VII. Мифологические персонажи в современных записях устной прозы

VII. Мифологические персонажи в современных записях устной прозы

Нами рассмотрена устная проза, повествующая об основных персонажах так называемой низшей мифологии, причем преимущественно былички и тесно связанные с ними бывальщины. Помимо них мифологические образы встречаются и в других жанрах устной прозы – легенде, предании и сказках.

Легко обнаружить, что между двумя, казалось бы противоположными, видами устной прозы – сказочной и несказочной – происходит постоянное взаимодействие; предания и легенды используют многие чисто сказочные ситуации и приемы, былички и бывальщины с течением времени становятся сказкой. С другой стороны, в сказке используются отдельные элементы народных верований, в частности, среди её персонажей встречаются многие образы народной демонологии.

Мифологические образы в русской устной прозе, восходя к общему источнику – народному верованию, вместе с тем глубоко различны качественно и функционально не только в сказочной и несказочной прозе, не только в разных прозаических жанрах, но даже в разных видах сказки – в волшебной, легендарной и бытовой. Объясняется это тем, что они включаются в разные системы образов, самые разнообразные структуры.

Связь мифологических персонажей с отдельными жанрами фольклора очень многообразна. Так, например, образ домового, несмотря на крайнюю свою популярность, не выходит за пределы несказочной прозы, русалка, помимо быличек и бывальщин, фигурирует в обрядовых песнях и немногих волшебных сказках, в которых образ её в большинстве случаев навеян литературными источниками, водяной встречается в очень архаичных сюжетах волшебной сказки, а также в былине о Садко и т.д.

Если в легенде и предании демонический образ существенно не отличается от образа былички или бывальщины, то в сказке персонажи низшей мифологии перестают быть явлением верования и переходят в иную повествовательную систему. Трансформация мифологического образа в героя развлекательного повествования – процесс длительный, сложный и многообразный. При этом трансформация «верования» в произведении искусства слова идёт различными путями в волшебной и бытовой сказке. Мы это видели на примере образа водяного в волшебной сказке и образа чёрта и лешего в бытовой. Если водяной в первой сохраняет черты повелителя, хозяина водной стихии, если он остается страшным и опасным для человека, то леший и, особенно, чёрт во второй начисто лишаются романтического начала и рисуются как нарочито приземленные заправские герои новеллистического или сатирического рассказа.

Не случайно, что именно эти два мифологических персонажа вошли в систему образов бытовой сказки. Объясняется это тем, что в суеверных рассказах они выступают не только как хозяева стихий или как воплощение страшных враждебных человеку потусторонних сил, но подчас и как озорники, мелкие проказники, шутники, трикстеры. Именно такая ипостась лешего и чёрта, ипостась трикстера, приводит к тому, что персонажи эти, не меняясь в корне, легко входят в бытовую сказку и анекдот. Даже больше – многие рассказы о лешем и чёрте стоят как бы на грани двух видов прозы, неся в себе как бы «мерцающую» веру в достоверность персонажа и, вместе с тем, обнаруживая ироническое отношение рассказчика и аудитории к россказням о нечисти. Во всяком случае в них нет уже того трепета, того страха перед потусторонним миром, того ужаса перед его тайнами, которые характерны для суеверного рассказа. Входя в бытовую сказку или анекдот, этим мифологическим персонажам надо сделать лишь небольшой шаг, чтобы включиться в совсем иную систему образов.

Очень существенно, что, как правило, сюжеты сказок, в которые включаются образы чёрта и лешего, не случайны, а находят свои типологические аналогии в несказочной прозе. Это сказки о встрече человека с мифологическим персонажем, о договоре с ним, о соревновании в силе и уме и т.д.

Вместе с тем большинство сказок, входящих в цикл, обозначенный в «Указателе» Антти Аарне как сказки о глупом чёрте, в русском фольклоре обходится без чёрта, в роли которого чаще всего выступает хитрый и ловкий работник, который одурачивает своего противника – попа, барина, кулака.

