Глава двадцать пятая АЛЕКСАНДР. ЗАПАД И ВОСТОК Греция и Азия, 334—322 гг.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двадцать пятая

АЛЕКСАНДР. ЗАПАД И ВОСТОК

Греция и Азия, 334—322 гг.

Античный мир, не удовлетворенный идеалами искусства и идеями философии, обоготворил Кесаря.

Вл. Соловьев

Как истый грек, Аристотель большое внимание уделял социальным проблемам. Он изучил больше сотни греческих конституций, чтобы выяснить, какой строй является более разумным. Из биологии он вынес убеждение, что «целое первее части», и это сближало его с социальными воззрениями учителя: он так же, как Платон, отверг демократию и поставил государство над личностью. Человек в его глазах лишь «элемент» государства, и если он перестает быть «гражданином», то он — либо животное, либо божество [1]. «Тем не менее, в отличие от Платона, Аристотель признал наилучшим строем умеренную республику, в которой господствует «средний класс» и сословные противоречия сводятся к минимуму. Такая форма правления, по его словам, «не ведет к партийной борьбе: там, где средний элемент многочисленен, всего реже бывают партийные распри и раздоры» [2].

В то же время философ одобрял и просвещенную монархию, но лишь при том условии, что носитель власти будет обладать исключительными дарованиями. Для такого «сверхчеловека», по мнению Аристотеля, нет закона, так как он сам для себя закон. Его можно было бы, скажем, выбросить из государства, но властвовать над ним можно так же мало, как над Зевсом. Ничего не остается, как подчиниться такому человеку — такое подчинение лежит в природе всех людей, — так что такие люди уже сами по себе цари в государстве [3].

Легко представить себе, какое влияние могли оказать подобные слова на воспитанника Аристотеля — Александра. У него были все основания считать себя именно таким «свыше призванным» вождем. В одном лишь ученый и царь не понимали друг друга. В своих исследованиях Аристотель основывался на том, что хорошо знал: на типичном греческом полисе. Более того, он был уверен, что только у греков возможна нормальная государственность. Между тем время малых полисных обществ уходило в прошлое. Все настойчивее заявляли о себе новые веяния, рожденные в соприкосновении культур. Еще в Ионии контакт с Востоком показал эллинам, что «варвары» далеко не дикари, что сближение с ними может быть плодотворным. Александр интуитивно угадывал рост этих тенденций, которые вполне согласовывались с его честолюбивыми планами. Ему было уже мало всей Эллады, его манили просторы далеких земель. Пока Аристотель в своем Лицее отдавался научным занятиям, Александр вынашивал грандиозный проект вселенской монархии, которая должна была соединить греческий и азиатский миры. Путь к этому замыслу преграждала держава Ахменидов. Против нее и предстояло выступить Александру.

* * *

Придирчивые критики давно бы объявили историю македонца вымыслом, если бы она не была так хорошо подтверждена документами и памятниками. В самом деле, двенадцать лет его царствования представляют собой поистине фантастический эпос. Сын вакханки, он недаром считал Диониса своим покровителем; его снедала неистовая жажда деятельности, планы его граничили с безумием, его упорство в достижении целей не знало преград.

У Александра не одно лицо, а несколько. Он умел быть благородным и с презрением отвергать интриганские методы отца. «Я не хочу красть победы», — говорил он. Но порой в нем просыпались демоны, которые толкали его на странные и бесчеловечные поступки. В нем всегда происходила борьба расчета с безумием, жестокости с великодушием, сдержанности с распущенностью. Разорив восставшие Фивы и обратив в рабство все их население, он приказывает пощадить дом поэта Пиндара, желая показать себя истинным греком, а не варваром.

Ему казалось, что он призван нанести персам мощный ответный удар, отплатив за все страдания Эллады. К тому же Греция быстро беднела, а на равнинах восточного царства паслись несметные стада, и будущих победителей ждали рабы, кони, верблюды и горы золота.

Уже вождь промакедонской партии Исократ давно пропагандировал идею всеобщего похода на Восток. У Александра же слово никогда не расходилось с делом. Казна его была невелика, и войско уступало по численности персидской армии, но его не могли остановить никакие препятствия.

