Глава II Церковь и древность: два окна

Глава II

Церковь и древность: два окна

В марте 1869 г. в Москве состоялся I Археологический съезд – уникальный смотр интеллектуальных сил России, озабоченных изучением и сбережением ее культуры. Михаил Погодин (1800–1875) на одном из заседаний с горечью сетовал, что для большинства соотечественников слово «памятник» ассоциируется исключительно с тем, что они сами воздвигли в напоминание о прошлом или о покойном: с плитой на могиле или с монументом на площади. Свою скорбь он проиллюстрировал примером из жизни: приходской староста представляет архиерею предложение о необходимости расширить окно, а архиерей никак не хочет понять, что это окно тоже есть памятник[36]. Известны и другие случаи. Патриарх Алексий (Симанский) вспоминал, как в 1902 г., в бытность студентом Духовной академии, его сурово отругал ректор, впоследствии митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий), всего лишь за то, что он разрушил в одной из лаврских келий подоконник, чтобы поставить туда свой письменный стол. Трудно сказать, чего было больше в преосвященном недовольстве – подлинного уважения к древности или заботы о сохранности казенного имущества. Но архиерей за окно вступился.

Кто их двух епископов более типичен для русской жизни и каково было отношение Русской церкви, ее клира и мирян к памятникам церковной старины? В современном сознании уже успел сложиться позитивный образ церковно-археологического общества в дореволюционной России. Одновременно раздаются и голоса о неудаче церковно-археологического опыта в целом как ведомственного и безграмотного «складирования древностей», не имевшего ни практического значения, ни общественного резонанса [37]. И тот и другой взгляды представляются неисторичными. Отношение Православной Церкви к культуре и древности на всем протяжении ее существования обладало собственной спецификой и постоянно находилось в развитии.

Если Священное Предание является стержнем церковной жизни, то церковная реликвия – стержнем христианской культуры. Естественно, древность сама по себе никогда не являлась свидетельством религиозной истины. Согласно свт. Киприану Карфагенскому († 256), «обычай без истины – всего лишь древнее заблуждение». Однако древности определенных эпох позволяли осознать содержание евангельской керигмы как того, во что верили все, повсюду, всегда. Лишь те периоды церковной истории, лидеры которых сознательно рассчитывали порвать с традицией, разрушали христианскую старину.

«Реликварность» христианской культуры не ограничивалась исключительно литургией. Мемориальные вещи – материальные останки прошлого – включались в сакрально-богослужебное пространство как в реликварий, который, вмещая в себя историческую и культурную память, и был памятником в современном значении этого термина. Можно говорить о сложении в христианской культуре преконцептуальных схем культурного наследия, домузейных форм хранения памятников, протоархеологического сознания как способа восприятия древности. Императорские венцы в храме Святой Софии Константинопольской, описанные императором Константином Багрянородным, порты блаженных первых князей в Софийском соборе Киева, захваченные половцами в 1203 г. [38], «агриков меч-кладенец» из-под «керамиды» Крестовоздвиженского храма в Муроме, которым князь поражает змия в «Повести о Петре и Февронии», псковичи, откопавшие в 1420 г. древний престол церкви св. Власия, Георгиевский собор 1234 г. в Юрьеве-Польском, «собранный изнова» Василием Ермолиным в 1471 г., – это явления, свидетельствующие о гармоничном развитии восточно-христианского общества в его отношении к древности.

На Руси уже в XI в. митрополит Иоанн (1077–1089) в канонических ответах черноризцу Иакову касался образа обращения с предметами церковной древности. Ветхий деревянный престол, крест и икона подлежали подавлению. В случае, если бы образ стерся совсем, его необходимо было погрести в «неоскверняемом месте», однако хранение и обновление оказывались предпочтительнее. В древнерусских храмах известны археологические свидетельства таких мест – стенные ниши, куда замуровывалась ветхая богослужебная утварь. В случае перенесения храма на новое место пространство прежнего алтаря подлежало ограждению, а на месте бывшего престола водружался деревянный крест[39].

Некоторые архитектурные приемы также были рассчитаны на сбережение древности как реликвии. Замена шлемовидной формы глав на луковичную, устройство «глухих» барабанов, не сообщающихся с основным объемом храма, были отчасти обусловлены климатическими условиями Руси и являлись мерами по улучшению режима содержания церквей. В XVII в. «Иконописный подлинник» Никодима Сийского указывал режимы проветривания храма в зимний и весенне-летний периоды. Существовал и «дедовский» способ определения возможности проветривания неотапливаемых церквей с помощью большой стеклянной бутыли с водой, которую периодически выносили на улицу. Если стекло запотевало, это означало, что наружный воздух, попадая внутрь храма, будет вызывать выпадение конденсата, и свидетельствовало о недопустимости проветривания[40]. Следует вспомнить и «щадящую» храмы литургическую практику древнерусского времени, когда церкви не были рассчитаны на ежедневное богослужение и предназначались лишь для сезонных праздничных служб. Так, в Великом Новгороде во второй половине XV в. на 163 престола приходились 44 ежедневно совершаемые службы суточного круга [41].

