешный, стремился на исповедь к кельям преподобных старцев и причащался Тела и Крови Христовых то из простых, то из золотых чаш, опускался на колени перед светлыми родниками и байкальскими водами. И летал над землей вначале на парусиновых, а затем и на металлических крыльях. Неслась, отставая, подо мной карта мира. Взлетевши в одну эпоху, приземлялся в другой…

Полное ощущение, что пришел из глубины тысячелетий, а если добавить то, что и впереди вечность, то кто я? Как все понять? Ведь именно в этом бегущем времени, как в течении реки, барахтался, считая, что живу в настоящем. Но нет настоящего времени, даже начало этой строки уже в прошлом.

И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нелегко было жить в перевернутом мире, где властители умов, происшедшие от обезьяны, и нам внушали, что люди ведут родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как при таком диком, навязанном мировоззрении мы еще сохранились, как? Бог спас, другого объяснения нет.

К концу жизни осталось выполнить завет преподобного Серафима: спасись сам, и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я прожил такую жизнь, а не кто-то другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так.

Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришел фотографироваться на Доску почета. А вот не иду. И проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше то же самое. Из упрямства начинаю плохо учиться, в старших классах остаюсь даже на осень. Заканчиваю школу с одной четверкой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок — ухожу из редакции в слесари-ремонтники. Могу не идти в армию, но призываюсь на три года. После сержантской школы могу в ней остаться, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру — ухожу. На телевидении совершенно фруктовое положение — свободное посещение, пишу сценарии, да за них еще и деньги получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность, через два года вырываюсь на творческую работу. Возглавляю толстое издание — с личным водителем, секретаршей — и вновь ныряю в полную неопределенность. Преподаю в академии, вроде все получается, и опять прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, взбрыкиваю, когда надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.

Но это все внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, отпугивал трафаретами. Но одно испытание пришлось пройти — политику. То есть, правильнее сказать, общественные дела. Было время, когда сама жизнь вынуждала писателей вмешиваться во все проблемы по охране природы, памятников культуры, в нужды образования и воспитания. Оно, может быть, было бы и неплохо, будь от этого польза. Все мы думали, что Россию спасаем, а было почти одно сотрясение воздуха. Громокипящие аудитории, письма, митинги, протесты. Затянуло в эту круговерть, как собаку в колесо, и меня. Выступал, и много выступал. Идешь по Москве: Кремлевский Дворец съездов, Колонный зал Дома союзов, Зал заседаний Храма Христа Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах. И кому все это было нужно? Только не мне. Лысел, да седел, да здоровье терял. Да и себя. Не общественный я человек, известность не радовала, а тяготила.

В самом процессе писательства только оставалась еще радость. Но такая краткая, так быстро проходящая. Ну прочли, ну перечли, ну забыли. Что ни скажи, что ни напиши, все булькает в черную воду бегущего по пятам забвения. Что мы можем добавить к высоченной горе написанного? И если бы еще и читатели меня бросили, я бы с радостью швырнул с этой горы свою исписанную бумагу, а за ней и чистую. И долго глядел бы вслед этим черно-белым птичкам.

Лет сорок шел я до этих веселых мыслей, лет сорок назад исповедался и причастился. И как иначе? Я же из православной семьи. И что искать, чего дергаться? Есть в мире спасение? Есть. Оно вне безголового огромного стада людского, лежащего во зле. Надо войти в единственно живое в этом мире малое стадо Христово. Остальное — суета сует, все суета. А как войти? Для монастыря я не созрел, а может, перезрел. После размышлений и советов с умными людьми, в число коих первыми вошли монахи и батюшки, я для начала решил направить стопы не в монастырь, а пожить вначале вдали от Москвы, в одиночестве. Жена моя, человек верующий, меня одобрила. Итак, я решился хотя бы год обойтись без Москвы, скрыться в благословенных просторах России.

Церковь, книги, простая пища, молитвы. А там посмотрим. По своей простоте, которая нынче граничит с глупостью, я не скрывал намерения уехать. Именно в это время приблизился ко мне доброжелательный мужчина, я его и раньше встречал на патриотических вечерах, он говорил о знакомом ему месте в далеких северных пределах. Туда трудно добраться, там ни газа, ни водопровода. Зато лес, поляны, родники. Избы, благодаря демократии, брошены и гибнут — кто сейчас туда поедет? Они вообще все теперь по цене дров. То есть там меня никто не достанет, и прочее. А ему там от дальней родни достался дом. Вот адрес, вот ключи. Считай дом своим и живи в нем хоть всю жизнь.

Я походил-походил по столичным проспектам, подышал атмосферой мегаполиса и решился. Напоследок, перед поездом, выкинул в урну Ярославского вокзала сотовый телефон как последнюю связь с покидаемым миром.

Мужчина предупреждал меня, что туда и никакой автобус не ходит, что надо будет взять частника. Так и вышло. И частника искать не пришлось, он сам ко мне подскочил, прямо к вагону. Будто именно меня и ждал. Машина у него была из породы внедорожников. Внутри был прекрасный запах соснового леса. Я скоро задремал. Но кажется, что тут же и проснулся.

— Мы на месте! — сказал то ли мне, то ли кому-то водитель.

— Достаточно? — спросил я его о сумме платы за проезд. — Или добавить?

— Прокурор добавит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.