Весной 334 года Александр выступает в поход, напоминающий авантюру. Первая встреча соперников происходит близ пролива у реки Граник. Перед битвой Александр делает романтический жест: он посещает развалины Трои и гробницу Ахилла, своего любимого героя. И может показаться, что дух легендарного богатыря вселился в македонца. Первым вскакивает он на коня и под градом стрел переплывает реку. За ним с криком бросаются все солдаты. В этом сражении Александр едва не был убит, но войска Дария III он обратил в бегство. В Афины отправили наполненный трофеями обоз с надписью: «Захвачено у азиатов Александром, сыном Филиппа, в союзе со всеми эллинами, кроме спартанцев». Павших — не только греков, но и персидских военачальников — Александр похоронил с почестями. В этом крылся намек на то, что царь уже смотрит на людей Востока как на своих будущих подданных.

Не дожидаясь, пока противник снова соберет силы, Александр с молниеносной быстротой несется по берегам Малой Азии. Повсюду он низлагает персидских наместников. Только Милет и Галикарнас оказывают сопротивление и за это жестоко платят.

Вслед за тем Александр устремляется через горные проходы прямо на восток. На рубеже Сирии, у города Исса, Дарий III вторично пытается его остановить. Но Александр снова обращает врага в бегство. Добыча, которую он захватил, никогда и не снилась грекам. В палатке Дария Александра поражают дорогие ковры и утварь, блеск и роскошь Востока. «Вот что значит быть царем!» — с тайным восхищением говорит македонец. В эту минуту его мечты обрели зримые очертания: не есть ли это богатство явный знак высшей непобедимой власти и могущества?

С женой и детьми Дария Александр поступает по-рыцарски: они для него не просто пленники, но — царская семья, а сан монарха следует чтить. Кроме того, они — заложники. Из их имущества Александр берет себе лишь дорогую шкатулку. В ней он будет хранить «Илиаду».

Прежде чем окончательно сокрушить Дария, Александр овладевает всем восточным побережьем Средиземного моря: Палестиной и Финикией. Почти повсюду его приветствуют как освободителя. Дарий тщетно просит мира, предлагая македонцу поделить царство и отдать за него свою дочь. Но Александр отвечает, что сам возьмет принадлежащее ему по праву. Дарий понимает, что ненасытный юноша не пойдет ни на какие сделки, и готовится к последнему отчаянному отпору.

Разгромив Газу, Александр уже через семь дней появился в Египте. И здесь его ждут как желанного друга: египтяне верят, что он восстановит величие фараонов. Уже ходят слухи, что македонец не сын Филиппа, а потомок последнего египетского царя Нектанеба. Александр не опровергает этой версии. Он приносит жертвы священному Апису, устраивает праздник в честь египетских богов, чем окончательно покоряет египтян.

У острова Фароса ему приглянулось удобное для гавани место. По его приказу здесь закладывают новый город, который должен носить его имя. Так рождается великий центр эллинизма — Александрия — горнило, в котором сплавятся воедино культуры Востока и Запада. Александр собственноручно чертит план города, указывает, где будут стоять храмы греческих, а где египетских богов.

Египтяне приветствовали Александра, именуя его старым царским титулом — «сын Солнца», «сын Амона». Эти слова заставили царя задуматься. Он решил обратиться к оракулу Амона и через зыбучие пески пустыни пробирается к древнему святилищу в Ливии. Там произошла его таинственная встреча с жрецами.

«Александр, — говорит Арриан, — пришел в изумление и восторг от этого места. Он вопросил бога и услышал ответ, который, по его словам, пришелся ему под душе» [4]. Никто не знал, что произошло в уединенном египетском святилище, сам Александр долго молчал об этом; но все догадывались, что он спрашивал, действительно ли он сын божества, и получил утвердительный ответ. Быть может, жрецы лишь применили в обращении к Александру обычную формулу фараонова титула, но для македонца это звучало иначе.

Покоритель народов, которому сопутствовал столь неслыханный успех, первый человек Запада, державший в руках Грецию и Малую Азию, Сирию и Египет, он не мог не задумываться над своей удивительной судьбой. Казалось, какие-то загадочные силы постоянно помогают ему.

Он нередко вступал в бой без всяких шансов на успех и неизменно торжествовал победу. Он повелевал целыми народами, по мановению его руки шли тысячи воинов, плыли корабли, рушились неприступные крепости. Тому, кто вознесен столь высоко, трудно не быть в какой-то степени мистиком.

Александр боготворил Ахилла, поклонялся Гераклу. Но не были ли они сынами богов? А теперь о нем самом божество Востока изрекло вещее слово.

