§71. Внутренняя история донатистского раскола. Учение церкви

§71. Внутренняя история донатистского раскола. Учение церкви

Донатистский спор был противоречием между сепаратизмом и всеобщностью, между церковной чистотой и церковным смешением, между идеей церкви как исключительного сообщества рожденных свыше святых и идеей церкви как объединенного христианством государства и народа. В центре спора стояло учение о сущности христианской церкви, в частности, о ее святости. В результате Августин дополнил католическое учение о церкви, которое было отчасти разработано Киприаном в ходе борьбы с похожим расколом[668].

Донатисты, как и Тертуллиан в своих монтанистских произведениях, исходили из идеального и одухотворенного представления о церкви как об общении святых, которое только в несовершенной мере может быть реализовано в греховном мире. Они делали акцент на идее субъективной святости или личной ценности отдельных членов и считали соборность церкви и результативность таинств зависящими от них. Таким образом, истинная церковь — не столько школа святости, сколько общество людей, которые уже святы или, по крайней мере, которые кажутся таковыми, ибо существование лицемеров не могли отрицать даже донатисты, как и не могли они претендовать на личную непогрешимость в оценке людей. Будучи терпимой к людям, которые откровенно грешат, церковь теряет свою святость и перестает быть церковью. Нечестивые священники неспособны отправлять таинства, ибо непонятно, как рождение свыше может исходить от нерожденного свыше, а святость — от нечестивого. Никто не может дать другому того, чем он сам не обладает. Тот, кто принимает веру от неверующего, принимает не веру, а вину[669]. Именно по этой причине донатисты не согласились с избранием Цецилиана: его рукоположил недостойный человек. На этом основании они отказались признавать католическое крещение как крещение. В этом они близки к Киприану, который также считал недействительным крещение еретиков, хотя и не с сепаратистской, а с католической точки зрения, и который по данному вопросу вступил в спор со Стефаном Римским[670].

Следовательно, подобно монтанистам и новацианам, донатисты настаивали на строгой церковной дисциплине и требовали отлучения всех недостойных членов, особенно тех, кто отрекся от своей веры или выдал Священное Писание в период гонений. Они выступали также против любого вмешательства светской власти в дела церкви, хотя сами первыми попросили помощи у Константина. В великой императорской церкви, куда входили массы людей, они видели мирской Вавилон, которому, в сепаратистском высокомерии, противопоставляли себя как единственную истинную и чистую церковь. В поддержку своего мнения они цитировали те отрывки Ветхого Завета, где говорится о внешней святости народа Божьего, и слова Павла о прелюбодее из Коринфа.

В ответ на это субъективное и чисто духовное представление о церкви Августин, защитник католиков, разработал объективную, реалистическую теорию, которую позже неоднократно подтверждали и использовали, хотя и с разными модификациями, не только в Римской церкви, но и в протестантских церквях, выступая против сепаратистских и схизматических уклонов. Главный акцент Августин делает на всеобщем, соборном характере церкви, а святость отдельных членов и действенность церковных функций считает зависящими от нее. Сущность церкви для него заключается не в личных характеристиках отдельных христиан, а в союзе всей церкви со Христом. Обращаясь к вопросу с исторической точки зрения, он принимает за исходный пункт рассуждения момент основания церкви, описанный в Новом Завете, и прослеживает ее историю распространения по всему миру, а также приводит как аргумент нерушимую преемственность епископов, наследников апостолов и Христа. Только такая церковь может быть истинной. Она не может вдруг исчезнуть с лица земли или существовать только в африканской секте донатистов[671]. Как вообще можно сравнивать донатистов, эту горстку людей, с великой католической христианской церковью всей земли? Августин использует здесь количественное превосходство для своего доказательства, хотя при других обстоятельствах оно было бы явно проигрышным — если, например, сопоставлять изначальную христианскую церковь с преобладавшими массами иудеев и язычников или возникавшие протестантские церкви — с римским католичеством.

