Введение
Введение
Российская буддология с первых лет своего возникновения в середине XIX в. включила в сферу своих исследований не только переводы, комментарии и издание текстов раннего классического буддизма, написанных на языках пали, санскрите, тибетском, китайском, но и изучение живой буддийской традиции, представленной в культуре ряда народов Российской империи – бурят, калмыков, тувинцев.
Тот вариант буддизма, который был воспринят этими народами от тибетцев и монголов, назывался ламаизмом – не только в дореволюционной российской, но и в европейской науке. Под таким названием он вошел в российскую науку советского периода и продержался в ней довольно долго, вплоть до начала 90-х гг. XX в., и уходил из научного тезауруса со скрипом, не желая сдавать устоявшихся позиций, а кое-где в регионах сохраняется по старинке и сейчас. По-разному писали названия школ тибетского буддизма: то с заглавной буквы, то со строчной, то с субъектным суффиксом «па», то без него – Гелукпа (гелукпа, гелук, Гелуг, гелуг), Карма Кагью (карма кагью, кагьюдпа, карджудпа), Ньингмапа (ньингма) и т. д. Вместо школ часто использовался термин секта, порою встречающийся и сейчас. Буддизм как название одной из мировых религий использовался в те годы лишь по отношению к странам Южной, Юго-Восточной и Восточной Азии, в то время как Центральная Азия и Южная Сибирь (Тибет, Монголия, Бурятия, Калмыкия, Тува) выделялись в «особый район», внушая тем самым, что здешний буддизм как бы не совсем буддизм и отличается от настоящего настолько сильно, что даже и названия такого не заслуживает.
Схожим образом мотивировали китайцы проводимые ими в 1970–1990 гг. погромы тибетских монастырей, утверждая, что буддизм Тибета – это деградировавшая форма настоящего буддизма, потому она и называется ламаизмом и, стало быть, не заслуживает ни уважения, ни сохранения.
В советские годы вставить слово «буддизм» в заглавие статьи о религии бурят, калмыков, тувинцев и даже монголов (о Тибете в связи с его закрытостью писали вообще очень мало) было непросто, порою даже невозможно, разве что в таких словосочетаниях, как «буддизм-ламаизм» или даже «будда-ламаизм». Сейчас это кажется странным и нелепым, но это правило действовало на протяжении многих десятилетий.
Я начала свою научную деятельность в 60-х гг. прошлого века. Окончив кафедру этнографии Московского университета, я получила специальность историка-этнографа, в которой не разочаровалась до сего дня. Привлекателен в ней не только объект исследования – традиционная культура народов мира, но и то, что изучать степень ее сохранности следовало не по уже написанным о ней книгам (впрочем, пренебрегать ими не стоило), а в экспедициях к изучаемому народу. Слово «экспедиция» для меня и сейчас звучит как музыка, хотя за плечами уже 52 полевых экспедиционных сезона.
Почему меня привлек к себе мир монголоязычных кочевников, его культура, менталитет, религия, мне трудно объяснить – возможно, в прошлом перерождении я была частью этого мира, и какие-то отголоски былого до сих пор напоминают о себе. А еще, прослушав спецкурс «Религии народов мира», который читал нам на истфаке МГУ профессор С. А. Токарев, я поняла, что из всех религий мира мне более всего интересен буддизм. Так сомкнулись в моей жизни монгольский мир и буддийский мир.
Где можно было в те годы в России посмотреть своими глазами, что такое буддизм? – только в Бурятии. Только там имелись после многих десятилетий, прошедших после разгрома буддизма и буддийской культуры в СССР, два действующих дацана – Иволгинский (в Бурятской АССР) и Агинский (в Читинской области). И началось мое погружение в мир этой культуры.