Только близорукость историков может сводить все его поступки к трезвому расчету. Александр жил в мире богов и героев. Разве не представляется более вероятным, что в Египте он с искренним благоговением склонился перед священным Аписом, а когда восстанавливал старые храмы, верил в могущественную помощь всех богов мира?

Быть может, в тот момент, когда Александр услышал ответ оракула Амона, он решил, что найдена разгадка его удач: он не простой человек, а человеко-бог, на которого возложена всемирная миссия объединить народы. Мир страдает от войн, голода, вражды, но Александр сотрет разделяющие его границы; он прекратит войны и междоусобицы. Он будет единым владыкой единого человечества.

Ни один эллин не лелеял таких дерзновенных планов. Греки ютились в своих полисах, с ужасом и презрением смотрели на варваров, цеплялись за своих богов как за символ родины. Для Александра же все боги — его боги, его родина — вся земля, ему подвластная. «Повелевать, не внушая страха», было его мечтой. Если народы признают его божеством, они склонятся перед ним, а не только перед силой его оружия. Он будет их богом, богом живым, близким, богом, которого можно видеть и который думает и печется о всех.

Таким образом, мы видим, что Александр задумал воплотить в жизнь исконно языческое учение о божественной монархии, порожденное древним магизмом и освящавшее власть восточных царей-богов. То был один из старых соблазнов человечества, который всплывал в самые разные эпохи. Суть его сводилась к отождествлению Кесаря и Бога, отождествлению, сулившему Кесарю абсолютное владычество над душами и телами. Недаром Наполеон признавался, что его высшая мечта — видеть себя основателем новой религии; он знал, что никакие армии не могут сравниться с силой священного авторитета. Он не успел начать того, что Александр почти осуществил.

Македонский завоеватель был уверен или хотел уверить других в том, что только обожествленный царь способен принести благо народам. Здесь он в каком-то смысле уподоблялся Платону, который считал возможным дать людям счастье, насильственно навязав им «наилучший» строй. Александр при помощи своего оружия также надеялся установить общий мир и благоденствие, но уже во вселенском масштабе.

Какими смехотворными по сравнению с этой целью должны были казаться сыну Филиппа все мирные предложения Дария! Он не собирался останавливаться до тех пор, пока не станет владыкой всех народов; он целиком сжился с идеей империи, уже давно зародившейся на Востоке, стал продолжателем Саргона, Навуходоносора и Кира.

Эта идея была еще непонятна грекам, которые думали лишь о реванше и мести варварам. Они не подозревали о мечтах их предводителя, мечтах, которые приняли окончательную форму в храме Амона.

* * *

Зимой 331 года греко-македонская армия снова устремляется на восток. Она по-прежнему меньше армии Дария, и поэтому персидский царь еще надеется на победу. Он раскинул свой лагерь в Северной Месопотамии, там, где некогда гремели колесницы ассирийских царей. Широкая равнина позволила ему выстроить армию, являя грекам все ее грозное великолепие. Здесь, у селения Гаугамелы, собрались персы и мидийцы, жители Бактрии, Армении и Индии. Боевые слоны, верблюды, сотни мулов, нагруженные оружием и продовольствием, — все это грохотало, ревело, стонало, походя на порождение бредовой фантазии. Сам Дарий III находился в центре разноплеменных толп, окруженный обозами и испытанной гвардией.

Битва началась с утра. То было последнее усилие Дария сразить Александра, но и на этот раз его ждала неудача: восточная армия к концу сражения превратилась в охваченную паникой толпу, и сам персидский царь еле спасся из окружения.

При Гаугамелах военная мощь Ахменидов была сломлена; Александр праздновал свою самую решающую победу. Теперь перед ним открывался путь в глубины Азии.

Сузы и Вавилон сдались без боя, и наконец Александр вступил в столицу Ахменидов Персеполь. Уступая просьбам солдат, он отдал им город на разграбление, а великолепный царский дворец собственноручно поджег во время пира, устроенного в честь победы. Историки говорят, что это он сделал во славу бога Диониса [5].

Вскоре Александр узнал, что Дарий III низложен своими сатрапами и арестован. Он поспешил за мятежниками, но нашел царя уже убитым. Александр приказал похоронить его с подобающими почестями, а захватив узурпатора, казнил его. Он женился на дочери Дария и объявил себя его наследником — «царем Азии». Началась новая глава в его удивительной истории.

Три года назад он предпринял свой поход почти нищим; теперь он был обладателем сказочных сокровищ: он мог щедро платить солдатам, увеличить свою армию за счет наемников и продолжить походы.

