Православная традиция и история

Православная традиция и история

Турецкая империя, которая в течение четырех столетий держала под своей властью Балканы, Малую Азию и Ближний Восток (т. е. большую часть бывших византийских территорий), была государством мусульманским…

Тем временем в России образовалась новая и сильная христианская империя, и казалось, что ей суждено воспринять роль второй Византии или, если хотите, «третьего Рима». Однако возобладавшие в России политические и социальные идеи были идеями западного секулярного государства, в котором византийские формы использовались главным образом для оправдания самодержавия как такового. Церковного и канонического корректива, признававшегося в Византии, здесь не было. Однако именно в России, в то время, когда империя еще не окончательно повернулась к секулярным идеалам, состоялся глубоко значительный спор именно о социальной роли Церкви. В споре противостояли друг другу «стяжатели» и «нестяжатели», две монашеские и церковные группировки, одинаково преданные идее христианской миссии в обществе, но отстаивавшие разные виды деятельности и свидетельства. «Стяжатели» во главе со св. Иосифом Волоцким (1440–1515) основывались на традиции византийского теократического общества. Они защищали право Церкви, и в частности монастырей, обладать большими богатствами, предназначенными для социальной деятельности: больниц, школ и разных форм благотворительности. Это социальное свидетельство рассматривалось ими как присущее самой природе христианства. Они не боялись духовной уязвимости богатой Церкви, благосостояние которой могло быть использовано враждебным государством для ее шантажа. Они верили в будущее «святой Руси», добрые цари которой будут поддерживать благосостояние Церкви, церковное руководство которой будет всегда свободно от искушений буржуазного комфорта, употребляя свое богатство только на добрые дела.

«Нестяжатели» же считали, что богатство неизбежно развращает, особенно тот вид богатства, которым пользовались средневековые монастыри: крепостной труд на огромных владениях. Они видели миссию Церкви в первую очередь как пророческое свидетельство, как указание на грядущее Царство. Св.Нил Сорский (1433–1508), глава «нестяжателей», унаследовал идеалы, исихазма, мистического и созерцательного монашества ранней Церкви. Он не доверял, как его противники, будущему «святой Руси». Он предвидел секуляризацию и защищал полную независимость Церкви от государства.

Спор окончился победой «стяжателей». Но «нестяжатели» были в большой мере оправданы дальнейшим ходом истории. Во время секулярного века Просвещения земли были отняты от Церкви Петром Великим и Екатериной II. Ей не оставили никаких средств для сколько–нибудь значительного социального свидетельства. Духовные же наследники св.Нила Сорского — св.Тихон Задонский (1724–1783), св.Серафим Саровский (1759–1833) и Оптинские старцы — стали наиболее подлинными свидетелями христианской жизни в среде секулярного общества. Им удалось перекинуть мосты между традиционным Православием и религиозным возрождением интеллигенции в конце XIX и начале XX веков.

За последние два столетия в жизни Православной Церкви произошли огромные исторические изменения. Оттоманская империя распалась, и этот распад породил новые нации, религиозное прошлое которых было укоренено в Православии–Православная Россия, после нескольких обнадеживающих признаков возрождения, стала Советским Союзом. Миллионы православных христиан оказались разбросанными в западном мире, где решение «социальных вопросов» следует общим нормам, определившимся западной религиозной историей.

В гуще этой неразберихи православные традиционные ценности неизбежно подвергались строгому испытанию. Новые нации на Балканах, культурный характер которых Православная Церковь хранила в течение столетий турецкого ига, обрели политическую независимость в атмосфере секуляризованного романтизма, который сам был плодом французской революции. Высшей целью социальной деятельности стали не христианские эсхатологические и христологические идеи, а сама нация. Церковь часто оказывалась неспособной справиться с ситуацией или разобраться в острейших духовных проблемах. Иерархи, традиционная роль которых как «этнархов» ставила их на передний край в борьбе за освобождение, скоро заняли удобную позицию послушных гражданских слуг в государствах, возглавляемых секуляризованными политиками. Ошибочно приняв новое положение за возврат к византийской теократии, они стали отождествлять интересы Церкви с интересами секулярного национализма. Это отождествление было осуждено Церковью официальным постановлением (1872г.), определившим его как ересь «филетизма». Однако соблазн религиозного национализма и до сих пор еще остается одной из основных слабостей современного Православия. Он на деле представляет собой капитуляцию перед тонкой формой секуляризма, которую Византия с ее идеей универсальной империи всегда отвергала.