В свое время было высказано немало упреков относительно «губительности» поновления иконописных шедевров и перестроек храмов в эпоху Средневековья [42]. Такой взгляд оказывается в своем существе неверным. В контексте историчности сознания и истории жизни реликвии подавления и пристройки были не губительны, а спасительны для памятника, сохраняя его от растворения в потоке времени. Процесс старения святыни – ее археологизация – закономерен, и каждая эпоха находит свои способы противодействия ему. Подлинный интерес представляет не искусственно сконструированная композиция и стилистика памятника, а весь памятник во всей эклектической сложности разновременных и разнокультурных напластований, позволяющих увидеть историческую реликвию и её место в контексте истории и представлений людей прошлого.

Церковь была готова к культурному вызову Нового времени. Своеобразными протоколлекциями были соборные и монастырские ризницы и арсеналы [43]. И. Иванчин-Писарев, находясь на Маковце, мысленно представлял себе в 1840 г. «полуротонду», в которой разместился бы музей лавры [44]. Однако в то же время одной из крайностей реакции церковного сознания на секуляризацию и распространение европейской цивилизации стало отрицание значимости музейных форм культуры. Сам археологический музей иногда сравнивался с кладбищем и противопоставлялся «живому» организму храма как вместилище «мертвых вещей». Такое противопоставление было изначально присуще сторонникам преображения христианской жизни в России, в частности св. протоиерею Иоанну Сергиеву, св. архиепископу Иллариону (Троицкому), протоиерею Сергию Булгакову и др. Но в их устах это было не осуждение музеев как таковых, но призыв к деятельному использованию опыта Православия, плоды которого в эпоху «синодального паралича» оказались помещенными в витрину «официальной церкви». Музей в данном случае использовался как образ, но не как «образ врага». Современное осуждение музейной культуры через противопоставление ее Церкви есть недостойное искажение святоотеческого наследия, используемое для решения сиюминутных задач.

Естественность поновлений сменилась смешением форм, когда старину стали приспосабливать к современным вкусам. В самих художественно-архитектурных новшествах синодальной эпохи, связанных со стилистикой классицизма или барокко, не было ничего неканонического или неправославного[45]. Это была та же «псевдоморфоза Православия», которая столетием раньше позволила ему выразить богатство восточно-христианской мысли языком латинской схоластики. В этом контексте культурную угрозу создавал скорее модный в Европе «византийский стиль», являвшийся не реконструкцией, а конструированием прошлого. Однако внедрение в церковную жизнь европейской эстетики не сопровождалось формированием соответствующего отношения к древности как к неприкосновенному и неизменяемому элементу современной культуры, ценность которого воспринималась тем отчетливее, чем скорее менялась церковная мода. Естественно, нелепо предъявлять претензии обществу в «варварском обращении» с памятниками истории и культуры в ту эпоху, когда не существовало самого понятия «памятник». Однако как только общество формулировало идею «исторического памятника», оно тут же оказывалось «под клятвой» за разрушение старины, даже если это разрушение мотивировалось необходимостью «церковного благолепия».

В 1433 г. новгородский архиепископ Евфимий II в Грановитой палате Кремля устраивает мемориальную келью архиепископа Ильи-Иоанна (1163–1186). Главным «экспонатом» кельи становится помещенная в нишу копия рукомойника, в котором святитель «заключил» беса для поездки в Иерусалим. Эта чуткость к древности находится в разительном противоречии с практиками XIX в. Вместо средневекового мемория синодальное благочестие потребовало строительства нового храма во имя свт. Иоанна, который и был построен в 1824 г. Классический иконостас «по живому» разрезал готические своды, дополнительно выкрашенные масляной краской. И тогда передовое церковное сознание увидело спасение в церковной археологии. Как писал в то же время Николай Помяловский, в общество проникло сознание не столько пользы науки, сколько неизбежности ее.

Истоки церковной археологии на Православном Востоке лежат в символическом толковании литургического обряда и его истории, с одной стороны, и в развитии богословия образа – с другой. Это богословие окончательно сложилось в VIII–IX вв. во время иконоборческих споров. Однако для настоящей постановки вопроса о роли древности в церковной культуре необходим был кризис литургического сознания, связанный с появлением временной дистанции между стариной и современностью. Этот кризис пришелся в Европе на эпоху Реформации и Контрреформации, а в России – на Великий Раскол XVII в.[46] В это время в России появляется первое «церковно-археологическое сочинение»: патриарх Никон в 1656 г. издает книгу под названием «Скрижаль», которая ставила перед собой задачу разъяснить символическое значение богослужебных предметов и храмовых принадлежностей. Новые своды толкований, включая знаменитую «Новую Скрижаль» архиепископа Вениамина (Краснопевкова), выходили в 1792 и 1803 гг., пока, наконец, в Уставе Духовных семинарий 1839 г. рядом с литургикой окончательно не закрепилась и церковная археология. Целью науки было «изъяснение состава и чина Богослужения Православно-кафолической церкви и принадлежностей оного» с раскрытием их истории и «духовных знаменований» [47]

Но еще в эпоху петровских реформ на смену обиходной культуре приходит предпочтение культуры событийной, культуры курьезов и сенсаций. Этот процесс в петровской России хорошо проявляется в Указе от 13 февраля 1718 г. о доставлении в Кунсткамеру предметов «необыкновенных», «не таких, какие у нас есть», и в расформировании уникального церковно-археологического собрания – Образной палаты Московского Кремля, известной нам по описи 1669 г[48].. Собрание памятников церковной культуры, отражавшее повседневность, более не представляло интереса для общества и двора и было роздано в различные церкви и монастыри.

