Глава VII Паломник решает отправиться в Париж

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VII Паломник решает отправиться в Париж

64-66. <Паломник> приходит в Саламанку, и немного спустя его допрашивают отцы доминиканцы. — 67–70. Его заключают в тюрьму до тех пор, пока, признав невиновным, не отпускают на свободу. Однако ему ставят некоторые условия относительно его труда во благо душ. — 71–72. Он решает отправиться в Париж.

64. Когда он пришёл в Саламанку и молился в одной церкви, его узнала некая набожная женщина, с которой были знакомы его товарищи, поскольку они вчетвером уже несколько дней находились там. Они спросила, как его зовут, а потом отвела его туда, где остановились его товарищи.

Когда в Алькалё вынесли решение о том, чтобы они одевались как студенты, паломник сказал: «Вы велели нам перекрасить одежду — мы так и сделали; но вот этого мы сделать не можем, поскольку нам не на что её купить». Тогда сам викарий обеспечил их платьем и четырёхугольными шапочками (bonetes), а также всем остальным, <что носят> студенты. Одевшись так, они вышли из Алькалы.

В Саламанке он исповедовался одному монаху <из Ордена> святого Доминика в <церкви> святого Стефана. И вот, через десять или двенадцать дней после его прихода <в Саламанку>, духовник сказал ему: «Отцы из обители хотели бы с Вами поговорить». Он сказал: «Bо имя Божие». «Тогда», сказал духовник, «было бы хорошо, чтобы Вы пришли сюда в воскресенье пообедать. Но предупреждаю Вас об одном: они захотят узнать у Вас о многом».

И вот в воскресенье он пришёл вместе с Калисто, и после обеда суприор, в отсутствие приора [150], вместе с духовником и, кажется ещё с одним монахом пошли с ними в одну часовню, и суприор весьма приветливо стал говорить о том, какие добрые известия дошли до них об их жизни и обычаях, что они ходят, проповедуя, как апостолы, и что <доминиканцы> были бы рады узнать об всём том подробнее. А затем он стал спрашивать, чему учился паломник. Тот отвечал: «Из всех нас самый учёный — я», — и дал ему точный отчёт о том, сколь немногому он учился, и насколько поверхностно.

65. «Ну, дальше: что же вы проповедуете?» — «Мы», говорит паломник, «не проповедуем; мы всего лишь по-дружески беседуем кое с кем о вещах Божественных: например, после обеда с некоторыми людьми, которые нас позовут». — «Но», говорит монах, «о каких же вещах Божественных вы беседуете? Ведь как раз это мы и хотим узнать». — «Мы беседуем», говорит паломник, «то об одной добродетели, то о другой, и хвалим её; то об одном пороке, то о другом, и порицаем его». — «Вы не учёны», говорит монах, «а беседуете о добродетелях и о пороках! А ведь беседовать об этом можно лишь двумя способами: или от учёности, или от Святого Духа. Не от учёности; значит, от Святoгo Духа?» — Тут паломник несколько насторожился, поскольку ему не слишком то пришлось по душе такая манера рассуждать. Помолчав немного, он сказал, что не нужно больше говорить об этих предметах.

Но монах настаивал: «Ведь нынче столько заблуждений, от Эразма и стольких других, обманувших целый мир — а Вы не хотите объяснить, о чём говорите?» [151]

66. Паломник сказал: «Отец, я не скажу больше того, что уже сказал, если не окажусь перед своими настоятелями, которые может обязать меня к этому». До этого <доминиканец> спросил, почему Калисто пришёл в такой одежде (а на нём был короткий саян [152], на голове — большое сомбреро, в руке — посох, а на ногах — ботинки почти до середины икр). И, поскольку он был очень крупным, выглядело это ещё нелепее. Паломник рассказал ему о том, как в Алькале их задержали и велели им одеваться как студенты, а этот его товарищ из-за сильной жары отдал свою лобу [153] одному бедному клирику. Тут монах как-то сквозь зубы <процедил>, выказывая своё недовольство: «Charitas incipit a se ipso» [154].

