Глава тринадцатая А если Христос не воскрес
Глава тринадцатая
А если Христос не воскрес
Шел час шестой (три часа пополудни) дня накануне субботы. Согласно евангелисту Марку, в этот момент «настала тьма по всей земле», словно весь мир остановился, чтобы засвидетельствовать смерть этого простого человека из Назарета, высеченного плетьми и казненного за то, что он назвал себя Царем Иудейским. В девятом часу Иисус внезапно воскликнул: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Кто-то смочил губку в вине и приложил к губам умирающего, чтобы облегчить его страдания. В конце концов, когда легкие Иисуса истощились и больше не могли поддерживать дыхание в теле, он поднял голову к небу и с громким последним криком испустил дух.
Должно быть, конец Иисуса наступил быстро и не был замечен никем, кроме, разве что, горстки женщин, которые рыдали у подножия холма, глядя на своего изувеченного учителя: большинство учеников-мужчин рассеялись в ночи, как только начались тревожные события в Гефсиманском саду. Смерть государственного преступника, распятого на кресте на горе Голгофа, была, как это ни печально, самым банальным событием. Вместе с Иисусом в тот день умерло еще несколько десятков человек, их искалеченные тела безвольно висели на крестах еще много дней на радость жадным птицам, кружившим в небе, и собакам, которые приходили под покровом ночи, чтобы доесть остатки птичьей трапезы.
Но Иисус не был обычным преступником, по крайней мере для евангелистов, которые составляли повествование о последних минутах его жизни. Он был посланником Бога на земле. Было немыслимо, чтобы его смерть могла пройти незамеченной и римским наместником, пославшим его на крест, и первосвященником, передавшим его в руки римлян для казни. И поэтому, когда вместе с последним вздохом Иисус вверил свою душу небесам, завеса в Храме, отделявшая алтарь от Святое святых, — забрызганное кровью от множества жертвоприношений полотно, которое мог отодвинуть только первосвященник, входивший в личное пространство Бога, — внезапно разорвалась надвое сверху донизу.
«Истинно Человек Сей был Сын Божий», — сказал в замешательстве центурион, стоявший у подножия креста, и побежал к Пилату докладывать о том, что случилось.
Разорванная завеса в Храме — это очень подходящий конец для «повествования о страстях», великолепный символ того, что смерть Иисуса означала для мужчин и женщин, которые размышляли над ней десятилетия спустя. Жертва Иисуса, как утверждали они, уничтожила преграду между Богом и человечеством. Завеса, отделявшая место, где присутствовал Бог, от всего остального мира, была разорвана. Благодаря смерти Иисуса каждый человек получил доступ к Божьему духу без каких-либо ритуалов и посредничества служителей культа. Дорогостоящая привилегия первосвященника и даже сам Храм внезапно утратили свое значение. Тело Христа стало заменой храмовых обрядов, так же как его слова заняли место Торы.
Конечно, все это богословские построения, появившиеся спустя годы после разрушения Храма: нетрудно думать о смерти Иисуса как замене Храму, если этот Храм более не существовал. Однако для учеников, оставшихся в Иерусалиме после распятия, Храм и его служители по-прежнему оставались самой что ни на есть реальностью. Завеса, закрывавшая Святое святых, была видна всем. Первосвященник и его люди по-прежнему властвовали над Храмовой горой. Солдаты Пилата по-прежнему ходили по мощеным улицам Иерусалима. Почти ничего не изменилось. Мир остался таким же, каким был, после того как мессия ушел от них.
После смерти Иисуса его ученикам предстояло тяжелое испытание веры. Распятие положило конец их мечте об изменении существующего порядка, о возрождении двенадцати колен Израиля и управлении ими от имени Бога. Царство Божие не будет установлено на земле, как обещал им Иисус. Слабые и бедные не поменяются местами с богатыми и власть имущими. Римское иго не будет сброшено. Как уже бывало с последователями всех прочих мессий, казненных империей, ученикам Иисуса оставалось только отказаться от своих целей, прекратить мятежные выступления и вернуться в свои селения.