Церковное сознание, культурно неоднородное, постоянно колебалось в своем отношении к старине и новшеству. Полемика со старообрядцами предполагала особую постановку вопроса о церковной древности. Однако скептическое отношение синодальной бюрократии к историко-археологическому значению памятников проявилось уже в отзыве Синода об издании хронографов, задуманном в Императорской Академии наук в 1734 г.: «В Академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных писаны лжи явственные. Того ради не безопасно, дабы не принеслось казенному капиталу какого убытка» [49] Если Синод в XVIII в. и принимал меры по обеспечению сохранности святыни, то они страховали Церковь от главных напастей деревянной Руси – пожаров и воровства[50].

В Средневековье имущественные описи, предусмотренные нормами церковного права, были чаще всего уделом монастырской жизни и явлением отнюдь не повсеместным. Исправлению ситуации служили мероприятия по составлению описей Московских соборов 1725–1730 гг., их проверка в 1771 г. в связи с выявленными фактами хищений и датированный тем же годом указ об обязательности описей имущества в ставропигиальных и епархиальных монастырях. Передача утвари московских ружных церквей в Оружейную контору в 1777 г. опять преследовала уже известную цель: сохранить ризницы от разворовывания. Вторично попытка всеобщей инвентаризации церковного имущества состоялась лишь в 1853 г. Ее инициатором был государь Николай Павлович, который указал обер-прокурору графу Протасову на необходимость ведения описей в московских церквах. Толчком к этому должно было послужить издание Императорским Русским археологическом обществом в 1851 г. «Записки для обозрения русских древностей», представлявшей собой архетип для церковных описей. В марте 1853 г. св. митрополит Филарет (Дроздов) предложил новые правила для описания, которые должны были учитывать историческую информацию о литургических предметах. 31 мая 1853 г. последовал указ Синода о порядке хранения храмового имущества и составления описей.

Позднее возникла необходимость в самостоятельных епархиальных описях с индивидуальными формами вопросов. Так, в 1884 г. епископ Псковский Нафанаил (Соборов) составил и разослал «Программу для обозрения церковных и монастырских древностей в пределах Псковской епархии». Стоит отметить, что в «филаретовскую» опись не вносились неиспользуемые богослужебные предметы, собственно древность, которая продолжала распродаваться. В 1882 г. обер-прокуратура потребовала от епархиального начальства составления описей церковных и монастырских вещей, имеющих значение для церковной археологии, но не используемых при богослужении, и постановила провести ревизию описей 1853 г.

До конца система инвентаризации так и не заработала. Летом 1905 г. настоятель Муромского Богородицкого собора протоиерей Георгий Карпинский продал водосвятную чашу, облачения и воздухи, среди которых были вещи времен царя Михаила Федоровича[51]. По сообщениям корреспондентов, «весь Муром на ногах, негодует на протоиерея и относится к вопросу как к личной обиде, нанесенной городу, его достоинству и истории». Только непосредственное обращение председателя Московского археологического общества графини Уваровой к епископу Владимирскому Никону (Софийскому) способствовало праведному решению вопроса. Будучи вызванным на «преосвященный ковер», протоиерей должен был выкупить чашу за 275 рублей, хотя продал ее за 50. Все это наглядно показывает, что инициатива уважения к древности в XIX – начале XX в. исходила не от синодальной бюрократии, а от мирян, вне зависимости от их социального и государственного статуса.

Еще одной печалью иерархии в XVIII в. была забота об уровне церковной эстетики в наиболее престижных храмах. Подобные мероприятия формировали основы прогрессивной для своего времени «церковно-археологической реставрации» [52]. 10 августа 1742 г. Синод предписал возобновить Федоровский образ Матери Божией в Костроме «пристойным образом» «во всем противу прежнего письма без отмены» и ограничил многочисленные крестные ходы с иконой двумя днями – 1 января и 14 августа, «чтоб за ветхостью оной святой чудотворной иконе от частых хождений не учинилось бы какого-либо наивящего повреждения». В 1770 г. последовал указ императрицы Екатерины II об исправлении икон и фресок в Кремлевских соборах Москвы – «возобновлении починкою», с условием, чтобы «живопистство писано было таким же искусством, как древнее, без отличия». Предполагалось, что «где было золото на стенах, тут и теперь употребить, а не краску желтую», хотя 22 июля 1770 г. архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский) писал советнику императрицы Г. Н. Теплову о теоретических сложностях и эстетических проблемах такой реставрации. Древнюю позолоту невозможно вызолотить вновь, так как яркость «новодела» была бы слишком очевидна. Архиепископ предполагал подобрать специальную краску. Впрочем, императорский указ преследовал, скорее всего, цель предотвращения хищений золота под видом реставрации.

30 июня 1753 г. императрица Елизавета объявила Синоду именной указ о «поправлении» богослужебных предметов и облачений Патриаршей ризницы, потребовав расположить их в «удобных палатах», «где б и воздух мог проходить спокойно» при «соблюдении от пожарного случая». Делалось это для удобства осмотра древностей иностранными министрами и прочими знатными лицами. По сути, речь шла о создании музея современного типа с противопожарной охраной, соблюдением температурно-влажностного режима, кондиционированием помещений и предэкспозиционной подготовкой вещей. Свое упорядочение нашел и вопрос о ремонте-реставрации храмов. 5 мая 1774 г. Синод разрешил духовенству самостоятельно ремонтировать церкви за исключением алтарных пространств. Судя по контексту, речь шла не столько о контроле над каноническим содержанием работ, сколько о епархиальной «вертикали власти». Несмотря на наивность и ограниченность синодальных мер XVIII в., направленных на ограждение церковной старины от злого умысла, физического уничтожения и естественного старения, необходимо признать, что мы имеем дело с началом формирования современного цивилизованного подхода к охране культурного наследия[53].

