Santa Maria Maggiore

Santa Maria Maggiore

«Стоит на месте высоком и весёлом», – записал в своем дневнике, говоря о базилике Santa Maria Maggiore, неутомимый русский путешественник и паломник Василий Григорьевич Барский, бывший тут 5 сентября 1724 года. Она построена на самой вершине Эсквилина. «Галопируя к Санта Мариа Маджоре, обратите внимание на часть Эсквилинского холма по правую вашу руку; там находились роскошные сады Мецената и загородные дома Проперция, Вергилия и Горация. Это место очаровательно; по–видимому, оно когда?то отличалось здоровым климатом», – продолжает Барского Стендаль в «Прогулках по Риму».

Monte sub Esquilio multis incaeduus annis

Junonis magnae nomine lucus erat

Под Эсквилинским холмом

нерушимая долгие годы

Свято хранимая

там роща Юноны была, — -

так перевёл поэт и неутомимый издатель римских поэтов в середине XX века Ф. А. Петровский это двустишие из «Фаст» Публия Овидия Назона. Наверное, и правда здесь царила какая?то особенная атмосфера, как всегда это было в древности в самих священных рощах и вокруг них. Вершина холма тоже, должно быть, была ничем не застроена, и поэтому именно здесь ночью четвертого августа 352 года папа Либерий увидел во сне Святую Деву, которая просила его построить ей храм на вершине Эсквилина и сказала, что в доказательство неложности её явления на вершине холма в ночь с 5 на 6 августа выпадет снег. Точно такое же видение было и римскому патрицию по имени Иоанн.

Снег выпал, чего действительно в августе, когда в Риме стоит душная, невыносимая и почти африканская жара, не может быть ни при каких условиях. Папа начертал план будущей церкви, а Иоанн построил её на свои сбережения. До нашего времени от этой церкви, скорее всего, не дошло ничего. Не дошли до нас и развалины тех домов, где некогда жили знаменитые поэты. Но не тут ли Гораций написал свою оду к Левконое, или vides, ut alta stet nive candidum, или…? Впрочем, об этом мы всё равно никогда не узнаем. На склонах Эсквилина было общественное кладбище. Во времена Августа, то есть как раз в те годы, когда здесь поселился Гораций, его убрали. Поэт пишет в одной из своих «Бесед»:

Nunc licet Esquiliis habitare salubribus atque

Aggere in aprico spatiari…

(«можно теперь уже нам жить на здоровых склонах Эсквилина и прогуливаться на открытом солнцу пригорке»). Последнее – аggere in aprico spatiari – поэт, безусловно, относит к самому себе. Как говорят, он действительно любил прогуливаться вблизи собственного домика, сочиняя стихи, которым потом будет суждено пережить тысячелетия. Сегодня Горация читают мало. И это понятно. Поэт с трудом переводится с латыни. При переводе (даже когда его делают большие мастера) от оды остается лишь какой?то её слепок, чёрно–белая фотография, но не больше. «Читая Горация, – писал Виктор Гюго, который, разумеется, читал его по–латыни, – мы испытываем глубокое наслаждение. Это особого рода и необыкновенно глубокое наслаждение, вызываемое только литературными произведениями. Удивительный язык невольно захватывает вас, а каждая подробность полна своеобразной прелести… Стиль Горация становится между ним и читателем – сначала в виде какой?то дымки, потом в виде сияния и, наконец, в виде чего?то другого, что не имеет уже ничего общего с самим Горацием, – в виде Прекрасного».

«Гораций, – пишет выше Гюго в той же книжке «Post?scriptum моей жизни», – это человек, оставивший щит на поле битвы, софист, оправдывающий вожделения и ставящий себе одну цель, удовольствие; скептик, скептик, признающий только наслаждения настоящей минуты» и так далее. «Но, – говорит Гюго, – возьмите теперь его сочинения и читайте их. Этот скептик укрепит вашу душу, этот трус зажжет в ней пламя, этот развратный человек даст вам здоровье. И, читая Горация, этого нехорошего человека, вы сделаетесь лучше. Почему? Потому что Гораций есть прекрасное»… Лучше сказать просто невозможно.

И вот в местах, где, возможно, бормоча под нос свои строчки, гулял лысоватый с небольшим животиком и довольно низкого роста человечек– на самом деле величайший в истории поэт, – появляется церковь Святой Марии в снегах (ad nives), или Basilica Liberiana, названная так в честь папы Либерия. В V веке, когда первая церковь обветшала, папа Сикст III отстраивает её заново и подносит её в подарок римскому народу – Xystus episcopus plebi Dei. Надпись эту, сделанную на предалтарной арке базилики, можно видеть и сегодня.

А теперь слово ещё одному русскому путешественнику, Петру Андреевичу Толстому, побывавшему здесь в самом конце XVII века. «Приехал я к церкви, которая называется Санта Мария Маиор… в той церкви показали мне предивное сокровище – колыбель святую, в которой Творец всего света, Господь наш Иисус Христос не возгнушался лежать с пречистою своею плотию по Рождестве своем во младенчестве. Та колыбель сделана из простого дерева самою простою плотничною работою, подобием тем, как ныне обретаются в деревнях… а поставлена та колыбель в серебряный ящик, у которого наверху сделан Предвечный Младенец из серебра предивною работою; и с тем серебряным ящиком ставится та святая колыбель в деревянный ящик, обитый лазоревым бархатом, и тот ящик поставлен на кафедре высоко на четырех столпах, которая кафедра сделана у левого клироса изрядною работою.