Сразу стало ясно, что изучать отдельно культуру кочевников и отдельно буддизм – невозможно. Это был уже сложившийся за несколько веков симбиоз, в котором кочевой ментальный комплекс с его языческим и шаманским обрамлением в виде культов Неба и Земли, «хозяев» местностей, проживающих в каждой горе, озере, реке, источнике, чем-то примечательном дереве, вросли в буддизм и весьма основательно потеснили в нем его философию, этику, практику, но зато создали яркий обрядовый мир, в котором со временем перемешалось все; и даже шаманы могли стать ламами, а ламы в случае необходимости – слегка пошаманивать, особенно если в них имелся так называемый шаманский ген – длинная линия предков, дававшая знания и право на занятие таким промыслом.
Для меня, этнографа, открылся удивительный мир смешанных традиций, культур, религий, и я погрузилась в него на много лет. Впрочем, имелось очень важное «но»… Вся эта культура была в 1920–1940-е гг. разгромлена, а то, что уцелело, ушло в глубокое подполье, проникать в которое человеку со стороны – а все-таки я была именно таким человеком – представляло большую сложность. Преодолевалась она постепенно, год за годом, с большим трудом, путем завоевания доверия местных хранителей и знатоков конфессионального подполья.
ДЛЯ МЕНЯ, ЭТНОГРАФА, ОТКРЫЛСЯ УДИВИТЕЛЬНЫЙ МИР СМЕШАННЫХ ТРАДИЦИЙ, КУЛЬТУР, РЕЛИГИЙ, И Я ПОГРУЗИЛАСЬ В НЕГО НА МНОГО ЛЕТ
Вторая сложность состояла в следующем: писать о том, что нашел, открыл, изучил ученый, нужно было очень осторожно, стараясь не подвести людей, чьей информацией и помощью я пользовалась. Было несколько непременных правил, которые требовалось соблюдать. Во-первых, и ламаизм (именно он, но никак не буддизм), и шаманизм считались практически исчезнувшими пережитками «проклятого» феодально-капиталистического прошлого, и только как о пережитках полагалось о них говорить и писать. Во-вторых, марксистская методология и идеология требовали от авторов публикаций, посвященных любой религии, «классового подхода» к их изучению, признания, что «религия есть вера в сверхъестественное» и что все, кто еще во что-то верит, невежественные либо обманутые своими пастырями люди. В-третьих, требовалось читать атеистические лекции на разных предприятиях и разным категориям трудящихся (представьте себе лекцию о пережитках ламаизма на заводе «Красный пролетарий» для рабочих утром после ночной смены). Несоблюдение этих правил было чревато разными неприятностями: для членов КПСС – партийными, для прочих – административными выговорами, запретами на поездки за рубеж, а они и так были единичными, отказом в публикации работ и т. д.
Признаюсь честно, правила этой «игры» я соблюдала: писала и про пережитки, и про классовый подход, и про веру в сверхъестественное, и даже атеистические лекции, хоть и с отвращением, но читала. Однажды мне пришлось это делать в московском крематории при Донском монастыре, и это был весьма любопытный опыт.
А потом началась перестройка и все ограничения на то, что писать и как писать, не сразу, но отпали, стало можно писать о чем хочешь и как хочешь. И название буддизм вернулось на полагающееся ему место. И то, что вчера считалось почти исчезнувшими «пережитками», вдруг возникло из небытия. И религиозная жизнь в нынешней России засверкала яркими, хотя и не всегда достойными красками.
Сравнительно недавно мне захотелось взглянуть на свои статьи тех лет глазами сегодняшнего читателя. Поэтому мне показалось, что, несмотря на все перечисленные выше изъяны, а может быть, именно благодаря им, они представляют определенный интерес. За ними стоит целая эпоха в жизни нашей страны, науки в целом и буддологии в частности, о сложностях которой мало что знает молодое поколение, пришедшее в науку в последние 20–30 лет.
Так возникла идея этой книги – сгруппировать два блока статей, одни из которых написаны в 1969–1987 гг. прошлого века, другие – уже в постперестроечное время, в 1992–2011 гг. Расположить их я решила хронологически в обратном порядке, начав с поздних, близких к сегодняшнему дню, и от них перейти к более ранним. Мне кажется, что понять замысел книги так будет проще и читать их в таком порядке будет более интересно. И даже ссылочный аппарат к статьям я сохранила такой, какой использовался в годы их написания.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.