В первой половине XIX в. под лоском европейской культуры стала просматриваться национальная идея. Положение Комитета министров «О правилах устроения церквей», высочайше утвержденное 9 марта 1826 г., предписывало постройку, ремонт и реставрацию храмов организовывать через Министерство внутренних дел и его строительный комитет. Под это правило подпадали казенные и приходские церкви, тогда как епархиальные архиереи могли производить ремонт и строительство без проекта и рабочей документации, но с разрешения Синода. Причиной такого распоряжения было стремление российской элиты к сохранению традиционной эстетики храмовых зданий, однако оно сразу же вызвало ревнивую отповедь свт. Филарета (Дроздова). 11 февраля 1828 г. он предоставил в Синод доклад о проблемах, вызванных необходимостью согласования каждого нового строительства в Министерстве. Задержки и проволочки вызывают «охлаждение ревности» прихожан к возобновлению храмов. Он предлагал, чтобы контроль над строительством и ремонтом взяли на себя губернские архитекторы, строительный комитет в Петербурге или строительная комиссия Москвы. Однако в конце концов надзор в губернских и уездных городах остался за Министерством.

Устав Духовных консисторий 1841 г. закрепил сложившуюся практику. Он предписывал епархиальным властям представлять проекты расширения и ремонта церквей на рассмотрение Синода (параграф 46), тогда как поновление иконостасов проводилось без предварительных проектов (параграф 52). Однако в 1865 г. Синод добился ослабления государственного контроля за церковным строительством. Если храмы в столицах, а также древние и знаменитые церкви ремонтировались на основе синодального разрешения, то остальные храмы могли реставрироваться по благословению епархиального архиерея без доклада Синоду. 17 декабря 1865 г. Синод разрешил причту, старостам и монастырям производить «мелкие починки» из кошельковых сумм, даже не испрашивая разрешения епархиального начальства. В новом Уставе Духовных консисторий 1883 г. ремонт, перестройка и расширение церквей, построенных до 1700 г. или позднее, но замечательных в историческом или художественном отношении, могли совершаться лишь с санкции императора или Синода (параграф 47). Исправление древней живописи допускалось лишь с разрешения Синода, которое предварялось согласованием проекта с местным археологическим или историческим обществом. К этому времени был принят и новый Строительный устав 1857 г., который статьей 207 выводил подобные ограничения на «подавление» храмов. Уложение об уголовных наказаниях 1852 г. определяло штраф от 20 до 100 рублей за самовольные перестройки или починки церкви «за исключением случаев крайней необходимости» (статья 1352).

Все эти требования, попавшие в консисторский Устав 1883 г., были вызваны драматическими событиями в Киеве и во Владимире. 12 ноября 1842 г. Синод издал указ, сообщающий о Высочайшем повелении, запрещающем замену древней живописи в храмах. 31 декабря был издан уточняющий указ, запрещавший приступать к обновлениям подобных памятников вплоть до Высочайшего разрешения. Поводом для повеления и указа были неудовлетворительные реставрационные работы в Успенской церкви Киево-Печерской лавры 1841–1842 гг., вызвавшие гнев императора Николая I.

В 1879 г. вновь последовало Определение Святейшего Синода № 2236 от 9 января о недопустимости самовольных переделок в древних храмах без Высочайшего разрешения и доклада Синоду. Тем же Определением епископату в случае необходимости ремонта и реставрации памятников старины было предписано обращаться за научным обеспечением к существующим археологическим обществам: Церковноархеологическому обществу при Киевской Духовной академии, Императорскому Русскому археологическому обществу в Петербурге, Императорскому Московскому археологическому обществу и Одесскому обществу истории и древностей. Указу 1879 г. предшествовал ремонт, произведенный архиепископом Владимирским Антонием (Павлинским) в 1877 г. в Покровской церкви на Нерли, в результате чего остатки фресок были закрашены масляной краской, а некоторые фрагменты каменной резьбы уничтожены. Российская общественность была возмущена свершившимся, а председатель Московского археологического общества граф Алексей Уваров (1825–1884) вошел в Синод с ходатайством о возобновлении распоряжения 31 декабря 1842 г. и участии в обсуждении проектов реставрации археологических обществ, что и было сделано.

Дальнейший анализ исторического отношения Русской Церкви к своему культурному наследию требует рассказа об археологических и церковно-археологических обществах в России. Общественный подъем и ощущение общей ответственности за судьбы страны в эпоху Александра Освободителя (1855–1881) способствовали пробуждению интереса к памятникам истории и культуры и возникновению архивных и археологических организаций в столицах и губерниях[54]. Однако этот подъем стал бы невозможен без того интереса к древности и старине, который возник в обществе еще в царствование императора Николая I (1825–1855). В 1839 г. было создано Одесское общество истории и древностей. В 1846 г. в Петербурге возникло Археологонумизматическое общество, с 1851 г. получившее имя Императорского Русского археологического общества. В 1864 г. в Москве графом Алексеем Уваровым было создано Императорское Московское археологическое общество. С 1884 г. в губерниях повсеместно стали возникать ученые архивные комиссии, находившиеся в ведении Министерства народного просвещения. Изучение русской церковной старины занимало в деятельности обществ и комиссий одно из главных мест, что вызывало одобрение церковной общественности. «Церковный вестник» писал, что всякий, честно и искренно относящийся к интересам церковной археологии, должен только радоваться, что археологические общества заботятся об изучении и сохранении церковных древностей в отсутствие «ведомственных» специалистов. Особенно отмечалась коллегиальность, по сути дела, соборность в деятельности подобных обществ[55].