В том же храме, – продолжает Толстой, – на правой стороне в пределе под алтарем есть ясли – те, которые были в вертепе при Рождестве Христовом… а ныне тех яслей никто видеть не может, для того, что заделаны под алтарем наглухо, и около того алтаря горит масло в серебряных лампадах». Горят эти лампады и сегодня… Ясли появились здесь, как в один голос утверждают ученые, не ранее VII века. Причем до нас сегодня дошли действительно две святыни: ясли и колыбель Иисуса. Из Вифлеема и Назарета… Это и понятно. В эпоху раннего Средневековья папы стремились собрать в Риме как в столице христианского мира все те святыни, которые были связаны с евангельскими событиями. Все без исключения.

Не обходилось и без подлогов, поэтому сегодня мы не всегда знаем, что привезено из Палестины, а что стало святыней уже здесь, после того как тысячи и сотни тысяч губ верующих людей благоговейно прикоснулись к этим предметам. В конце концов, человек поклоняется не куску деревянной доски, но самому событию – Рождеству Христову. In praesepe ponitur sub foeno asinorum… – как поётся в одном из средневековых гимнов. «В яслях полагается под сеном для ослятей»… Кто полагается в этих яслях? Тот, кто скажет потом: «Блаженны нищие духом…» И в свете этого как?то на второй, на третий план отступает вопрос, а подлинны ли они, эти древние доски… Потому что подлинно то, что безмерно больше – Его Евангелие… и Её материнство…

«При Кресте Иисуса стояли Мать Его и сестра Матери…» – так в Евангелии от Иоанна (19: 25 – 27) описывается тот момент, когда уже на Голгофе буквально за несколько мгновений до Своей смерти Иисус из Назарета, «увидев Мать и ученика, тут стоящего, которого любил», сказал Своей Матери: «Жено, се сын Твой», а потом ученику: «Се Матерь твоя». Умирая, Он думает о том, что будет с Матерью. «А туда, где молча Мать стояла»… Так напишет потом, в тридцатые годы XX века, в годы ГУЛага и расстрельных статей, об этом Анна Ахматова. Всего лишь одной стихотворной строчкой она нарисует образ, напоминающий по степени своей близости к евангельскому повествованию «Пьету», или «Оплакивание Христа», скульптурную группу, которую изваял Микеланджело Буонарроти для собора Святого Петра в Риме.

«А туда, где молча Мать стояла»… Билась и рыдала Мария Магдалина, окаменел от горя любимый ученик – евангелист Иоанн, а Она… просто молча стояла у Креста. В одном слове сказано всё: «молча», как только мать может стоять рядом с умирающим сыном.

Stabat Mater dolorosa

juxta Crucem…

Мать скорбящая стояла

При Кресте…

Этими словами начинается средневековый латинский гимн, обращенный к Той, кого христиане назвали Пречистой и Преблагословенной Приснодевой, Всепетой Матерью, Невестой Неневестной и Богоматерью.

Средневековый поэт, как потом это же сделает Анна Ахматова, практически ничего не прибавил к Евангелию, он только подчеркнул самое главное: Она просто стояла у Креста, Она была рядом до последнего мгновения. Была рядом. И тогда, посмотрев на Мать, Её умирающий Сын сказал, глазами указывая на ученика: «Жено, се сын Твой». Он не просто позаботился о Матери, Он (не случайно Евангелие не называет этого ученика по имени, но только подчеркивает, что он был л ю б и м ы м!), ясно сказал и Ей и всем нам, каждому и каждой, что теперь Она будет Матерью уже не только Ему одному, но и каждому из тех, кто хочет быть Его учеником. Так началось Её всемирное материнство.

Базилика называется «Большей» (Мaggiore), потому что действительно среди храмов Рима, посвященных Богоматери, она больше всех. Когда Стендаль пишет о том, что изнутри она похожа на салон, увы, он прав. Снаружи она тоже мало похожа на храм – скорее, на какое?то роскошное палаццо или замок… И только если взглянуть на базилику сверху, можно понять её тайну, тогда становится ясно, в чём же дело. Древняя базилика сохранилась внутри позднейших дополнений, но и изнутри её увидеть нельзя, потому что древние стены и потолки её интерьера полностью закрыты ренессансным декором. Увидеть можно только крышу древней церкви, если пролететь над нею на воздушном шаре, а видимой для всякого от базилики прежних времен осталась одна лишь её колокольня – одна из лучших в Риме.

Вся же базилика Santa Maria Maggiore сохранилась словно прекрасная древняя икона в серебряном окладе эпохи барокко; только икона может быть заключена в один оклад, а у базилики Святой Марии их два: снаружи и изнутри. И тем не менее когда подходишь к этой церкви, то, как писал об этом еще Барский в начале XVIII века, переживаешь какую?то особенную радость… И позднейший её оклад, несмотря на полное несоответствие первоначальному замыслу, все равно воспринимается как событие. Благодать… Да, наверное, все?таки благодать и намоленность (мой компьютер не захотел согласиться со словом «намоленность», но никакого другого здесь употребить просто нельзя!) этого места действуют на путешественника вопреки внешнему её виду…

Здесь находится древняя византийская икона Богородицы в Снегах, иначе называющаяся Salus populi Romani, или «Спасение римского народа»; жители Рима считают её главной святыней города, и почитается она совсем как Владимирская или Казанская иконы у нас в Москве и Подмосковье…