В наше время в православных кругах часто выражается озабоченность социальным свидетельством Православия. Между двумя мировыми войнами, а также после второй из них в Греции было удивительное возрождение христианской социальной активности. Она достигла значительных результатов в области евангелизации, но затем подверглась критике — в известной мере справедливой — за свою пиэтистскую ориентацию, вдохновленную протестантством. Тем временем на уровне интеллектуальном Православная Церковь привлекла в свое лоно выдающихся русских политико–экономистов, бывших до того марксистами… Движение их «от марксизма к идеализму» представляет рачительное явление в истории право–равной мысли. Оно и до сих пор привлекает тех, кто включился в возрождение религиозной мысли.

Что заставило этих людей вернуться обратно в Православие? Прежде всего, это эсхатологическое ожидание преображенного мира, его вера в «обожение» как высшее назначение человека, его способность в богослужебной жизни и духовном опыте святых предвосхищать видение второго пришествия. Их привлекла способность Православия сохранять эсхатологию «осуществленную», а не только направленную в будущее, говорить о Царстве Божием не терминами понятий или же практических достижений, но как о реальном видении присутствия Божия…

Заключение

Христианское Предание нельзя рассматривать только с точки зрения его «удач» или «неудач». Как все мы знаем, сам Новый Завет не дает последователям Иисуса обещания земного успеха. Так, действительно, и должно быть, потому что истинная сила Христа будет явлена миру только в последний день, тогда как нынешняя сила Царства вполне открыта только глазам веры.

…Христианское разрешение социальных проблем не может быть ни абсолютным, ни совершенным, пока нет парусии; православный христианин может жить в этом несовершенстве, потому что знает — настанет парусия, но он при этом не может мириться с несовершенством как таковым. Православная Церковь осудила эсхатологию «ухода», которая оправдывает безразличие и бездействие. Но — и это особенно важно для нас в настоящем диалоге — она несомненно никогда не согласится, что Царство Божие, присутствующее в Церкви как Тайна и предвосхищение эсхатологической реальности, зависит от того влияния, которое ее члены могут иметь или не иметь в секулярном обществе. Православие всегда будет утверждать, что отправная точка, источник и критерий разрешения социальных проблем — в непрерывном, таинственном и в определенном смысле трансцендентном общении евхаристического собрания.

В ходе истории православные христиане часто искали замены этому изначальному и основному критерию. Одна из них — Византийская империя, другая — национализм. Но эти исторические духовные ошибки и были в конце концов признаны ошибками. Во всяком случае, они не должны оправдывать подобных подмен в наше время.

Из книги «Живое Предание. Свидетельство Православия в современном мире». СПб., 1997.

Предисловие к книге Флоровского «Пути Русского Богословия»

(К репринту 1983 года, YMKA–PRESS, Paris)

Книга «Пути Русского Богословия» протоиерея Георгия Флоровского, плод его огромной эрудиции и выражение церковно–исторического мировоззрения, справедливо признается — и, вероятно, всегда будет признаваться — его главной научной заслугой. Книга была написана в последние предвоенные годы в Париже и явилась завершением работы над полной историей православного Предания, начиная с раннего христианства и кончая нашей эпохой. Его книги «Восточные Отцы Четвертого Века» и «Византийские Отцы», т. е. первая часть его главного труда, вышли за несколько лет до «Путей Русского Богословия» и в свое время могли считаться замечательным введением в святоотеческую мысль с православной точки зрения. Однако, ни по оригинальности подхода, ни по новизне содержания, ни по объему информации книги отца Георгия об отцах древней Церкви не обладают той силой и исчерпывающей глубиной, с какими написаны «Пути». От древних отцов Флоровский воспринимал нормы и критерии суждения, а обращаясь к истории русского Православия, он прилагал эти нормы к живой реальности, к опыту той культуры, к которой он сам принадлежал и к которой принадлежим все мы.

Отец Георгий родился в 1893 году в семье одесского протоиерея, ректора одесской семинарии, но учился в светских школах. В Новороссийском университете (в Одессе) он окончил историко–филологический факультет, но изучал также историю философии и естествознание. Студентом он был блестящим и, как многие другие в годы войны и революции, искал осмысления реальности на путях философии. В 1920 году он был утвержден в звании приват–доцента, но тогда же эмигрировал. В Праге, где нашли приют многие представители русской интеллигенции, он защитил магистерскую диссертацию о Герцене.