Однако почти одновременно начало складываться и церковно-археологическое движение, причем на первом этапе – исключительно по инициативе снизу. Цели этого движения, достаточно быстро оформившегося в виде региональных обществ, первоначально были связаны с церковным просвещением. В 1863 г. в Москве по инициативе архимандрита Иакова (Кроткова), впоследствии епископа Муромского, образовалось Общество любителей духовного просвещения. Уже в 1870 г. при Обществе был создан музей, а годом раньше – два отдела: иконоведения и историко-археологический, преобразованные в 1900 г. в церковно-археологический отдел. Окончательно приоритеты изучения церковных древностей были закреплены в уставе Общества 1906 г.

Охрана памятников церковной старины требовала музеефикации литургических памятников, материальное состояние которых более не позволяло использовать их в повседневном богослужении. На организации церковных музеев настаивал еще Ф. Буслаев во время I Археологического съезда в Москве в 1869 г., в чем его поддержали Д. Струков, П. Казанский и Н. Лошкарев[56]. На II Археологическом съезде в Петербурге (1871) уже были предложены конкретные проекты образования церковно-археологических музеев при Духовных академиях (Н. Лошкарев) и при епархиальных управлениях (П. Савваитов)[57]. Насущная необходимость создания церковно-археологических обществ и музеев была поддержана профессором Московской Духовной академии И. Мансветовым в 1872 г[58]. Наконец были созданы музеи при Духовных академиях – Киевской (1872 г., преобразован в 1881 г.), Петербургской (1878) и Московской (1880) [59] Вместе с тем развитие церковно-археологической сферы несколько отставало от общественных потребностей: VIII Археологический съезд в Москве (1890) вновь ходатайствовал перед Синодом о преподавании археологии в Духовных семинариях и о создании епархиальных музеев[60].

Лишь к концу XIX в. началось массовое возникновение церковных учреждений в виде обществ, епархиальных комитетов и древлехранилищ и повышение их научного потенциала. В это время инициатива их создания начала переходить от мирян и академической профессуры к епископату. Успех или неуспех церковно-археологических начинаний в епархии стал зависеть от внимания или равнодушия архиерея к этому начинанию. В 1880-е гг. возникают 8 церковно-археологических учреждений, в 1890-е – 9, с 1900 г. по 1911 г. – 16, а с 1911 г. по 1914 г. – 23 [61]. Одним из первых возник Подольский епархиальный историко-статистический комитет в 1863 г. и Нижегородская церковно-археологическая комиссия в 1887 г. Основной целью этих учреждений было собирание местных исторических памятников и развитие в среде духовенства археологического интереса и знаний. В таких сокровищницах православной культуры, как Псков и Новгород, церковно-археологические учреждения были созданы архиепископом Арсением (Стадницким) в 1908 и 1912/1913 гг., соответственно [62]. В 1912 г. в Москве состоялся Предварительный съезд по устройству I Всероссийского съезда деятелей музеев, на котором был учрежден особый церковно-археологический отдел[63]. Тогда главной проблемой церковно-археологического дела в России было объявлено даже не отсутствие средств, а отсутствие правового статуса этого начинания, зависящего от благосклонности епархиальных преосвященных и держащегося исключительно на энтузиазме рядовых членов движения[64].

Роль этих учреждений в изучении и сохранении памятников церковной старины возрастала. Однако росли и присущие их деятельности противоречия. К тому же не только на губернском, но даже и на столичном уровне отнюдь не везде существовало понимание их необходимости. Характерный случай произошел на I Областном археологическом съезде в Ярославле в 1901 г., где с докладом «О мерах к сохранению церковных памятников» выступил протоиерей Сильвестр Соколов. Основной мыслью выступления была необходимость создания епархиальных церковно-археологических комитетов как гарантов сохранности памятников и документов, находящихся в ведении монастырей и духовных консисторий. Однако доклад вызвал критику присутствующих на заседании членов Архивных комиссий. В ней указывалось на приходскую занятость малообразованного духовенства, а также на то, что охрана памятников губернской старины возложена «Положением Комитета Министров о губернских исторических архивах и губернских ученых архивных комиссиях» от 13 апреля 1884 г. на эти самые комиссии.

Точку в дискуссии поставил авторитет профессора Санкт-Петербургской Духовной академии и директора Археологического института Николая Покровского (1848–1917), «отца церковной археологии» в России. Указав на «нежизнеспособность» епархиальных обществ, он посчитал, что параллельное существование комиссий и комитетов в губерниях не обеспечено достаточным количеством образованных сотрудников. Существование епархиальных учреждений, по его мнению, оправдано лишь там, где еще нет Архивных комиссий[65].