Затем случилось нечто выдающееся. Чем это нечто было на самом деле, мы не можем знать. Для историков воскресение Иисуса представляет собой чрезвычайно трудную проблему для обсуждения, в немалой степени потому, что оно выпадает за все рамки исторического исследования в принципе. Ведь очевидно, что возвращение к жизни человека, три дня назад умершего ужасной смертью, противоречит любой логике, разуму и здравому смыслу. Можно только прекратить спор на данном месте, объявить воскресение вымыслом, а веру в воскресшего Иисуса — продуктом ума, впавшего в заблуждение.
Однако есть упрямый факт, с которым нужно считаться: те, кто, по их собственным словам, видел воскресшего Иисуса, шли на смерть один за другим, но не отказывались от своих свидетельств. Само по себе это не так уж необычно. Многие ревностные иудеи умирали страшной смертью за то, что не отказывались от своих убеждений. Но от этих первых последователей Иисуса не требовалось отречься от постулатов веры, основанных на событиях, имевших место столетия, если не тысячелетия, ранее. От них требовалось отказаться от того, с чем они столкнулись лично.
В Иерусалиме ученики сами находились в сложном положении, поскольку они были причастны к тому преступлению, за которое казнили Иисуса. Их периодически арестовывали и третировали за проповеди; их предводители не один раз представали перед синедрионом, чтобы ответить на обвинение в богохульстве. Их избивали, секли плетьми, забрасывали камнями и распинали, но они продолжали говорить о том, что Иисус воскрес. И это работало!
Пожалуй, наиболее очевидной причиной, по которой мы не должны решительно отвергать свидетельства учеников о воскресении, является тот факт, что среди прочих неудавшихся мессий, приходивших до и после него, только Иисус продолжает считаться мессией. Именно рвение, с которым последователи Иисуса отстаивали веру в его воскресение, превратило крошечную иудейскую секту в крупнейшую мировую религию.
Хотя рассказы о воскресении были записаны не раньше середины — второй половины девяностых годов (о воскресении не говорится ни в источнике Q, составленном около 50 г. н. э., ни в Евангелии от Марка, написанном около 70 г. н. э.), вера в воскресение, вероятно, была частью самой ранней литургической формулы у новорожденной христианской общины. Павел, бывший фарисей, который впоследствии стал самым влиятельным интерпретатором учения Иисуса, около 50 г. н. э. обратился с посланием к христианам греческого города Коринф. «Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, — пишет Павел, — то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе [Симону Петру], потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братий в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили; потом явился [своему брату] Иакову, также всем Апостолам; а после всех явился и мне…» (1 Кор. 15. 3–8)
Павел написал эти слова около 50 г. н. э., но он повторяет в них то, что, скорее всего, было гораздо более ранней формулой, следы которой могут восходить к началу 40-х гг. I века. Это означает, что вера в воскресение Иисуса принадлежала к самым ранним засвидетельствованным символам христианской веры — это старше, чем повествования о страстях, старше, чем идея непорочного зачатия.
Тем не менее, факт остается фактом: воскресение не является историческим событием. Идея могла иметь исторические последствия, но само событие находится за пределами истории и принадлежит области веры. По сути, это наивысшее испытание веры для христиан, как пишет тот же Павел в своем Послании к коринфянам: «А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во грехах ваших» (1 Кор. 15. 17).
Павел уловил ключевой момент. Без воскресения вся система притязаний Иисуса на роль мессии рушится на глазах. Воскресение решает непреодолимую проблему, которую не могли игнорировать последователи Иисуса: распятие делает недействительным его статус мессии и наследника царя Давида. Согласно закону Моисея, распятие ставит на Иисусе клеймо проклятия, «ибо проклят пред Богом [всякий] повешенный [на дереве, т. е. распятый]» (Втор. 21. 23). Но если Иисус не умер — если его смерть была только прелюдией для его духовной эволюции, — крест перестает быть проклятием и символом поражения. Он превращается в символ победы.