Если же речь в сказке идёт о чёрте (или лешем), то он в бытовой сказке никогда не одерживает победы над человеком, а действительно является «глупым чёртом». Это сказка «Дележ урожая», в которой мужик оставляет чёрта, как и медведя в аналогичном сюжете, в дураках (вершки и корешки) при дележе (AT 1030), сказка «Баба хуже чёрта» о попытке чёрта поссорить супругов и его неудаче, что с легкостью удается склочной бабе (АА1165*), как чёрт стоит на часах (AT 1166*), как он соревнуется с работниками в силе и скорости (AT 1045), как чёрт (леший) спорит с мужиком о том, кто покажет более необыкновенное животное, и попадает впросак, не распознав, что диковинное существо – ползущая окарачь баба (AT 1091), как леший (чёрт) защемил руку (AT 1136) и криком «я сам!» вводит в недоумение другого чёрта, как строптивая жена попадает к чертям в яму (AT 1164), а мужик отыгрывается на страхе чертей перед его женой, как солдат учит чертей (АА* 1166). Сюда относятся и сказка о том, как солдат на лешем летал в Петербург, и две сказки рабочих: о чёрте и кузнеце и о чёрте и молотобойце, в которых чёрт является персонажем острой социальной сатиры.

Основная ситуация всех этих сказок, определяющая сюжет, встречается и в несказочной прозе: в быличках и, тем более, в бывальщинах. Однако при совпадении персонажей и ситуации, даже фабулы, характер конфликта между человеком и нечистью и разрешение его – совершенно иные. В несказочной прозе конфликт этот (встреча человека с потусторонним миром) – таинствен, страшен, большей частью трагичен. Если в быличке человеку и удается обойти чёрта или лешего, рассмешить его, закрестить, убить медной пуговицей, то это рассказчиком и его аудиторией воспринимается как чудесное избавление от грозной опасности, как нарушение закономерности. Леший и чёрт несказочной прозы глубоко отличны от чёрта сказки, который терпит побои, принимает за невиданное животное женщину, попадает впросак при дележе и т.д. В быличке чёрт и леший, даже если рассказ о них ведется в сниженном плане и они очеловечены, выступают как герои смешного приключения, они по существу всё же грозная сила, опасность, от которой можно, но трудно избавиться слабому человеку. В сказке же чёрт и леший всегда слабее, глупее находчивого, умного, ловкого человека. В сказке герой всегда победитель, он отнимает чудесные диковинки у дерущихся леших, узнает тайны дьявольских козней, подслушав разговоры чертей, пугает их, делая вид, что пришёл «воду морщить», одерживает обманом верх в соревновании, пугает чертей злой женой, заставляет их работать на себя.

Тенденция эта, общая всем русским сказкам о глупом чёрте, особенно явственно выступает в сказках, записанных от рабочих. В одной из них чёрт показывает кузнецу ад и тот равнодушно проходит мимо всех адских мучений, чёрт же без оглядки в страхе бежит с завода. «Куда ты, чёрт? Это ещё не всё – ты хоть погляди, как хозяин с нами расправляться-то будет, – кричит ему кузнец. – Научись с грешниками в аду обращаться»[439].

В другой сказке чёрт спорит с молотобойцем и по его заданию делает молодой старуху, нищим кабатчика, но не может выполнить третью задачу – сделать человеком заводчика: «Поскучнел чёрт, заскулил, побежал. Долго это возле хозяйского дома крутился, все чертячьи фокусы попробовал – не вышло. Вернулся к мастеру, хвостик опустил. „Нет, – говорит, – что хочешь сделаю, а хозяина вашего человеком сделать не могу”»[440]. Эти сказки уже ничего общего по существу с мифологическими рассказами не имеют, несмотря на совпадение основного персонажа и частично даже фабулы.

Если в быличках и бывальщинах рассказчик и его аудитория находятся во власти своих суеверных представлений и столкновение человека с нечистой силой вызывает серьезные эмоции, то в сказке либо подчеркивается фантастичность повествования, либо эта борьба подается в комическом плане, когда человек торжествует победу над глупым чёртом, либо образ чёрта используется аллегорически в плане создания социальной сатиры.

Рассказы о подлинном чёрте или лешем, в существование которых верят, – страшны, поэтический же вымысел о чёрте и лешем говорит о внутренней свободе человека. Если даже и обнаруживается в некоторых из этих сказок реликт суеверия, то это придает только большую остроту рассказу, но по существу не меняет дела.

Итак, при схожей ситуации, при совпадающих персонажах, основная тенденция повествования говорит либо о скованности человеческого сознания предрассудками, проявляющейся в быличке и бывальщине, либо о свободе человеческого духа, смелости поэтического вымысла, свойственных сказке.