Однако позже Н. Покровский принципиально изменил свою позицию. В середине 1900-х гг. он видел «наиболее целесообразный путь к охране церковной старины» в учреждении центрального церковно-археологического органа при Синоде и епархиальных комитетов на местах. Привлечение к этой деятельности Архивных комиссий возможно, если при них будет создан специальный отдел церковных древностей^[66]. Подобный переворот во взглядах был вызван знакомством Н. Покровского с конкретной работой епархиальных учреждений на местах, в частности Тверского епархиального историко-археологического комитета, устав которого был утвержден Синодом 5 июня 1902 г. [67] Здесь велась активная работа по каталогизации памятников церковной старины, и дважды, 29 мая—8 июня 1904 г. и 28 мая—8 июня 1912 г. проходили церковно-археологические курсы при участии крупнейших российских историков и археологов. Тверской комитет, насчитывавший в своих рядах до 200 членов, был одним из самых многочисленных в России. Во второй половине 1900-х гг. активность комитета несколько снизилась: из 53 заседаний Совета в 1902–1910 гг. половина пришлась на период 1902–1904 гг. Это было связано с переводом на Казанскую кафедру в 1905 г. основателя комитета архиепископа Дмитрия (Самбикина).

«Мелочи архиерейской жизни» создавали сложности и в деятельности других церковно-археологических обществ и древлехранилищ. Так, основатель епархиального древлехранилища в Туле (1884) Николай Троицкий (1851–1920) в 1894–1896 гг. был отстранен от работы, а музей практически прекратил свое существование по воле местного епископа Иринея (Орды)[68]. Однако наиболее вопиющий случай связан со Смоленским древлехранилищем и церковно-археологическим комитетом. Музей был основан епископом Никанором (Каменским) в 1896 г. в Тимофеевских покоях архиерейского дома. Однако его преемник Петр (Другов) в ноябре 1904 г. неожиданно ходатайствовал о закрытии музея. 8 декабря 1904 г. Синод запретил эту прихоть, однако в том же году музейные помещения были освобождены под жилье близких к епископу монахов. Экспонаты были частично отданы в семинарию и розданы по церквам, а в 1907 г. комитет исключается из списка епархиальных учреждений[69]. В обществе появились слухи о продаже христианских древностей разным лицам, в том числе княгине Марии Тенишевой.

Считается, что именно эти слухи и письмо графини Уваровой императору стали причиной отправки в Смоленск синодальной комиссии в сентябре 1907 г. Однако письмо было написано 8 апреля 1908 г., когда комиссия уже завершила свою работу, а преосвященный Петр был отправлен на покой. Очевидно, у Синода были свои резоны в этом расследовании. Комиссию, вместе с обер-секретарем Синода П. Мудровым, возглавил епископ Могилевский Стефан (Архангельский), сменивший в свое время Петра на кафедре епископов Сумских, викариев Харьковской епархии. Ему были хорошо известны «художества» своего предшественника. Самым драматическим моментом работы комиссии стал пожар в древлехранилище в ночь со 2 на 3 октября 1907 г., уничтоживший 150 экспонатов. Уже 15 февраля 1908 г. Петр был отправлен на покой и до своей кончины в 1918 г. так и не назначался на кафедру. Описывая состояние Смоленского древлехранилища, К. Здравомыслов прямо указывает: музей «сгорел и расхищен», а обер-прокурор П. Извольский на заседании Совета Министров 24 июля 1908 г., защищая действенность синодальных мер по охране церковной старины, признал, что епископ Петр похитил и продал несколько предметов, за что был «немедленно уволен». Указом Синода 7 июля 1908 г. остатки музейных экспонатов были переданы на хранение в ризницу Успенского собора. Новый период в жизни музея и комитета начинается лишь в 1911 г. при епископе Феодосии (Феодосиеве) по инициативе А. Соболевского. Но и этого архиерея мало волновала церковная старина. Затеянный им ремонт помещения, предназначенного для музея, так и не был закончен, и экспонаты не покинули ризницы.

Однако особая роль в охране памятников православной старины в России принадлежит Императорской Археологической комиссии (ИАК), созданной 15 февраля 1859 г[70]. Ее первым председателем был граф Сергей Строганов (1794–1882). Время председательства директора Эрмитажа Александра Васильчикова (1832–1890) в 1882–1886 гг. было переходным периодом. Однако этот человек во многом подготовил последующую славу этого государственного учреждения как органа охраны памятников. Как минимум трижды, 20 октября 1882 г., 22 декабря 1882 г. и 26 ноября 1883 г., он обращался к министру Двора с проектом реорганизации Комиссии в настоящий надзорный орган. Характерен разительный аргумент в пользу организации в России службы охраны памятников: «Даже в Турции есть нечто подобное».

Новая жизнь Комиссии начинается в 1886 г. с приходом на должность председателя графа Алексея Бобринского (1852–1927). «Высочайшим повелением» 11 марта 1889 г. ИАК была дарована функция согласования проектов реставрации памятников («реставрация монументальных памятников древности производится по предварительному соглашению с ИАК и по сношению ее с Императорской Академией художеств»). Положение об ИАК было внесено в Свод законов Российской Империи (Т. 1, ч. 2, ст. 914, разд. XII), а повеление 11 марта было доложено Правительствующему сенату министром юстиции и включено в Собрание узаконений и распоряжений Правительства за № 359.