* * *

В Греции вести о победах Александра вызвали неописуемый восторг промакедонской партии. «Если бы пятьдесят лет назад, — говорил афинский философ Деметрий, — какой-нибудь бог предсказал будущее персам, или персидскому царю, или македонянам, или царю македонян, разве они поверили бы, что ныне от персов, которым был подвластен почти весь мир, останется одно имя и что македоняне, которых раньше едва ли кто знал даже имя, будут теперь владычествовать над миром?» [6]

Тем временем Александр, не задерживаясь, продолжает свое наступление. Он появляется в землях, о которых раньше греки знали лишь понаслышке. Миновав Иран, он проходит через Парфию, Бактрию, Афганистан и углубляется в Среднюю Азию. Александр всегда впереди, показывая пример мужества и выносливости. Вдали серебрится Каспийское море, встают неприступные горы Гиндукуша. Он штурмует хребет и ведет своих солдат среди скал и ледников, форсирует Аму-Дарью, минует пустыни.

Здесь уже никто не видит в Александре освободителя. Горские племена не желают покоряться ему. Они непрестанно нападают на войска греков; непривычный климат, болезни, лишения тяготят солдат, появляются первые признаки недовольства. Александр жестоко подавляет их, он становится осторожным и недоверчивым, окружает себя князьями-азиатами, что вызывает ропот старых соратников, которые не понимают царя. А он хочет показать им, что он уже не только эллинский, а всемирный монарх, и не только монарх, но и высшее существо. Палатка его перестала походить на простое жилище воина, как было прежде. Теперь это ставка восточного владыки. Все чаще Александра видят в пышных персидских облачениях. Он надевает диадему Дария, запечатывает свои письма печатью персидского царя, требует, чтобы его офицеры носили восточную форму, заводит гарем с толпой евнухов. Одним словом, он хочет, чтобы все забыли о том, кем он был прежде.

От его былой, почти аскетической умеренности не осталось и следа. По словам историка, он «открыто дал волю своим страстям» [7]. В нем все сильнее стали проявляться гордость и необузданность. Все чаще он ищет забвения в вине, царский шатер становится местом оргий. Однажды в Самарканде царь вступил в пьяную драку со своим другом Клитом, спасшим его при Гранике. Клит укорял его за чванство своими победами, и Александр в порыве ярости пронзил его копьем. Правда, он тут же понял, что сделал, и пришел в отчаяние от своего поступка, но эта тягостная сцена показала всем, насколько изменился нрав Александра.

Как-то раз на пиру один из персов предложил воздавать ему божеские почести, кланяясь до земли. Македонцы и греки встретили это предложение зловещим молчанием. Лишь писатель Каллисфен, племянник Аристотеля, встал и резко отверг это дикое для греков предложение. Старые воины встретили его слова рукоплесканиями, а Александр затаил против Каллисфена злобу.

Каллисфен был приглашен в армию в качестве официального историка. Как родственник философа, он пользовался большим расположением царя. Александр вообще стремился сочетать свой поход с исследовательскими задачами. Вместе с ним в далекие страны ехали ученые и писатели. Они собирали сведения о неведомых землях, описывали жизнь и нравы населения. Среди них был и Каллисфен. Независимое поведение не прошло ему даром. Александр впутал его в дело о заговоре, пытал и казнил без всяких доказательств вины. Несомненно, это был главный повод ссоры между царем и философом. Аристотель с этого времени настроился столь враждебно к Александру, что возникла даже легенда, будто он послал македонцу яд. Впрочем, внешне отношения остались, очевидно, вполне корректными.

Но трагическая гибель Каллисфена не была единственной причиной размолвки между учителем и учеником: во взглядах обоих наметились серьезные расхождения. Нравственные идеалы, которые философ внушал своему царственному ученику, строились на принципах гармонии и меры: «Следует избирать середину», — утверждал он постоянно [8]. Между тем Александр становился все безудержней и в своих поступках, и в своих планах, и в своих военных экспедициях. Азиатский поход должен был казаться Аристотелю нелепой затеей. Он не отрицал неизбежности войн, но считал, что стремиться нужно лишь к миру. А расширение Александровой империи угрожало превратиться в бесконечную войну против несчетных народов. К тому же Аристотель не верил, что из империи — этого огромного смешения племен — может выйти что-нибудь путное. Чем больше получал старый философ известий о победах, о новых землях и их обитателях, тем больше дорожил он привычным миром эллинского города-государства. Единственно правильный выход он видел в порабощении захваченных народов, что отнюдь не входило в планы Александра. Аристотель писал царю письма, советуя «повелевать эллинами как полководец, а варварами как деспот» [9]. Но такие письма были менее всего ко двору у царя, который окружил себя азиатами, приказал обучить тридцать тысяч персидских юношей военному искусству, ввел восточный этикет и одежды. Люди разных эпох — ученик и учитель — уже не могли понять друг друга.