Не случайно в современном репертуаре былички и бывальщины, благодаря иронической трактовке, в которой они зачастую подаются рассказчиками, явно обнаруживают тенденцию превращения в сказку, в шванк, в анекдот.

На первый взгляд может показаться странным, что в последние годы в записях экспедиций научных институтов и вузов, причем как в РСФСР, так и во многих других республиках, встречается сравнительно большое количество быличек и бывальщин. Однако эти количественные показатели отнюдь не характеризуют состав и эволюцию народного репертуара, они говорят скорее об исчезновении «запретов», связанных с верой в существование нечистой силы. Кроме того, рассказывание быличек и бывальщин в наше время сплошь и рядом (об этом можно судить по репликам рассказчиков) явно стимулируется собирателями.

Большинство быличек в записях последних лет появилось как ответ на прямые расспросы о лешем, домовом, русалках. Современные крестьяне, как правило, даже удивляются интересу ученых к этим «пустякам», «вракам стариков», нередко отшучиваются от назойливых вопросов: «Нет, лешего не видел, вот лося видел». Один старик в Беломорском районе в ответ на вопрос о чёрте, как бы извиняясь за скудость данных им сведений, сказал: «Мы жили, не интересовались, не думали, что пригодится»[441].

Таким образом, большое количество быличек в современных записях характеризует не столько состав народного репертуара, сколько интерес современной науки к несказочной прозе, интерес, в равной мере разделяемый этнографами, исследователями религии и фольклористами. Фольклористический подход к этому материалу придает специфический акцент исследованиям, стимулирует собирательскую работу в этом направлении.

Если многие годы собиратели игнорировали этот материал, то в последние годы особое внимание собиранию быличек и бывальщин было уделено и фольклорными экспедициями Института этнографии АН СССР, и экспедициями кафедры фольклора МГУ, и многими другими научными организациями. В русских селах Прибалтики, в Архангельской, Вологодской и Владимирской областях, в Сибири за сравнительно небольшой срок от людей преклонного возраста было записано несколько тысяч различных быличек и бывальщин.

Среди них рассказы о демонических существах: лешем, домовом, водяном, меньше о русалках, много рассказов о кладах, о колдунах, об оборотнях, о порче. Статистические данные, т.е. подсчеты количества записей, в этом случае не соответствуют соотношению тем в современном репертуаре. Все же можно сказать, что сравнительно активно в настоящее время бытуют былички о колдунах и порче.

Что касается быличек и бывальщин демонологического характера, среди которых по-прежнему преобладают рассказы о лешем и домовом, то они явно обнаруживают тенденцию сближения с другими видами устной прозы.

Характерной чертой современных быличек является их особого рода эмоциональность, вызванная не столько тем, что свойственно быличке искони, но и своеобразной «агитационностью» рассказчика. Он никогда не равнодушен, всегда выступает с оценкой того или другого верования; либо осуждает неверие одних и утверждает истинность рассказа, либо опровергает предрассудки старины и доказывает вздорность, нелепость передаваемого случая.

Нельзя закрывать глаза на то, что среди быличек, записанных в наше время, ещё попадаются такие, которые категорически утверждают истинность происшествия, о котором они повествуют. «Есть и есть леший, – заявляет информатор, – хочешь верь, хочешь нет». Другой, рассказывая о том, как он в десятилетнем возрасте видел чёрта, утверждает: «Ей-богу, это был такой случай». Старушка, признаваясь, что сама «хозяина» не видала, авторитетно заявляет: «В каждом доме есть хозяин, нечистая сила». Кое-кто не сомневается, что ночные кошмары связаны с нечистой силой: «Меня много раз давило», – говорит один из рассказчиков и подводит итог: «Бес есть, но ему орудовать тяжело стало»[442].

Рассказав, как лешаки пришли на вечорку, в результате чего вся изба окаменела, информатор подкрепляет свой рассказ клятвой: «Вот не бахвалюсь, чистая правда, вот ей-богу»[443]. Рассказ о порче был заключен словами: «Это чистая правда»[444].

Подкрепление рассказа утверждением его истинности или даже клятвой не столько говорит о вере, сколько о реакции недоверчивой аудитории, которую надо преодолеть рассказчику – хранителю дедовских преданий.