Далее, возвращаясь к этой истории: суприор, не сумев вытянуть, из паломника ни слова, кроме сказанного, говорит: «Тогда оставайтесь здесь, а мы уж добьёмся того, что вы заговорите». И тут все монахи уходят в некоторой спешке. Паломник первым спросил: хотят ли <монахи>, чтобы они оставались в этой часовне — или же <монахам> хотелось бы, чтобы они оставались в каком-то другом месте. Суприор отвечал, чтобы они оставались в часовне. Затем монахи заперли все двери и, видимо, переговорили с судьями.

Двое <товарищей> провели в монастыре три дня (за всё это время никто из блюстителей правосудия ничего им не сказал) и обедали с монахами в рефектории. Почти всегда их комната была полна монахов, приходивших посмотреть на них. Паломник все время говорил о том же самом, что и всегда, и среди монахов про изошло что-то вроде раскола: многие не скрывали того, что он произвёл на них сильное впечатление.

67. По прошествии этих трёх дней пришёл нотариус и отвёл их в тюрьму. Но поместили их не внизу, с преступниками, а в помещении наверху, где была страшная грязь, поскольку дом это был старым и нежилым. Их обоих посадили на одну и ту же цепь, приковав каждого за ногу. Цепь крепилась к столбу, стоявшему посреди дома, а длиной она была в десять или тринадцать пядей. Поэтому всякий раз, когда один хотел что-нибудь сделать, нужно было, чтобы к нему присоединился другой. Всю эту ночь они бодрствовали. На другой день, когда в городе узнали об их аресте, им в тюрьму передали то, на чём можно было спать, а также всё необходимое — в изобилии. Всё время приходило множество народу, Чтобы навестить их, и паломник продолжал упражняться в беседах о Боге, и т. д.

Бакалавр Фриас [155] пришёл допросить каждого из них по отдельности, и паломник отдал ему все свои бумаги, на которых были Упражнения, чтобы их рассмотрели. Когда их спросили, есть ли у них товарищи, они ответили «да» и <указали>, где они находятся. Тут же по распоряжению бакалавра туда пошли <люди> и привели в тюрьму K?cepeca и Артёагу, но оставили <в покое> Хуанико, ставшего впоследствии монахом [156]. Однако поместили их не наверну, имеете с двоими <их товарищами>, а внизу, где были обычные заключённые.

И на сей раз <паломник> не захотел взять ни адвоката, ни Поверенного.

68. Через несколько дней его вызвали к четверым судьям: трое были докторами — Санктисидоро, Паравиньяс и Фриас [157], — а четвёртый — бакалавр Фриас. Все они уже видели Упражнения. Тут ими стали задавать ему множество вопросов: не только об Упражнениях, но и по теологии — verbi gratia [158], о Троице и о Таинстве, как он понимает эти пункты. Сначала он произнёс что-то вроде предисловия, но, когда судьи приказали, он говорил так, что придраться им было не к чему.

Бакалавр Фриас, который в этих вопросах оказался дотошнее всех остальных, спросил его также об одном казусе из канонического права. На всё это <паломник> должен был отвечать, а он всегда прежде всего говорил, что не знает, что говорят об этих предметах доктоpа. Затем ему велели, чтобы он разъяснил первую заповедь так, как он её обычно разъясняет. Он начал разъяснения и так задержался <на этом>, столько сказал о первой заповеди, что у них уже не было охоты расспрашивать его дальше. Перед этим, когда говорили об Упражнениях, они очень настойчиво выспрашивали об одном — единственном пункте, который стоит там в самом начале: когда мысль является простительным грехом, а когда — смертным [159]. А дело было в том, что он, будучи необразован, брался определять это. Он отвечал: «Верно это или нет — там видно будет (all? lo determinar?); если же не верно — осудите это». В конце концов они, так ничего и не осудив, удалились.