Именно потому, что идея воскресения выглядела настолько абсурдной и из ряда вон выходящей, требовалось построить совершенно новую конструкцию взамен той, что рассыпалась под тенью креста. Евангельские повествования о воскресении должны были сделать именно это: нарастить кости и плоть на уже принятый символ веры, создать повествование из утвердившегося верования и, что самое главное, создать противовес нападкам критиков, которые отрицали идею воскресения, которые уверяли, что ученики видели просто дух или привидение, которые считали, что ученики сами украли тело Иисуса и обставили дело так, будто он воскрес. К моменту написания этих повествований от распятия на Голгофе прошло шестьдесят лет. За это время евангелисты успели услышать практически все возможные возражения против воскресения и были в состоянии создать текст с учетом каждого из них.
Ученики видели привидение? Разве привидение может есть рыбу и хлеб, как воскресший Иисус делает у Луки (Лк. 24. 42–43)?
Иисус был просто бесплотным духом? «Дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня», — говорит Иисус своим недоверчивым ученикам, протягивая им руки и ноги в качестве доказательства (Лк. 24. 36–39).
Тело Иисуса было похищено? Как такое могло быть, если у дверей гробницы предусмотрительно были поставлены вооруженные стражники, которые своими глазами видели воскресшего Иисуса, но были подкуплены первосвященниками и по их наущению рассказали, что ученики украли тело у них из-под носа? «И пронеслось слово сие между Иудеями до сего дня» (Мф. 28. 1–15).
Повторим: эти истории задумывались не как рассказы об исторических событиях. Это тщательно продуманные опровержения для спора, который происходит за сценой. Но одно дело — спорить о том, воскрес ли Иисус. Это, в конце концов, вопрос веры. И совсем другое — говорить, что он сделал это согласно Писанию. У Луки Иисус сам поднимает этот вопрос, терпеливо объясняя ученикам, которые «надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля» (Лк. 24. 21), каким образом его смерть и воскресение стали выполнением мессианских пророчеств, как все написанное о мессии «в законе Моисеевом и в пророках и псалмах» привело к кресту и пустой гробнице. «Так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день» (Лк. 24. 44–46).
За исключением того, что нигде такое не написано: ни в Законе Моисея, ни у пророков, ни в псалмах. Во всей истории иудейской мысли не найдется ни одной записанной строки, которая бы говорила, что мессии надлежит пострадать, умереть и воскреснуть на третий день, и это, пожалуй, объясняет, почему Иисус не потрудился указать источник цитаты, чтобы подкрепить свои невероятные притязания.
Неудивительно, почему последователям Иисуса было так трудно убедить своих соотечественников-иудеев, чтобы те приняли их учение. Когда апостол Павел в своем Послании к коринфянам пишет, что распятие «для Иудеев соблазн», он прекрасно понимает дилемму, стоящую перед учениками (1 Кор. 1. 23). Для иудеев выражение «распятый мессия» содержало внутреннее противоречие. Сам факт распятия Иисуса отменял его мессианские притязания. Даже ученики понимали эту проблему. Именно поэтому они так отчаянно старались перевести свои разбитые надежды в другое русло, утверждая, что то Царство Божье, которое они надеялись установить, на самом деле было небесным, а не земным царством; что мессианские пророчества были неправильно истолкованы; что Писание, если его правильно интерпретировать, говорит совершенно не то, что привыкли думать люди; что глубоко внутри текстов спрятана тайная истина об умирающем и воскресающем мессии, раскрыть которую могли только они. Проблема заключалась в том, что в таком насквозь пропитанном священными текстами городе, как Иерусалим, подобные утверждения не могли быть услышаны, особенно когда они исходили от группы неграмотных крестьян из Галилеи, чей опыт общения с Писанием ограничивался тем немногим, что они услышали в местной синагоге. Как бы ни старались ученики Иисуса, они просто не могли убедить сколь либо значимое количество жителей Иерусалима признать Иисуса долгожданным освободителем Израиля.