Для графа Алексея Бобринского охрана памятников церковной старины и взаимоотношения с «ведомством православного исповедания» с самого начала стали приоритетом в его деятельности по спасению российской культуры. Впоследствии один из его сыновей вспоминал: «Часто отец ездил в другие места России, где были старинные храмы и монастыри. Приходилось иметь дело с духовенством, разные епископы и архиереи иногда не допускали археологов в ризницы своих церквей и противились реставрации икон и самих зданий, в каком бы плохом виде ни находились эти здания. Мой отец нашел выход из затруднений этого порядка, испрашивая благословения епископа на создание при его епархии „Архивных комиссий“ причем сам епископ становился покровителем и почетным председателем. Таких „ученых архивных комиссий“ мой отец создавал много в разных городах. Ученой архивной комиссии было трудно отказать в просмотре старинных Евангелий и других древностей, находившихся в ведении данного епископа…»[71] Воспоминания, написанные не ранее конца 1950-х гг., явно смешивают архивные комиссии и церковно-археологические общества. Однако строки воспоминаний хорошо описывают непростую ситуацию взаимоотношений Церкви и культуры в конце XIX в., которая мало чем отличается от ситуации начала XXI в.

31 октября 1890 г. Министерством Двора были учреждены особые правила рассмотрения Археологической комиссией и Академией художеств поступающих от различных ведомств ходатайств о восстановлении или ремонте монументальных памятников. Ходатайства должны были сопровождаться тщательным проектом реставрации с чертежами и обоснованием, которые впоследствии оставались в архиве комиссии. Реставрационные заседания ИАК должны были проходить в присутствии представителей Академии, заинтересованного ведомства и других компетентных лиц. Так, в начале XX в. постоянными представителями от Синода в ИАК были А. Померанцев, Г. Котов и М. Преображенский. Явным недостатком правил было то, что надзор за работами осуществляло само ведомство, а не Археологическая комиссия, которая лишь «принимала» выполненные работы, хотя и могла отправлять своих представителей для проведения инспекций.

Отношения Археологической комиссии, епархиальных архиереев и Святейшего Синода складывались непросто. Существует два подхода к описанию истории охраны памятников культуры. Можно многозначительно перечислять принятые меры и сделанные распоряжения, подчеркивая этим заботу ведомства о сбережении культурного наследия. Можно посмотреть, как эти меры и распоряжения выполнялись на местах. Историческая правда находит свое выражение не только в реальном состоянии охраняемых предметов, но и в регулярности принимаемых мер и в периодичности настойчивых требований исполнить изданные ранее распоряжения. Регулярность, с которой Святейший Синод издавал распоряжения о необходимости сотрудничества епархий с Археологической комиссией и охраны церковной старины, свидетельствует не об их эффективности, а о печальном положении дел в этой области.

Определение Синода 10 октября—16 ноября 1890 г. подтверждало Указ 1879 г. о необходимости санкции Синода и согласия одного из археологических обществ на реставрацию памятников старины. Этим же Определением от духовенства требовалось ведение описей богослужебного имущества и стимулировалось развитие епархиальных древлехранилищ, куда не используемые за богослужением вещи могли передаваться с согласия духовенства, братии и прихожан. Интересно, что прошло более года со времени Указа 11 марта 1889 г., но он ни словом не упоминается в настоящем Определении. 4 ноября 1893 г. граф А. Бобринской был вынужден писать в Синод, дабы тот издал распоряжение по духовному ведомству об исполнении этого Указа и об обязательном обращении в ИАК. Синод оправдывал свою медлительность тем, что ему, в отличие от Сената, это повеление так и не было доложено. Начиная с 1894 г. в Археологической комиссии на специальных заседаниях все же началось «рассмотрение ходатайств о восстановлении, ремонте, сохранении и упразднении древних церквей». В этом году сюда поступило 12 проектов [72]. Первым, кто в 1889 г. обратился в ИАК с просьбой согласовать реставрацию храма, был причт Преображенского собора в Переславле, а также епископ Черниговский Вениамин (Быковский), задумавший ремонт своей домовой церкви [73].

В 1895 г. таких проектов было подано в ИАК уже 15, в 1896 г. – 17 [74], в 1897 г. было 24 ходатайства [75]. С этого времени их число стабилизировалось, но в 1903 г. резко подскочило до 39 [76]. В 1905 г. ИАК рассматривала уже 48 проектов [77]. В 1914 г. к рассмотрению в ИАК было принято 217 дел, связанных с ремонтом и реставрацией древних зданий. В 1915 г. в Комиссию поступило 122 дела, в 1916 г. – 81, в 1917 г. – 25; всего за 1907–1917 гг. – 1498 дел (причем больше всего их пришлось на период 1912–1914 гг. – каждый год в Комиссию поступало более двухсот дел). Если в 1898 г. дела ИАК, связанные с вопросами церковной старины, занимали чуть более 4 %, то в 1916 г. это количество поднялось до 30 %. Основные категории дел, приходящих в ИАК, касались создания нового иконостаса, разборки ветхого храма, присылки архитекторов для составления сметы и проекта на ремонт церкви. Корреспонденция приходила в основном на бланках духовных консисторий, в редких случаях в Комиссию обращался церковный причт, еще реже – при необходимости ускорить дело – сам епархиальный архиерей. Кроме проблем церковной реставрации, Комиссия давала оценку уставам церковно-археологических учреждений, которые окончательно утверждались Синодом. В 1900 г. в ИАК были присланы уставы Воронежского церковного историко-археологического комитета и Калужского общества, в 1902 г. – Бессарабского общества и т. д.

