Заговори, чтоб я тебя увидел

Заговори, чтоб я тебя увидел

Около дома стояли широкие санки, нагруженные березовыми поленьями. У крыльца уже поселилась деревянная лопата для разгребания снега. В доме услужливо показали, что на кухне появились ведра с водой.

Женщина Людмила снова сидела рядом. Человек в полувоенной форме встал:

— Прошу всех встать! За того, кого нет с нами!

И все посерьезнели вдруг, встали и, не чокаясь, выпили. Причем я невольно заметил, как они переглядывались, изображали горестное состояние, взглядывали на меня, значительно кивали головами, потом отклоняли их под напором стакана, потом горестно созерцали его опустошенное дно, садились и сокрушенно склоняли головы. Потом, после приличного моменту молчания, была возглашена здравица:

— Теперь за того, кто пришел на смену!

Все потянулись чокаться именно со мной. В полном недоумении я выпил. Ко мне протиснулся человек с листочком в руках.

— У нас же все отняли, и труды, и технику. Даже личные ноутбуки. Все отключили, живем в изоляции. Мы ж не с чего-то пьем. Так-то я спец по сферам управлений. Но немного архитектурю. Вот, почеркушка. Тут полусфера, тут двухскатность, здесь теремообразно. Тут, в плане, зала для собраний.

— Для каких собраний?

— Общественных! Но чтоб в будущем никакого асфальта! А то, вот случай, был дом на улице Берзарина в Москве, в доме смертность зашкаливала. Сняли паркет, подняли оргалит. И что? Под ним мина — асфальт. Это же сгусток канцерогенности, раковая предрасположенность. Мертвое море раньше называлось Асфальтовое. И когда стали в России делать асфальт, то называли его «жидовская мостовая». Гибнем от асфальта. А не за какой-то там металл. Люди гибнут за асфальт.

— Но это же надо изложить! — воскликнул я.

— Я подготовлю обоснование. — Человек поклонился и отошел…

Тут Аркаша стал читать стихи. Оказалось, собственные:

Ох, бабы, бабы, ума бы вам кабы побольше бы, бабы.

Не квакали бы вы как жабы, а были бы Божьи ра?бы.

— Аркаша, — растроганно сказал я, — вот тоже все думаю, если бы классицизм не был так консервативен, его бы не вытеснил романтизм. А романтизм нам ни к чему. Уводит от реальной жизни, воспевает вздернутые уздой воображения чувства.

— А ты как думал, — отвечал Аркаша. — Как иначе — во всем борьба.

Женщина поникла и задремала. Архитектора сменил человек с еще большей и уже седой бородой:

— Хватит слов! Мир перестал уважать слова, от них осталась только оболочка. Но есть же скульптура! Тут они все штучный народ, а я как есть скульптор, так и есть. Ты ж видишь, я тут всех старше. Меня привезли лепить новых вождей. Чтобы, как власть сменится, уже везде мои работы размножить и натыкать по стране. Но мне ж не позировали! Завалили фотографиями — лепи! И нет доступа к телам. А объем? Смотри! — Он вытащил пачку снимков, но в руки не дал, показал со стороны. Все мужчины с решительными взглядами в объектив. Ни одного с бородой. Он убрал снимки. — Я могу вслепую рельеф вести. Но! Кого слеплю, тому кирдык. Слепил Горбача — и что? И его тут же под зад. Борю ваял, и он вскоре не зарулил. Лепить этих или подождать? Но вообще как-то сероваты, мелки. Неинтересные черепа, слабая лепка. Какая твоя инструкция?

— Творческий человек инструкций не слушает. Бога надо слушать. Ренессанс в пример не бери. Какое там Возрождение, чего врать? Дикое язычество античности реанимировали, труп оживляли. Ты согласен?

— Попробуй я не согласиться, — отвечал скульптор. — Ты же начальник, значит, мы обязаны руки по швам. Я вот все пробую к Сталину подступиться. Любить его не за что, но он же — история. Остальных изваять — раз сморкнуться: земнородные. А он все выше и выше. Отчего? Оттого, что млечные лилипуты стараются грязью забросать. Я еще Никиту и кукурузу успел изваять. Он на трибуне, по трибуне стучит початком, в другой руке ботинок. Голова легко далась — бильярдный шар. Уши прилепил — похож. Но а что? Сковырнули. А эти? Ты ж видел? Скучны модели, трафаретны позы, жесты перед зеркалом разучены. Нет, не они спасатели России.

— Изображай крестьян. И рабочих.