* * *

В 326 году Александр покидает Среднюю Азию, чтобы двигаться дальше. Впереди — реки и горы таинственной страны Индии. Царя влекут слухи о сказочном богатстве этой страны, об ее удивительной природе.

Так впервые встретились два мира — эллинский и индийский, но пока эта встреча оставалась почти без последствий для обоих. Правда, утверждают, что Александр беседовал с брахманийскими аскетами, которые как будто были наслышаны о Сократе. Но если эти сведения и не заслуживают полного доверия, то можно допустить, что некоторые сопровождавшие Александра ученые могли найти общий язык с индийскими мудрецами. Индия во многом духовно была близка Элладе: она имела своих Гомеров, Парменидов и Гераклитов.

В то время Индия представляла собой раздробленные мелкие княжества и не могла оказать значительного сопротивления врагу. Впрочем, могущественный раджа Пор дал грекам сражение, которое Александр выиграл с трудом.

Но тут на его пути неожиданно выросла непреодолимая преграда. Среди солдат зрело серьезное недовольство: все чаще сходились они группами, шептались, спорили и наконец единодушно отказались идти дальше. С них довольно! Они пересекали степи и пустыни, одолели Гиндукуш и Аму-Дарью, жертвуя жизнью за своего вождя, они пришли в земли, о которых никто раньше ничего не знал. Теперь они хотят возвратиться. Александр пришел в ярость, казнил зачинщиков, но все его усилия были напрасны. Два дня шла упорная борьба, Александр грозил, уговаривал, обещал, но солдаты стояли на своем. Если ему так хочется повидать новые страны, пусть воюет без них, «со своим отцом Амоном». Наконец не отступавший ни перед реками, ни перед горами, ни перед несметными армиями царь вынужден был сдаться. Он устроил прощальные празднества и приготовился в обратный путь. На берегу были воздвигнуты алтари, которые Александр посвятил «своему отцу Амону, своему брату Гераклу, своему брату Аполлону». Втайне он надеялся еще раз вернуться сюда, но ему нужно было найти более легкий путь. Поэтому он приказал построить флот, чтобы исследовать морской путь из Индии.

В конце лета караван, состоящий из двух тысяч судов, медленно двинулся по Инду к океану. На одном из кораблей плыл сам Александр, в то время как основная армия следовала за флотилией вдоль берега.

Во время этого путешествия греки встретили много удивительного. Их поражал величественный прилив, какого они никогда не наблюдали у себя дома. Вместо веселых средиземноморских дельфинов мимо кораблей проплывали исполинские чудища океана. Маленький мир эллинов раздвигался, как бесконечная панорама.

Самую трудную часть пути Александр прошел со своими солдатами пешком, поручив флот адмиралу Неарху. Два месяца брели истомленные воины через пустыни Белуджистана. Дорога за ними устилалась трупами. Гибли лошади, мулы, верблюды, в армии свирепствовали эпидемии, люди умирали от истощения, от болезней. «Солдаты, — рассказывает Арриан, — измученные солнечным жаром и жаждой, ложились среди дороги, вскоре после чего, как бы объятые лихорадкой и ужасом, умирали, дрожа всем телом, в конвульсиях в руках и ногах. Иные, сбившись с дороги, утомленные трудом и недостатком сна, засыпали, а часть их, отстав вследствие блуждания, терпя недостаток во всем, гибли. Только немногие, несмотря на чрезвычайные трудности, спаслись. Множество людей и багажа затопил ночью извергшийся на них поток» [10]. Армия таяла; лишь четверть ее достигла дома.

Прибытие в Персию ощущалось почти как возвращение на родину. Александр устроил пышные торжества в честь бога Диониса; вся армия предалась пьяному веселью. Десять лет длился этот немыслимый поход. Теперь во власти «сына Амонова» земли от Балканского полуострова до Инда.