В области богословия Флоровский был блестящим самоучкой. Не обладая формальной богословской подготовкой, он не только погрузился в изучение отцов Церкви, но и приобрел известность как патролог. Постепенно вырабатывавшееся у него мировоззрение было не спекулятивно–философским, как у большинства религиозной интеллигенции, попавшей за границу, а богословски–традиционным. На этом пути у него установилась, довольно, впрочем, непродолжительная, связь с «евразийством», в котором его, по–видимому, привлекало настороженно–отрицательное отношение к Западу и западно–европейской философии. В 1926 г. он принял приглашение на кафедру патрологии в только что образовавшемся в Париже Богословском Институте. В преподавательский состав Института вошли как профессора дореволюционной духовной школы (А. В. Карташев, еп. Вениамин Федченков), так и видные представители «вернувшейся в Церковь» интеллигенции (о. С. Булгаков, В. В. Зеньковский и др.). Среди них Георгий Васильевич занял особое место, трудно определимое с точки зрения обычных стереотипов. Он был солидарен с коллегами в стремлении к оживлению православного богословия и к участию в экуменических встречах с инославными, но всегда находился в оппозиции к доминировавшему тогда религиозно–философскому движению, связанному с «софиологией»² Владимира Соловьева. В 1932 году он был рукоположен в священный сан митрополитом Западно–Европейским Евлогием (Георгиевским).

Годы преподавания в Париже оказались самыми плодотворными в жизни отца Георгия: именно тогда он опубликовал две книги об отцах и «Пути Русского Богословия». Для того, чтобы всецело понять смысл его литературного творчества в эти годы, можно вспомнить одно из наиболее частых замечаний отца Георгия на его лекциях по патрологии: «Отцы Церкви, — говорил он, — чаще всего богословствовали для опровержения еретиков. Отправляясь от «неверного» выражения христианского благовестия, они находили «верные» слова, при этом не «создавая» Истину, — которая и является Истиной только в силу своей божественности, — а выражая и объясняя ее». В таком подходе состоит основной психологический метод Флоровского в его критике русской культуры. Консервативный подход к богословию у о. Георгия был, однако, совершенно чужд всякого мракобесия. Будучи историком, он всегда отвергал тупое поклонение прошлому как таковому. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть его анализ русского старообрядчества в «Путях». Его основной заботой было не идолопоклонство прошлого, а проблемы настоящего. Психологическим импульсом, вдохновлявшим Флоровского при написании его книг, было отвержение так называемой «софиологии» во всех ее видах, особенно в трудах ее главных представителей, В. С. Соловьева, С. Н. Булгакова и о. П. Флоренского. Русская софиология представлялась ему разновидностью немецкого идеализма, своеобразным гностицизмом и вообще незаконным использованием философии для выражения христианских догматов. По–видимому, Флоровский и начал заниматься святыми отцами именно потому, что «софиологи» пытались представить свою мысль традиционной, а свое пользование философией — освященным примером отцов. Для Флоровского же, ни разу не вступившего в открытую печатную полемику со своим старшим (и уважаемым) коллегой, о. Сергием Булгаковым, основной смысл занятий патристикой заключался в том, чтобы найти верный ключ к соотношению между светской философией и богословием. Этот ключ, с его точки зрения, был неверно определен софиологами, но может быть найден в примере греческих отцов, т. е. в христианском эллинизме, отказавшемся от чуждых христианству начал, осудившем своего же родоначальника Оригена и сумевшем преобразиться изнутри, стать воистину христианским. «Отеческая письменность, — писал о. Георгий, — есть не только неприкосновенная сокровищница предания… Отеческие творения являются для нас источником творческого вдохновения, примером христианского мужества и мудрости… (путем) к новому христианскому синтезу, о котором томится и взыскует современная эпоха. Настал срок воцерковить свой разум и воскресить для себя священные и благодатные начала церковной мысли». («Восточные Отцы Четвертого Века», стр. 5; ср. также заключительную главу «Путей»).