— Зачем? Пребывают в спячке. Даже свои цепи потеряли. Оставили только каски для стука. Лучше… — скульптор всмотрелся в меня: — Дерево! Ты не для бронзы. Твоя голова топора просит. Пару сеансов — и свободен. Горлонару, назовем так гонорар, не надо.

— Ну, подымем, — воззвал истосковавшийся по вниманию Аркаша. — За то, чтоб крысы в подвале не плодились.

Вставший в рост мужчина в кителе возгласил:

— Нет, не споить врагам Россию, вина не хватит на земле! — Он оказался громче всех. — Ти-ха! Вопрос: от кого зависит наша жизнь? Конкретно? Думайте. Вас, мозгачей, зачем сюда везли? Поглядите в окно. — Все мы невольно глянули на темные, уже полностью оттаявшие окна. — Есть на улице голубые каски ООН? Нет? А почему нет? — Он грозно обвел взглядом застолье: — Докладываю: а потому нет, что в стране есть оборона. А в этой обороне я был не лишним, но горько вспомнить кукол истории — Мишку-похвальбишку и Борьку-алкаша, когда все потащили на продажу и измены пошли сплошь и рядом. И одна наша сволочь, был такой, продал секреты обнаружения низколетящих целей. Это о-о-о! Бери нас голыми руками, вот как это называется. Вот такой оказался Мазепа, Петлюра, Бандера и Азеф заодно. В общем, целый поп Гапон. Н-но! — Оборонщик поднял указательный палец, потом помахал им справа налево и обратно. — Н-но, русский ум неустрашим. Мы за отрезок времени замаштачили кое-чего. И получше. Летите, голубчики. Не летят. Зна-ают. Так что спасибо продажным сволочам. Воруйте, нам это только на пользу. Это же русские мозги, это же надо понимать.

— Скоро магазин закроется, — напомнил скульптор. — В счет авансов, а?

— Я с ним! — вызвался и этот высокий, в кителе.

— Ноги в руки! — Аркаша не упускал командирство. Перехватил у меня деньги, немного убавил и отдал. — Пулей!

Они даже и пальто не стали надевать.

— А вот и я, она самая, — раздался женский голос. Это проснулась Людмила. Она будто откуда-то вернулась, будто и не пила до того. Резким взмахом поправила прическу и с ходу включилась: — За время сна я лицезрела корриду. Быки мельче наших, нервные. Один оторвался, два киоска снес и летит! А я поймала. Хоп за ухо, он пошел как теленок. И тут я просыпаюсь.

— Наша жизнь! — выступил Аркаша:

Ты, Россия моя, золотые края.

И была Россия, Святая Русь, а теперь какая грусть.

Раньше были мы свободны и не были голо?дны.

Зазря не послушали мы царя.

Остались с лопатой да с судьбой горбатой.

На столе ни шиша, в кармане ни гроша.

Потому что пришла перестройка, а это одна помойка…

Собутыльники ждали моей оценки. Я спрятался за известную формулу:

— Не знаю, как насчет поэзии, но насчет демократии правильно.

Аркаша, разойдясь, объявил, что прочтет еще, уже без политики, и начал было чтение: «У меня выбор был большой, зачем женился я на ей?», но раздался возглас:

— Ревную! — Возглас принадлежал сидящему на полу человеку в очках. — Долой самодеятельность! Слушайте настоящее: «И возродить нам хватит силы, почти у бездны на краю, из разроссиенной России Россию кровную свою!» Как?

— Отлично! — сказали все.

— Очкарик заработал стопарик? Не старик я и не карлик.

Вернулись из магазина посланники. Народ добавил. Время неслось к полуночи.

Конечно, такое новоселье не радовало, но сам же пригласил. Но вообще-то нашел, называется, обитель дальнюю.

Аркаша отгреб ногами к порогу загремевшие пустые бутылки и возгласил:

— От пьянки не будет Россия во мгле, не хватит поскольку вина на земле! — Выпил, крякнул и запел: «Маруся, раз, два, три, калина, чорнявая дивчина, в саду ягоды брала». И стал даже маршировать на месте.

Оборонщик брякал граненым стаканом по бутылке:

— Команде пить чай!

И все воспрянули. Интеллект, разбуженный вином, вновь стал себя озвучивать.

— Ты, Лева, запомни: мондиализм, масонство, космополитизм, сами вызывают к жизни национализм, а потом обижаются.

Тут Людмила досадливо дернула плечом:

— Опять про умное. Да ну вас! Я ушла. — И ушла.