Ученики могли оставить Иерусалим, разойтись по Галилее, вернуться в свои деревни и там проповедовать учение Иисуса друзьям и соседям. Но Иерусалим был местом его смерти и воскресения, местом, куда, как они верили, он вскоре вернется. Это был центр иудаизма, а, даже несмотря на свое очень своеобразное толкование Писания, ученики были в первую очередь иудеями. Их движение было иудейским, и нацелено оно было в те первые годы после распятия Иисуса исключительно на иудейскую аудиторию. У них не было никакого стремления оставить священный город или порвать с иудейским культом, несмотря на все гонения, которым они подвергались со стороны религиозных властей. Главные вожди движения — апостолы Петр и Иоанн и брат Иисуса Иаков — сохраняли верность иудейским обычаям и Закону Моисея до самого конца. Под их руководством иерусалимская церковь стала считаться «Матерью церквей». Неважно, насколько далеко и широко распространилось движение, сколько других церквей было основано в других городах, Филиппах, Коринфе и даже Риме, неважно, сколько новообращенных, иудеев и язычников, привлекло движение — каждая община, каждый новообращенный и каждый миссионер подпадал под авторитет «Матери церквей» в Иерусалиме до тех пор, пока она не сгорела дотла.
Было и другое, более практическое преимущество в том, чтобы оставить центр движения в Иерусалиме. Ежегодный цикл праздников обеспечивал приток туда паломников со всей империи. И в отличие от иудеев, живших в Иерусалиме, которые воспринимали последователей Иисуса в лучшем случае как несведущих людей, а в худшем — как еретиков, иудеи диаспоры, жившие вдали от священного города и за пределами досягаемости для Храма, оказались куда более восприимчивыми к новому учению.
Эти люди, жившие маленькими группами в крупных многонациональных городах типа Антиохии и Александрии, подверглись глубокому влиянию римского общества и греческой мысли. Окруженные множеством разных народов и религий, они проще относились к пересмотру иудейских верований и обычаев, даже когда дело касалось таких основных установлений, как обрезание или пищевые ограничения. В отличие от своих братьев в Святой Земле, иудеи диаспоры говорили по-гречески, а не по-арамейски: греческий язык был языком их мысли и культа. Они осваивали Писание не по древнееврейским оригиналам, а по греческому переводу (Септуагинте), который предлагал новый и творческий способ для выражения их веры, позволяя им легче согласовывать традиционную библейскую космологию с греческой философией. Вспомним иудейские тексты, вышедшие из диаспоры. Сочинения типа «Книги Премудрости Соломона», в которой Мудрость предстает в антропоморфной форме, или «Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова» больше походят на греческий философский трактат, нежели на семитские тексты.
Поэтому неудивительно, что иудеи диаспоры были более восприимчивы к новой интерпретации Писания, которую предлагали ученики Иисуса. Не потребовалось много времени для того, чтобы эти грекоязычные иудеи превзошли по численности первоначальную общину его последователей в Иерусалиме, говоривших на арамейском языке. Согласно «Деяниям апостолов», община разделилась на два лагеря: «Евреев» под предводительством Иакова и апостолов, имевших своим центром Иерусалим, и «Еллинистов», то есть иудеев диаспоры, родным языком которых был греческий (Деян. 6. 1).
Но не только языковые различия отделяли «евреев» от «эллинистов». Первые были в основном земледельцами и рыбаками, переселившимися в Иерусалим из сельской Иудеи и Галилеи. «Эллинисты» были более образованными городскими людьми и, конечно же, более состоятельными, о чем говорит их способность преодолеть путь в тысячи километров, чтобы совершить паломничество в Храм. Однако именно разница языков в итоге сыграла решающую роль в разделении двух общин. У «эллинистов» в основу богослужения лег греческий язык, который давал совершенно иной набор символов и метафор, чем древнееврейский или арамейский. Разница в языке постепенно привела к различиям в вероучении, поскольку «эллинисты» объединяли свои взгляды на мир, вдохновленные греческой культурой, с характерной для «евреев» трактовкой Писания.