69. В числе многих людей, приходивших поговорить с ним в тюрьме, пришёл однажды дон Франсиско де Мендоса, который теперь, говорят, кардинал в Бургосе [160], а с ним пришёл и бакалавр Фриас. Он по-дружески спросил <паломника>, как тот чувствует себя в тюрьме и удручает ли его то, что он находится в заключении, и тот ответил: «Я отвечу то, что ответил сегодня одной сеньоре, которая говорила слова сочувствия, видя меня в заключении. Я сказал ей: “Тем самым Вы показываете, что не хотите попасть за решётку ради любви к Богу. Неужели тюрьма кажется Вам такой уж бедой? А я говорю Вам, что не сыщутся в Саламанке такие кандалы и такие цепи, которых я не желал бы ради любви к Богу”».

В это время случилось так, что все заключённые бежали из этой тюрьмы, а двое товарищей <паломника>, бывшие с ними, не убежали. Когда утром их обнаружили при открытых дверях, их одних, и больше никого — это дало всем хороший урок и вызвало много разговоров в городе, так что им тут же отвели под тюрьму целый особняк, стоявший поблизости.

70. Через двадцать два дня, проведённых ими в заключении, им зачитали судебное решение [161], которое было таким: не обнаружено никакой ошибки ни в их жизни, ни в их учении; они могут

Не сыщутся в Саламанке такие кандалы и такие цепи которых я не желал бы ради любви к Богу (§ 69).

делать то же, что делали раньше, преподавать учение и беседовать о Божественном, но с тем условием, чтобы никогда не определять: вот это смертный грех, а это простительный — пока не пройдут четыре года, за которые они лучше выучатся.

Когда зачитали это решение, судьи выказали самое дружеское расположение, словно хотели, чтобы <это решение> было одобрено. Паломник сказал, что он сделает всё, что предписывает это решение, но не одобрит его, поскольку, не осудив его ровно ни в чём ему заткнули рот, лишив его возможности помогать ближним тем чем может. И, как ни настаивал доктор Фриас, выказавший живое участие, паломник сказал лишь одно: поскольку он находится пол юрисдикцией Саламанки, он сделает то, что ему велят.

Затем их освободили из тюрьмы, и он, препоручив себя Богу, стал думать о том, что ему делать. Он видел немалые трудности и том, чтобы оставаться в Саламанке, поскольку этим запретом вы носить определение о смертном и простительном грехе перед ним казалось, закрыли ворота, <благодаря которым он мог> приносить пользу душам.

71. Поэтому он решил пойти учиться в Париж.

Когда в Барселоне паломник советовался о том, учиться ли ему, и сколько учиться, его занимало лишь одно: что делать по завершении учёбы — вступить в какой-нибудь монашеский орден или пойти по свету просто так. И, когда ему на ум приходили мысли вступить в орден, тут же им овладевало желание вступить в какой нибудь испорченный и мало реформированный, поскольку вступить в орден ему нужно было для того, чтобы побольше в нём претерпеть [162]; при этом он думал, что Бог, пожалуй, им поможет

И Бог внушал ему великую уверенность в том, что он достойно вынесет все оскорбления и обиды, которые ему причинят.

Далее, во время тюремного заключения в Саламанке у него не истощались те же самые желания приносить пользу душам, а для кого выучиться первым и присоединить к себе тех, у кого было тоже намерение, сохранив и тех, кто был с ним прежде. Решив пойти в Париж, он договорился с ними, чтобы они дожидались его там (т. е. в Саламанке), а он пойдёт и посмотрит, удастся ли ему изыскать возможность сделать так, чтобы и они тоже могли учиться.

72. Многие высокопоставленные особы крайне настойчиво уговаривали его не уходить, но так и не смогли добиться своего.

Итак, через пятнадцать-двадцать дней после выхода из тюрьмы он отправился в путь один, везя с собой несколько книг на ослике [163]. Когда он прибыл в Барселону, все, кто знал его, стали отговаривать его от путешествия во Францию из-за шедших тогда ожесточённых войн. Ему рассказывали о весьма необыкновенных фактах: говорили даже, что испанцев насаживают на вёртел. Но он та к и не испытал никакого страха.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.