Из объективного характера церкви как божественного установления проистекает, по мнению католиков, результативность всех ее функций, особенно таинств. Когда Петилиан в Collatio сит Donatistis сказал: «Тот, кто принимает веру от нечестивого священника, принимает не веру, а вину», — Августин ответил: «Но Христос не нечестив (perfidus), и я принимаю от Него веру (fidem), а не вину (reatum). Следовательно, Христос — Тот, Кто выполняет действие, а священник — только Его орудие». «Принятое мной происхождение, — говорит Августин в той же ситуации, — от Христа, мой корень — Христос, мой Глава — Христос. Семя, от которого я рожден, — это слово Божье, которому я должен повиноваться, даже если сам проповедник не поступает так, как проповедует. Я верю не в служителя, который меня крестит, но во Христа, Который единственный оправдывает грешника и может прощать вину»[672].

Наконец, оппоненты соглашались с донатистами в отношении церковной дисциплины, считая ее полезной и необходимой, но полагали, что ее пределы зависят от обстоятельств времени и греховности людей. Полное отделение грешников от святых невозможно до последнего суда. Ко многим вещам следует относиться терпимо, чтобы предотвратить еще большее зло и чтобы те, кто еще способен стать лучше, улучшались, особенно когда у нарушителя дисциплины много сторонников. «Человек, — говорит Августин, — должен наказывать в духе любви, пока наказание и исправление не придут свыше, а сорняки не будут вырваны в ходе всеобщего сбора урожая»[673]. В поддержку этого мнения цитировались притчи Господа о плевелах среди пшеницы и о сети, в которую попала самая разная рыба (Мф. 13). Эти две притчи стали основным полем боя для двух группировок. Донатисты понимали под полем не церковь, но мир, согласно объяснению, которое Сам Спаситель дал притче о плевелах[674]; католики отвечали, что в притче идет речь о царстве небесном и о церкви, и особенно настаивали на предупреждении Спасителя не убирать плевелы до последнего сбора урожая, чтобы не искоренить вместе с ними и пшеницу. Донатисты же проводили разграничение между грешащими тайно, относя притчу только к ним, и грешащими открыто. Но этим они немногого добились, — ведь если святости церкви вредит любое соприкосновение с недостойными, тогда церкви на земле уже не было бы, вне зависимости от того, грешат эти недостойные явно или тайно.

С другой стороны, Августин, который не более, чем донатисты, хотел, чтобы церковь лишилась святости, был вынужден провести разграничение между подлинным и смешанным или лишь видимым телом Христовым, так как лицемеры даже в этом мире не могут быть ни во Христе, ни с Ним, а только притворяются таковыми[675]. Однако он отвергал обвинение донатистов в том, что он делит церковь на две. По его мнению, это одна и та же церковь, в которой сейчас есть нечестивая примесь, но потом она будет чистой, так как Христос, некогда умерший и живущий вечно, Тот же, и теми же останутся верующие, которые ныне смертны, а однажды облекутся в бессмертие[676].

С некоторыми видоизменениями мы находим здесь зародыш протестантского разграничения между видимой и невидимой церковью. Невидимая церковь — это не другая церковь, но ecclesiola внутри ecclesia (или ecclesiis), меньшая община истинных верующих посреди всех называющих себя верующими, то есть подлинная суть видимой церкви, пребывающая внутри ее границ, как душа в теле, как зерно в колосе. В этом умеренный донатист и ученый богослов Тихоний[677] приблизился к Августину; он называл церковь двойным телом Христовым[678], одна часть которого принимает христианство на самом деле, а другая — по видимости[679]. Здесь, как и в признании действенности католического крещения, Тихоний отошел от донатистов, но он был сторонником их взглядов на дисциплину и выступал против католического смешения церкви и мира. Ни он, ни Августин не придали этому разграничению ясного развития. В глубинах рассуждений они оба путали христианство с церковью, а церковь — с конкретной внешней организацией.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.