Характерно, что многие традиционные былички сообщаются не как меморат о недавнем случае, а как бытующие в наше время рассказы о старине. Таким образом, верование, лежащее в основе былички, не снимается, однако оно как бы исключается из современного быта. Рассказчики сплошь и рядом подчеркивают, что рассказывают о прошлом, когда были ещё колдуны да знахари, утверждают, что прежде больше чудилось, потому что народ был религиозный.

Многие рассказчики пытаются определить время исчезновения нечисти. Чаще всего таким рубежом называется Октябрьская революция, но есть и другие хронологические соображения: «Наверно после ноеву потопу их не стало, чудилищ этих»[445].

В зависимости от установки рассказчика, от доминантной тенденции его рассказа, современные былички можно разделить на три группы: на рассказы – самые малочисленные, – утверждающие истинность верования, рассказы, где выражается сомнение в нем и, наконец, отрицающие его, т.е. уже потерявшие основной признак жанра, но сохранившие отдельные черты былички в содержании и в форме (тема, образ, композиция и т.д.).

Для первой группы характерен рассказ старухи-пенсионерки о том, как чёрт «завел» кузнеца, рассказ о якобы действительном случае, давшем основание для местного предания. Кузнецу, ехавшему ночью из одного села в другое, показалось, что он приехал домой, где его встретили сыновья: «Он, как замерз, порты снял и на печку влез». Конь его пришёл один в деревню. Пошли искать старика. Нашли его полузамерзшего на камне. На расспросы он сказал: «Говорят, чёрта нет. Есть, есть чёрт. Вижу, вы подошли, на печку ведете. Я помню, как лег». Рассказчица убежденно прибавила: «Есть сатана. Под видом двух сынов явился. Этот камень, на котором старик лежал, называют Ковалевой печкой, как в Ломы въезжать, справа»[446].

В записях последних лет бросается в глаза большое количество текстов, в которых звучат сомнения в истинности рассказанного, попытки объяснить рационалистически фантастические явления, желание уклониться от решительного ответа на вопрос о возможности вмешательства потусторонних сил в жизнь человека, встречи человека с одним из мифологических персонажей.

Бросается в глаза и нечеткость представлений о нечистой силе. В этом отношении особенно характерны записи студентов МГУ, исключительно последовательно и бережно собиравших этот материал.

В лесу привиделась девушка и сразу же пропала. В ответ на вопрос собирателя, кто же это был, рассказчик ответил: «Кто его знает, какая-нибудь нечистая сила». В лесу встретился «кто-то в белом». На вопрос, кто это был, рассказчик ответил: «Наверно он, лесовик». Одна из собеседниц подробно рассказала, как сама видала сидевшего на камне водяного, который расчесывал волосы. Когда она об этом сообщила, её засмеяли односельчане, теперь она сама сомневается: «А может и вправду животное было какое». Один из информаторов сообщив о том, как он видел лешего, прибавил: «Только давно это было». Нарисовав чрезвычайно конкретный портрет лешего («большой мужчина, бородатый, что цыган, рубаха красная, и лес ломает»), рассказчик неожиданно прибавил: «А может это не леший какой был, а просто ветер, не знаю. Наверно, просто испугался, вот и почудилось». Рассказав о загадочной встрече в лесу, информатор чистосердечно признался: «Не знаю – чужой, не знаю – леший». Рассказывая о другой подобной встрече, он же снова, не решаясь точно сказать, кто это был, объяснил следующим образом свои колебания: «Кто этот человек, не знаю. Ноне-то ничего нет этого»[447].

Итак, как правило, сомнение вызывает даже не существование домового или лешего, а то, была ли именно в данном случае действительно встреча со сверхъестественной силой, или информатор был чем-то или кем-то введен в заблуждение.

Наряду с этим существуют рассказы, направленные на то, чтобы рационалистическим объяснением опровергать действительность рассказанного случая. Например, шестидесятилетний лесник в одной из деревень Даугавпилского района Латвийской ССР рассказал, как он заблудился. «До обеда ходил и дороги назад найти не мог, пять раз к своему дому подходил и не узнавал его». Рассказ свой он заключил следующими словами: «Это со мной лично происшествие было и я не пьяный был. А чертям я не верю»[448].