«Пути Русского Богословия» являются трудом монументальным и могут служить основным библиографическим справочником по истории духовной культуры в России. Автор не ограничивается изучением чисто богословских произведений, но охватывает всю литературу, имеющую отношение к Православию. Несмотря на то, что за последнее десятилетие появилось множество исследований по древнерусской — допетровской — литературе, взгляды и оценки Флоровского почти никогда нельзя назвать устаревшими. С ними можно не соглашаться, но их нельзя просто отбросить за ненужностью. А главы о старообрядческом кризисе, о латинствующей киевской школе семнадцатого века, о «западном пленении», захватившем всю официальную церковность после Петра, и, наконец, исчерпывающий анализ русского богословия и религиозной мысли в предреволюционной России являются единственным и незаменимым оценочным справочником.

Н. А. Бердяев писал, что заглавие книги Флоровского должно было бы быть «Беспутья Русского Богословия». Действительно, во всем огромном количестве авторов и писателей девятнадцатого века, рассмотренных в книге, только немногие, например, А. С. Хомяков (отчасти) и особенно митрополит Филарет (Дроздов), находят положительную оценку. Не отрицая ни ума, ни таланта, ни способностей отдельных авторов и всегда рисуя яркую картину каждой эпохи, о. Георгий ко всем и ко всему прилагает раз навсегда им принятую святоотеческую или византийскую нормативность, которая для него является единственно православной.

Здесь не место обсуждать вопрос о том, прав ли был Флоровский в своем подходе к истории русской религиозной мысли. Конечно, не во всем прав. Так, православный богослов может поставить вопрос, не слишком ли узко Флоровский понимает святоотеческое предание. Если критиковать русское православие во имя «византинизма», не следовало бы также подвергнуть критике и сам византинизм? Равнозначен ли он Священному преданию как таковому? А литературовед или историк мысли может в ряде случаев не согласиться со справедливостью отдельных — всегда острых и интересных — портретов, нарисованных автором.

Но подобные вопросы можно ставить всегда, по поводу любой значительной книги, особенно исторической. Неоспоримая и поистине огромная заслуга о. Георгия заключается в целостности его труда и в самом его критическом подходе. В наши дни русская Церковь и сама Россия постепенно восстают из пепла революционного пожара, который, казалось, разрушил все культурные основы. Необходимо строить заново. Но что это будет за постройка? Сама идея возврата к каким–то религиозным ценностям прошлого в защите почти не нуждается: она очевидна для большинства мыслящих людей. Но именно поэтому существует опасность как безрассудного поклонения прошлому, так и невежественного отвержения самого главного в нем. Необходимо критическое осмысление истории, низлагающее предрассудки и определяющее истинные ценности. Такая критика невозможна без предварительного определения иерархии ценностей. Именно это мы и находим в «Путях» Флоровского. Для тех, кто согласен (или почти согласен) с его иерархией ценностей, его книга будет еще долго служить основным руководством для изучения русской Церкви, русского богословия и русской духовной культуры. Те, кто эту иерархию не приемлет, должны будут достичь уровня Флоровского в знании источников, иначе их отказ следовать его путем будет неубедительным.

Летом 1939 года, вскоре после окончания работы над книгой, о. Г. Флоровский был в Белграде, где его застало начало войны. Склад издательства был сожжен немецкими бомбами, и книга стала библиографической редкостью. Проведя в Югославии годы войны, о. Георгий позднее оказался в Праге у брата, но в конце концов ему удалось вернуться в Париж. Поскольку кафедра патрологии была занята (архимандритом Киприаном Керном), он преподавал нравственное богословие, а в 1948 году, по приглашению митрополита Американского Феофила, переехал в Нью–Йорк, где стал профессором, а затем и деканом Свято–Владимирской Духовной Академии.

Сразу убедившись в том, что Православие в Америке уже давно стало «американским», т. е. соответствующим американским академическим нормам и требующим системы духовного образования на английском языке, о. Георгий — несмотря на всю свою «русскость» и укорененность в русской среде — ревностно и успешно принялся за преобразование школы, которое и было в значительной мере достигнуто в течение его пребывания ее главой (1948 — 1955). Одновременно он, как признанный и авторитетный православный богослов, принял активное участие в университетской жизни Америки, читая лекции и печатая статьи. Крупных исследований он, однако, больше не писал. В экуменическом движении его признавали почти единоличным и самодостаточным голосом Православия. В этом качестве он, будучи членом исполнительного комитета вновь организованного Всемирного Совета Церквей, стал одним из основных его создателей.