Предстояла трудная задача упрочить и привести в порядок завоеванное. В новом государстве эллины формально остались по-прежнему ведущей нацией; их колонии основывались повсюду, где проходило войско Александра: и в Индии, и в Средней Азии, и в Персии. Но в то же время империя должна была быть вселенской, а не греческой. Александр возвысил персидских сатрапов, заботился об обучении национальных военачальников. Он устроил в Сузах пышную свадьбу — символический «брак Востока и Запада». Восемьдесят гвардейцев женились на дочерях знатных персов и мидян. Сам царь пировал вместе со своими ветеранами. Их примеру последовали еще десять тысяч македонцев, взявших в жены азиатских женщин; Александр богато одарил их в день свадьбы. Бракосочетания нередко совершались «по персидскому закону». Женившиеся на азиатках получали по приказу царя освобождение от налогов.

Все это, однако, усиливало недовольство среди старых соратников Александра. Чтобы избавиться от тех, кто препятствовал его целям, Александр рассчитал и отправил домой десять тысяч своих боевых товарищей. Эта мера едва не вызвала восстания, но Александр сумел настоять на своем. Для него теперь главным стали дела всей его огромной державы; он все больше отдалялся от частных интересов и забот Греции.

Прежде всего необходимо было как-то спаять своих разноплеменных подданных. С этой целью Александр начал настойчиво

внедрять обоготворение своей личности; культ императора Вселенной был провозглашен официальной религией монархии-колосса.

В 323 году в Вавилоне царь принял послов от греческих полисов, которые воздали ему божеские почести. В Афинах его уже торжественно ввели в пантеон как живое воплощение Диониса. Впрочем, афиняне восприняли это новшество довольно беззаботно: «Предоставим Александру именоваться богом, если ему так хочется!» — говорили они. Даже мать царя прислала ему ироническое письмо по поводу его божественного происхождения.

Тем не менее по своему характеру новый культ не был чисто восточным явлением: напротив, обожествление великих людей (правда, в основном посмертное) было принято в Греции. По всей стране стояли алтари, посвященные знаменитым законодателям, полководцам, героям, таким, как Ликург, Ахилл, Пифагор. Поэтому Александр, объявив себя «сыном Зевса-Амона», в сущности не отрекался от традиций своей культуры.

Несомненно, встреча с жрецами Амона послужила толчком, определенным образом направившим мысли македонца, но главным источником его религии монарха-человекобога были не восточные идеи, а, во-первых, глубокая убежденность в том, что его судьба и миссия чудесны, и, во-вторых, уверенность в необходимости установить теократическую власть для всей своей империи.

Александр хорошо усвоил урок Аристотеля о примате государства над индивидом. Но государство — слишком абстрактное понятие, чтобы оно могло служить живой связью и идеалом для масс; нужна личность, которая воплотила бы в себе принцип государства. Такой личностью и должен был стать обожествленный властелин.

Александр хотел, чтобы его всечеловеческая монархия реально отождествлялась с «ойкуменой», то есть со всей населенной землей. Географический размах его завоеваний, казалось, делал этот проект вполне осуществимым; хотя Александр был остановлен в Индии бунтом солдат, он не отказался от новых военных экспедиций. Ему хотелось использовать для них путь через Индийский океан. Теперь его очередной целью была Аравия, куда Александр надеялся проникнуть морем. Но внезапно, в самый разгар новых военных приготовлений в своей всемирной столице Вавилоне, он был поражен тяжелой болезнью.

Прошло несколько дней, и царь понял, что больше не встанет. Со слезами на глазах маршировали ветераны, прощаясь со своим полководцем. Александр умер 13 июня 323 года в зените славы и могущества.

Эта внезапная смерть покорителя народов Европы, Азии и Африки произвела на многих огромное впечатление. Трагическое бессилие перед смертью даже такого человека, как Александр, было впоследствии запечатлено в Библии в лаконичных, но выразительных словах:

«После того как Александр, сын Филиппа, Македонянин, который вышел из земли Киттим, поразил Дария, царя персидского и мидийского, и воцарился вместо него прежде над Элладою, — он произвел много войн и овладел многими укрепленными местами, и убивал царей земли. И прошел до пределов земли, и взял добычу от множества народов, и умолкла земля перед ним, и он возвысился, и вознеслось сердце его. Он собрал весьма сильное войско и господствовал над областями, и народами, и властителями, и они сделались его данниками.

После этого он слег в постель и, почувствовав, что умирает…» [11]

Оказалось, что перед лицом смерти «сын Зевса-Амона» ничем не отличается от любого из своих солдат. Это было как бы ответом на попытку превратить человека в Бога.