В многочисленных быличках, записанных в 1956-1957 гг. этнографом В.Н. Басиловым в Воронежской области, постоянно подчеркивается, что «случай этот был давно, лет двадцать тому назад», и неоднократно дается «разоблачение» былички: «Думали убить ведьму, убили свою же свинью», «Мужик испугался лешего, а это ребята, ездившие в ночное, вывернули шубу и пугали ею». Сообщив, что в каждом доме был «хозяин», что он заплетал косички лошадям, рассказчик замечает: «При колхозе что-то неслышно, чтоб заплетал»[449].

На вопрос студентов МГУ о чёрте старик-колхозник ответил: «Чёрта не видел. Не верьте, дети. Я старше всех, а не видел». Рассказав о том, как нечистая сила пугала женщину в бане, информатор успокоительно заметил: «Ей не блазнило (т.е. нечистый не смущал. – Э.П.), она сама испугалась. Ей там стукался кто-то, а может во сне видала», замечанием этим опровергнув рассказанную быличку. Со смехом рассказывают, как березовый пень показался пьяному лешим»[450].

В настоящее время былички явно меняют свою функцию.

Превращение в сказку не разоблачает быличку как таковую, не носит воинствующего характера по отношению к верованию, эту функцию берет на себя анекдот. Кто-то принял пень за лешего, бондаря за антихриста, барана за чёрта, кто-то, поддавшись страху, насмешил всех криком о помощи, прошёлся по деревне, подняв руку, полагая, что ведет коня, и т.д. Все это возбуждает смех, в этих анекдотах высмеиваются легковерные и суеверные люди... Особенно же сокрушительный удар наносит быличке анекдот, пародирующий её, являющийся как бы псевдобыличкой, как, например, остроумный рассказ о встрече в лесу охотника с лешим, который успокаивает его ссылкой на свою сознательность. Таких пародийных рассказов в современном репертуаре появляется всё больше и больше. Их действенность в том, что они сохраняют всю видимость былички: тема, образ, стиль рассказа – всё наличествует и всё снимается издевкой, острой пародией. Такое не может рассказать человек, который верит в те суеверные предпосылки, которые лежат в основе этого рассказа.

Изменение жанра, его расцвет или деградация неразрывно связаны с мировосприятием его творцов и носителей.

Исчезновение верования ведет за собой неминуемую смерть суеверного мемората, который в наши дни либо забывается, либо становится сказкой или даже превращается в анекдот, пародирующий жанр былички, высмеивающий верование как таковое.

В современном фольклоре судьба мифологических рассказов определяется глубокими, коренными изменениями в мировосприятии советского человека, исчезновением тех предпосылок, которые определяли возникновение этих рассказов и содействовали их сохранению. При этом явно прослеживаются два пути: один из них – переход мифологических персонажей из мифологического рассказа в сказку, другой – трансформация мифологического рассказа как такового. Первый путь извечный и не наносящий удара верованию, второй – характерен именно для современности, так как раскрывает отрицательное отношение современного человека к верованию.

Судьбы устной прозы о мифологических персонажах, процесс её трансформации в современном репертуаре раскрывают соотношение эстетической и информативной функций в фольклоре.

Каждое произведение устной прозы, каждый её жанр – полифункциональны. Однако несмотря на то что отдельные функции взаимно связаны, часто трудно отделимы друг от друга, можно выделить в повествовании доминантную функцию. Хотя информативная функция, характерная для несказочной прозы, может наличествовать и в сказке, она никогда не будет в ней основной; таковой во всех сказках, независимо от их жанра, всегда является эстетическая функция. Иначе дело обстоит в несказочной прозе. Независимо от того, имеет ли рассказ дидактический, патриотический или морализаторский характер, приоритет в нем имеет познавательный момент. Это – прежде всего сообщение, т.е. семантическая информация.

В этом процессе, в поступательном движении современного фольклора явно одерживает победу эстетическая функция, вытесняя информативную. Определяется это установкой современного рассказчика и качеством реакции воспринимающей среды. Недаром А. Моль утверждал, что в природе реакций, определяемых сообщением, надо искать различие, отделяющее семантическое содержание от эстетического[451]. Для современного носителя фольклора и его аудитории мифологические персонажи, как правило, перестали быть элементом верования, они шагнули из несказочной прозы в сказку.

Эстетическая функция одержала победу над информативной; суеверие уступило место свободной игре фантазии.