Когда между общинами возник конфликт о равном распределении общих ресурсов, апостолы назначили семь человек из числа «эллинистов», чтобы те заботились об их нуждах. Имена этих семерых лидеров перечислены в «Деяниях апостолов»: Филипп, Прохор, Никанор, Тимон, Пармен, Николай (обращенный язычник из Антиохии) и, конечно же, Стефан, чья смерть от рук разгневанной толпы навсегда разделит «евреев» и «эллинистов».
За смертью Стефана последовала волна гонений. Религиозные власти, которые до сей поры пусть неохотно, но терпели присутствие последователей Иисуса в Иерусалиме, пришли в негодование от еретических слов Стефана. Не очень хорошо называть распятого простолюдина мессией, но называть его Богом — это богохульство. В ответ власти начали систематично изгонять «эллинистов» из Иерусалима, а «евреи», похоже, не выражали особого протеста. Действительно, тот факт, что иерусалимская община продолжала процветать в тени Храма еще несколько десятилетий после смерти Стефана, говорит о том, что преследования «эллинистов» каким-то образом не затронули «евреев». Выглядит так, словно религиозные власти считали две группировки не связанными между собой.
Тем временем, изгнанные «эллинисты» вернулись обратно в диаспору. Вооруженные учением, которое они усвоили от «евреев» в Иерусалиме, они начали передавать его на греческом языке своим собратьям-иудеям, жившим в языческих Ашдоде и Кесарии, на побережье Сирии и Палестины, на Кипре, в Финикии и в Антиохии — городе, в котором их впервые назвали христианами (Деян. 11. 27). Мало-помалу, на протяжении следующего десятилетия иудейская секта, основанная сельскими жителями Галилеи, превратилась в религию горожан, говоривших по-гречески. Проповедники из числа «эллинистов», не связанные ограничениями Храма и иудейского культа, начали постепенно убирать из учения Иисуса националистические идеи, превращая его в универсальный призыв, понятный людям, жившим в греко-римской среде. Поступая так, они освобождались от ограничений иудейского Закона, пока он вообще не перестал иметь хоть какое-нибудь значение. Иисус пришел не для того, чтобы исполнить Закон, утверждали «эллинисты». Он пришел, чтобы отменить его. Иисус осуждал не служителей, осквернивших Храм своим богатством и лицемерием. Он осуждал сам Храм.
Но все же на этом этапе «эллинисты» ограничивали свою аудиторию, «никому не проповедуя слово, кроме Иудеев» (Деян. 11. 19). Это все еще было преимущественно иудейское движение, преуспевавшее благодаря богословским новшествам, которые были характерны для диаспоры. Но некоторые из «эллинистов» уже начали делиться словом Иисуса с язычниками, так что «великое число [их], уверовав, обратилось к Господу». Проповедь язычникам еще не стала первостепенной задачей — пока не стала. Но чем дальше «эллинисты» уходили от Иерусалима и центра движения Иисуса, тем сильнее фокус их внимания смещался с иудейской аудитории на языческую. Чем больше внимания они уделяли язычникам, тем больше они позволяли проникать в их учение различным элементам, заимствованным из греческого гностицизма и римской религии. И чем большую роль в движении играли новообращенные-«язычники», тем быстрее оно отказывалось от своего иудейского прошлого в пользу греко-римского будущего.
Но до этого будущего еще было очень далеко. Только после разрушения Иерусалима в 70 г. н. э. проповедь иудеям будет прекращена, а христианство превратится в романизированную религию. Но даже на этом раннем этапе истории движения уже наметился путь в сторону преобладания в нем язычников, хотя переломный момент наступит только тогда, когда молодой фарисей из Тарса по имени Савл — тот самый Савл, который одобрил казнь Стефана, — повстречает воскресшего Иисуса на дороге в Дамаск и с тех пор будет известен под именем Павла.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.