* * *

Едва Александр испустил последний вздох, как вокруг его смертного одра началась ожесточенная борьба за престол. Царь слишком мало думал о конце, чтобы позаботиться о наследнике. Он завещал свой трон «достойнейшему», а претендующих на это звание нашлось немало. В смертельной схватке за мировую власть они забыли даже похоронить умершего.

А Эллада тем временем забурлила. Греки давно уже были недовольны тем скромным местом, которое, по их мнению, отвел им в своем царстве сын Филиппа. Момент, когда шли распри вокруг наследия Александра, казался самым подходящим для попытки освободиться от власти Македонии. Теперь в Афинах с почестями встретили изгнанника Демосфена. Тем, кто вчера был сторонником Александра, приходилось прятаться по углам. Даже на людей, по всей видимости далеких от политики, падало подозрение. Среди них был и Аристотель.

Воспитатель Александра, живший на средства, получаемые от македонского двора, оказался подходящей мишенью для врагов. Однако прямо обвинить философа в измене никто не мог, и поэтому наскоро стали стряпать «дело о кощунстве». Как Анаксагора, Протагора и Сократа, Аристотеля обвинили в неуважении к отечественным богам. Но Стагирит не стал дожидаться, пока с ним расправятся. «Я не хочу, чтобы афиняне еще раз совершили преступление против философии», — сказал он, покидая город.

Аристотель уехал на остров Эвбею и продолжал там свои занятия. Он умер осенью следующего же, 322 года и по завещанию был похоронен на родине, в Стагире.

Между тем надежды греческих полисов вернуть независимость, как и следовало ожидать, не сбылись. Весь Балканский полуостров оказался под властью одного из преемников Александра.

* * *

Смерть Аристотеля и Александра — этих двух великих людей Эллады — ознаменовала начало новой эпохи в истории Запада и Востока.

Аристотель как бы подвел итог трехвековому развитию греческой мысли, открытия и завоевания которой вошли в общее научно-философское наследие человечества. Мудрецы Эллады первыми на Западе провозгласили примат духовных ценностей, и их поиски привели к идее высшего божественного Начала.

Впоследствии христианский писатель II в. Минуций Феликс видел в этом преодолении многобожия главную заслугу античных мыслителей. «Пересмотрим, — писал он, — если угодно, учение философов, и мы увидим, что все они, хотя в различных словах… выражают одну и ту же мысль… Начну с Фалеса Милетского, который первый из всех начал рассуждать о вещах небесных. Он считал воду началом вещей, а Бога тем разумом, который образовал из воды все существующее. Мысль о воде и духе слишком глубокая и возвышенная, чтобы могла быть изобретена человеком, — она предана от Бога. Видишь, как мысль этого древнейшего философа совершенно согласна с нами. Далее Анаксимен и после Диоген Аполонийский Бога считали воздухом бесконечным и неизмеримым. И мнение этих философов о божестве похоже на наше. Анаксагор представляет Бога бесконечным Умом. По Пифагору, Бог есть дух, разлитый во всей природе, от кого получают жизнь все животные. Известно, что Ксенофан считал Бога бесконечным, имеющим разум, а Антисфен говорил, что хотя много богов, но, собственно, главный Бог один… Платон гораздо яснее и по содержанию и по выражению изложил свое учение о божестве, и его можно было бы принять за небесное, если бы только оно не было омрачено примесью народных убеждений. Так, в «Тимее» Платон говорит, что Бог по самому Своему имени есть Отец всего мира, Творец Души, Создатель неба и земли» [12].

Для христиан первых веков это предвосхищение истины в «языческом мире» не было чем-то случайным и неожиданным: они видели в истории философии действие Провидения, помогавшего человеку подойти к рубежу Откровения. «Виновником всякого добра, — писал Климент Александрийский, — является Бог, но в одних случаях Он руководит непосредственно, как, например, в Ветхом Завете, а в иных случаях — опосредствованно, как, например, в философии… Она была для эллинов таким же руководителем, каким был Закон для евреев, и приводила их, как детей, ко Христу» [13].

И не только близостью философов к идее монотеизма создавалась в античном мире готовность принять христианство. В мистериях и Дионисовой традиции раскрылась мысль о бессмертии души и воздаянии, облеченная Платоном в рациональную форму.