Признанным авторитетом он стал не только в церковных и экуменических кругах. Слависты и историки России, знакомые с «Путями», признали его исторические заслуги и исключительную эрудицию. Это позволило ему, когда он покинул пост декана Свято–Владимирской Академии, занять кафедру в Гарвардском Университете, а после отставки продолжить преподавание в Принстоне. Ему было присвоено несколько почетных степеней, он был постоянным участником многих научных и академических съездов. Скончался о. Георгий в Принстоне 11 августа 1979 года. Его отпевание было совершено в церкви св. князя Владимира в Трентоне, где он часто служил, при участии многочисленных коллег и учеников.

Новое издание «Путей Русского Богословия» — лучший памятник о. Георгию. Эта книга уже имеет и несомненно будет иметь в будущем важное значение в чаемом всеми нами Православном Возрождении.

Прот. И. Мейендорф 1980 г.

Предисловие автора.

(К изданию 1937 года, Париж).

Памяти родителей.

Эта книга задумана, как опыт исторического синтеза, как опыт по истории русской мысли. Синтезу предшествуют годы анализа, многие годы медленного чтения и размышлений, еще с давних юношеских дней. И прошлая судьба русского богословия была для меня всегда историей творимой современности, в которой нужно было найти самого себя. Этим не нарушается историческое беспристрастие. Беспристрастие не есть безучастие, не есть равнодушие, не есть отказ от оценок. История есть истолкование событий, вскрытие их значения и смысла. Историк никогда не должен забывать, что изучает он и описывает творческую трагедию человеческой жизни. Не должен, ибо и не может. Беспредпосылочной история никогда не бывает, и не будет…

Изучение русского прошлого привело меня и укрепило в том убеждении, что православный богослов в наши дни только в святоотеческом предании может найти для себя верное мерило и живой источник созидательного вдохновения. Умcтвeнный отрыв от патристики и византинизма был, я уверен, главной причиной всех перебоев и духовных неудач в русском развитии. История этих неудач рассказана в этой книге. И все подлинные достижения русского богословия всегда были связаны с творческим возвращением к святоотеческим истокам. В исторической перспективе с особенной очевидностью открывается, что этот узкий путь отеческого богословия есть единственный верный путь. Но этот возврат к отцам должен быть не только ученым, не только историческим, но духовным и молитвенным возвратом, живым и творческим восстановлением самого себя в полноте церковности, в полноте священного предания…

Нам дано жить в эпоху богословского пробуждения, сказывающегося уже повсюду в разделенном христианском мире. С тем большим вниманием приходится теперь пересматривать и припоминать все уроки и заветы прошлого иногда жестокие, иногда вдохновительные. Но подлинное пробуждение начинается только тoгдa, когда и в прошлом, и в настоящем слышатся не только ответы, но и вопросы. И неистощимая сила отеческого предания в богословии всего более определяется тем, что для святых отцов богословие было делом жизни, духовным подвигом, исповеданием веры, творческим разрешением жизненных задач. Этим творческим духом навсегда оживлены те древние книги. И только через возвращение к отцам может восстановиться в нашем церковном обществе та здоровая богословская чуткость, без которой не наступит искомое православное возрождение. Среди церковных служений в наше время богословское исповедничество приобретает особенную важность, как воцерковление мысли и воли, как живое вхождение в разум истины. Vos exemplaria graeca nocturna versate manu, versate diurna… В отеческом истолковании Православие вновь открывается, как побеждающая сила, как сила, перерождающая и утверждающая жизнь, и не только как тихая пристань для усталых и разочарованных душ, — не только, как конец, но как начало, начало подвига и творчества, «новая тварь».

Оканчивая эту книгу, я с благодарностью вспоминаю всех тех, кто помагал или помог мне в моей работе, примером или советом, книгами и справками, возражениями, сочувствием или упреком. С благодарностью вспоминаю и о тех библиотеках или книгохранилищах, гостеприимством которых пользовался за долгие годы своих занятий. Одно имя я должен здесь назвать, дорогое для меня имя покойного П. И. Новгородцева, образ верности, никогда не умирающий в памяти моего сердца. Ему я обязан больше, чем сколько можно выразить словом. «Закон истины был во устах его» (Малах. 2:6).

Upton Rectory, Berks. 2 (15). IX. 1936.