В 1897 г. Синод должен был вновь напомнить духовному ведомству распоряжение обер-прокурора о представлении в ИАК проектов реставрации храмов, что надлежало делать до конца января наступавшего года. Но уже 20 января 1898 г. А. Бобринской пишет в Министерство двора рапорт о постоянном нарушении императорского указа от 11 марта 1889 г. духовным ведомством, особенно в Москве. При этом граф упоминает имевшее место изъятие из ведения Императорской комиссии проектов по реставрации Мирожского монастыря во Пскове и Софийского собора в Новгороде самим обер-прокурором К. Победоносцевым в 1895 г. [78]

Начинается бюрократическая чехарда и юридическая неразбериха. Принятый в 1900 г. Строительный устав оказывается исполненным внутренних противоречий. Если статья 78 предписывала проводить реставрацию «монументальных памятников древности» по предварительному соглашению с ИАК и Академией художеств в полном соответствии с указом 11 марта 1889 г., то статья 95, касающаяся подавления древних памятников, основывалась на синодальном распоряжении 1879 г. и предполагала участие археологических обществ. 2 декабря 1901 г. издается новое распоряжение обер-прокурора о точном исполнении повеления 11 марта 1889 г. и Определения Синода 21 сентября—16 ноября 1894 г. При этом отмечается, что некоторые консистории, вопреки распоряжению, продолжают согласовывать свои действия с археологическими обществами, что, как это ни парадоксально, соответствовало новому строительному уставу.

Дополнительная сложность в построении внятных правовых норм церковной реставрации была связана с деятельностью Московского археологического общества. На основании статьи 4 своего Высочайше утвержденного Устава 1864 г. общество имело право профессионального осмотра церквей, что дополнительно подтверждалось синодальным указом 1879 г. [79] Оспаривая полномочия ИАК, МАО 3 мая 1894 г. ходатайствовало перед Синодом о подтверждении прежнего порядка ремонта древних храмов. Еще в 1879 г. в рамках общества была создана «Комиссия для осмотра древних церквей». В 1882–1883 гг. она стала именоваться «Комиссией по сохранению древних памятников», в нее входили К. Быковский, И. Забелин, А. Мартынов, Н. Никитин, А. Попов, В. Румянцев и др. 23 апреля 1890 г. для этой Комиссии были утверждены специальные правила. Уже их первый пункт грубо вторгался в полномочия ИАК, нарушая императорский указ и присваивая МАО право рассматривать проекты о пристройках, перестройках, возобновлении и разборке памятников архитектуры на предмет предупреждения возможного ущерба произведениям, имеющим археологическое значение.

С 1891 г. протоколы Комиссии стали публиковаться в виде отдельного тома «Древностей» – официального издания МАО. Комиссия действительно вела работу огромного масштаба, о которой ИАК со своим ограниченным штатом и финансовыми возможностями не приходилось и мечтать. В 1909 г. на Комиссии рассматривалось 323 дела, посвященных вопросам архитектурных работ, в 1911 г. – 331, в 1912 г. – 477, в 1913 г. – 325, в 1914 г. – 360 г. Впрочем, отношения МАО и графини Уваровой складывались сложно не только с ИАК. Московский митрополит свщмч. Владимир (Богоявленский) в 1912 г. отказал членам общества в праве войти в комиссию по реставрации Успенского собора Троицкой Лавры, а еще ранее, 12 сентября 1902 г., была создана Комиссия по осмотру и изучению памятников церковной старины Москвы и Московской епархии при Обществе любителей духовного просвещения под председательством А. Успенского, очевидно, как некая альтернатива Комиссии МАО.

На укрепление позиций ИАК графиня Уварова вновь отреагировала письмом к императору (14 декабря 1901 г.), содержащим просьбу даровать МАО особые полномочия по реставрации памятников церковной старины, «по крайней мере», в районе Московского учебного округа, поскольку эти вопросы требуют «ближайшего надзора и быстрого рассмотрения дел». 4 января 1902 г. Государь ответил обществу через Синод. Суть ответа сводилась к тому, что повеление 11 марта остается в силе, но не служит к ограничению деятельности Общества, так как на местах консистории могут запрашивать мнение и отзывы МАО, а в исключительных случаях на заседания ИАК приглашаются и члены Общества. Графиня Уварова поняла ответ Государя по-своему и вновь написала в Синод письмо с просьбой разослать циркуляр о том, что синодальное распоряжение от 2 декабря 1901 г. о правах ИАК не служит к уничтожению силы Указа 1879 г. о правах МАО [80]. Вообще же царь-мученик обладал удивительно трепетным отношением к древности и постоянно подчеркивал, что Церковь обязана в своей реставрационной деятельности следовать указаниям Императорской археологической комиссии.

В феврале 1905 г. последовало очередное распоряжение обер-прокурора о соблюдении Указа 11 марта, причиной чему стали безграмотные ремонты в Кирилло-Белозерском монастыре и в церкви свв. Козмы и Дамиана во Пскове. Однако 30 октября 1908 г. Московская консистория вновь предписала благочинным производить ремонт древних храмов только с согласия МАО. Борьба московской общественности с петербургской государственностью была неравной.

24 июня 1908 г. МАО обратилось в ИАК с предложением содействия в решении вопросов о ремонте и реставрации. Граф А. Бобринской ответил 2 декабря в достаточно уклончивой манере. Комиссия «не преминет просить предварительного заключения» МАО в тех случаях, когда сочтет специалистов Общества более компетентными.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.