Тем не менее духовный путь Эллады, как мы видели, нельзя рисовать в виде прямого восхождения к Новому Завету. Античная мысль не смогла до конца освободиться от исконных представлений язычества. Мало того, что она допускала многих богов кроме Единого, — она ставила рядом с Ним всемогущую Судьбу-Необходимость. Вера в Ананке была неотделима от понятия о замкнутом круге Времени-Пространства, которое исключало возможность восхождения мира к иным, более высоким ступеням бытия. Этот пессимистический фатализм побуждал философов искать спасение от зла в созерцательной отрешенности, для которой жизнь была лишь подготовкой к смерти.

Кроме того, человек, искавший живой веры, не мог удовольствоваться отвлеченной метафизикой. «Бог философов» не был тем Богом, к которому стремился мир.

Отсюда понятно, почему на исходе классического периода греческой истории вновь усилилась тяга к мистическим культам и учениям; и если раньше Запад шел на Восток в поисках знания, то теперь Запад обратился к Востоку в надежде обрести новое религиозное откровение.

Этот интерес к Востоку совпал с эпохой Александра. Дело жизни великого завоевателя было столь же двойственным, как впоследствии Крестовые походы, которые, невзирая на свои темные стороны, содействовали расцвету западного духа. Александр принес народам неисчислимые бедствия, но в то же время этот человек, одержимый демоном властолюбия, невольно оказал миру услугу: он помог сближению Европы и Азии, которые благодаря ему перестали быть только враждебными друг другу, чуждыми мирами.

В результате их встречи начнется новая эпоха и возникнет новая культура — эллинизм.

Хотя культура эта будет нести на себе печать обезличивающей городской цивилизации, несправедливо было бы умалять ее творческую роль. От Нила до Дуная, от столпов Геракла до Индийского океана растекутся зародившиеся в Греции потоки, увлекая в свои воды тысячелетние традиции. Эллинизм сплетет их, вызывая к жизни новые облики культур. Он проникнет в Египет — и на свет явится фаюмская живопись; он едва коснется Индии — и возникнет искусство Гандхары; он расцветет на карфагенских берегах, достигнет Скифии, будет питать Рим.

Эллинистический мир захватит религиозный порыв такой силы, какой никогда не знала история. Совершится как бы вселенский смотр верований, которые пройдут перед людьми, покинув свои национальные границы. Боги Ирана, Малой Азии и Египта появятся в Европе, буддийские проповедники достигнут Афин; Рим будет чтить Исиду, Митру, Кибелу. Эпоха эллинизма станет временем напряженных поисков и чаяний. И именно ее открытость к новым учениям подготовит почву, в которую будут брошены семена сеятелей Слова.

Но здесь мы сталкиваемся с парадоксом: единственной точкой на карте эллинистических государств, где новая цивилизация встретит сопротивление, окажется та земля, откуда суждено прозвучать Благой Вести.

Пусть эллинизм и отразится на быте, литературе, искусстве иудеев, но самое главное — свою веру — они будут ревностно защищать от всех посягательств. Ради нее они отвернутся от многого, что пленяло в мире эллинизма. Изумленный этим странным феноменом, преемник Аристотеля по Лицею Теофраст назовет иудеев «племенем любомудров», а другой ученик Стагирита будет сравнивать их с индийскими брахманами [14]. В основном же большинство греков и римлян долгое время будут иметь об этом уголке Востока самые смутные представления.

И тем не менее там, вдали от великих путей античной цивилизации, зрели силы, которые должны были послужить всему миру.

Еще в эпоху, когда у греков только появились первые философы, в Израиле в полную мощь уже звучал голос пророков — проповедников учения, существенно отличавшегося от всех религий Востока и Запада. Это учение говорило не об абстрактном космическом Начале, но о Боге Живом, Лик Которого обращен к человеку. Вера пророков была проникнута сознанием того, что Бог открывается людям, возвещая им Свою волю, что в конце времен Он явится в полноте, доселе неведомой миру. Поэтому ветхозаветный человек не был искателем «неведомого Божества», а видел свое призвание в верности Богу Откровения и Его грядущему Царству.

Возвещенная в маленькой бедной стране, которая пережила трудную историю и прошла необычный духовный путь, эта вера станет камнем, на котором будет заложено основание Церкви Христовой. Когда «исполнится время» и явится величайшее Откровение миру, люди Востока, научившись говорить на языке эллинской мудрости, понесут свет Нового Завета «начиная от Иерусалима и даже до конца земли».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.