Повелитель обезьян

Повелитель обезьян

Но в действительности идея личного бога или духа, который по своей прихоти отбирает у людей еду или мстительно мечет молнии, пользуется поддержкой эволюционирующего человеческого мозга. Людям, выросшим в современных научных обществах, кажется вполне естественным задумываться над некоторыми свойствами мира, например погодой, в поисках механистического объяснения, сформулированного абстрактным языком законов природы. Но эволюционная психология полагает, что гораздо более естественный способ объяснить что-либо, — приписать его человекоподобной действующей силе. Такими мы «сконструированы» естественным отбором, чтобы иметь возможность давать объяснения. Способность нашего мозга задумываться о причинно-следственной связи — спрашивать, почему произошло что-либо, и выдвигать теории, помогающие нам предсказать, что произойдет в будущем, — развилась в конкретном контексте: в окружении других обладателей мозга. Когда наши давние предки впервые задались вопросом «почему?», они спрашивали не о том, как ведет себя вода, не о погоде и не о болезни: они спрашивали о поведении себе подобных.

Это утверждение отчасти спекулятивно — и да, с трудом поддается проверке. У нас нет способа понаблюдать за нашими предками до появления человека один, два или три миллиона лет назад, когда благодаря естественному отбору способность ясно представлять себе причинно-следственные связи только развивалась. Тем не менее есть способы пролить свет на этот процесс.

Прежде всего, мы можем понаблюдать за своими ближайшими родственниками, шимпанзе. Мы произошли не от них, но у шимпанзе и людей в не слишком отдаленном прошлом (4-7-миллионнолетней давности) имелся общий предок. Скорее всего, шимпанзе похожи на этого общего предка гораздо больше, чем люди. Шимпанзе — вовсе не образцы наших предков, живших около 5 миллионов лет назад, но достаточно близки к ним, чтобы кое-что прояснить.

Как доказал приматолог Франс де Валь, в сообществе шимпанзе прослеживаются довольно четкие параллели с человеческим обществом. Одна из них упомянута в названии его книги «Политика у шимпанзе». Группы шимпанзе образуют коалиции, альянсы, самый могущественный из которых получает приоритетный доступ к ресурсам (а именно — к ресурсу, который имеет значение в дарвиновском смысле: к половым партнерам). Естественный отбор наделил шимпанзе эмоциональными и когнитивными инструментами для участия в политических играх. Один из этих инструментов — предвидение будущих поступков конкретного шимпанзе на основании его поведения в прошлом. Де Валь пишет о вожаке, альфа-самце Йероне, который столкнулся с растущей враждебностью бывшего союзника Люта: «Он заранее чувствовал, что отношение Люта меняется, и знал, что его положение под угрозой»[1098].

Можно поспорить о том, действительно ли Йерон осмысливал происходящее так же четко, как предполагает де Валь. Но даже если шимпанзе еще не доросли до однозначных выводов, то уже близки к ним. Если представить себе, как усложняется их политика (становясь похожей, допустим, на человеческую), как они приобретают сообразительность (почти как люди), мы вообразим организм, который эволюционирует, начиная осознанно обдумывать причинно-следственные связи. А источником связей, о которых будут думать организмы, являются другие организмы, потому что место действия причинно-следственной связи — социальная арена. Когда в этой сфере происходит что-то плохое (например, вызов, брошенный альфа-позиции Йерона) или что-то хорошее (союзник, приходящий Йерону на помощь), плохое и хорошее случаются ввиду действий другого организма.

Разумеется, и хорошее, и плохое в мире шимпанзе может быть разным: засуха, обильный урожай бананов и т. п. Однако нет причин думать, что шимпанзе хоть сколько-нибудь осознанно ломают голову над этими событиями — пытаются предвидеть засухи так, как предвидят поступки своих ближних. Как и нет причин полагать, что наши предки, которые еще не были людьми, действовали иначе. Вероятнее всего предположить, что когда естественный отбор создал ментальный аппарат для предсказательного обдумывания причинно-следственной связи, эту связь вызывали ближние, наши предки, которые еще не были людьми. (А он меня не ударит? А она от меня не уйдет?) Более того, когда наши предки впервые начали обсуждать причинно-следственную связь, то, скорее всего, их собеседниками были те же ближние. (Почему ты меня ударил? Ты знаешь, почему она от меня ушла?)

Я говорю не просто о привычке. Речь не о том, что нашим предкам случалось задаваться вопросами «почему?», размышляя о человеческих существах. Я предполагаю, что человеческий разум устроен, чтобы делать это, был «сконструирован» для такой цели в результате естественного отбора.

Поэтому неудивительно, что люди, в которых начало пробуждаться любопытство, занялись разговорами о том, почему случается плохое и хорошее, исходящее откуда-то за пределами социальной вселенной, и в конце концов пришли к ответам, логичным в этой социальной вселенной. И ответить на вопрос «почему», например «почему гроза разразилась как раз, когда на свет появлялся этот ребенок?», указав на что-нибудь другое, нежели человекоподобное существо, было бы по меньшей мере странно.

Более ста лет назад Эдуард Тайлор писал, что «духи — это просто олицетворенные причины»[1099], однако он скорее всего не мог предвидеть, насколько глубоко простирается естественное олицетворение. В сущности, рассуждать об «олицетворении» или «персонификации» причин, — в каком-то смысле все перепутать. Лучше сказать, что современная научная идея «причины» — это деперсонификация человеческого существа или божества.

Даже в современной науке процесс деперсонификации бывает неполным. Некоторые философы считают, что делить мир на «причины» и «следствия» — значит, навязывать ошибочную двоичную схему реальности, которая на самом деле цельная и неразрывная. Возможно, наш «современный» способ думать о причинно-следственной связи еще сохраняет следы нашего примитивного мозга, все еще ошибочно отражает социальную арену причинно-следственной связи, на которой легко различимыми действующими силами выступают «причины».