Глава V

Глава V

Почему мы хотим разорватьтесную связь между лучшимидрузьями — телом и душой?

Иосиф Флавий. «Иудейская война»

Во время первого года обучения в аспирантуре на отделении английской литературы в Калифорнийском университете в Беркли я жил в крохотной комнатке в здании студенческого городка, которое называлось «Международный дом». Из моего окна открывался вид на залив Сан-Франциско и мост Золотые Ворота. Было что-то необыкновенное в том, что я жил вдали от Восточного побережья, где вырос, в Беркли, улицы которого были заполнены прохладой и цветочными запахами. Далекие холмы и даже особый свет — все мне напоминало Иерусалим, только лишенный мощных семейных связей, политической напряженности и исторического бремени. Здесь царила свобода.

Тем не менее, как это ни удивительно, я иногда ловил себя на мысли, что мне хочется, чтобы произошло землетрясение. Причем это должен быть не какой-нибудь слабый толчок, а катаклизм большой разрушительной силы. В какие-то моменты я представлял себе, что выглядываю из окна и вижу обгоревшую оранжевую опору моста, которая стоит посреди залива как камертон и гудит, возвещая о катастрофе.

Конечно, при малейшем толчке я бы тут же бросился к ближайшему выходу. Я никогда не любил чрезвычайные происшествия, размеренная жизнь в Беркли мне нравилась, и, хотя я не питал особой страсти к учению, избавиться от этой докуки можно было и другими способами. Я боялся землетрясения, однако страх перед чем-то и желание чего-то, как оказалось, могут сосуществовать. В моем случае страх и желание возникли и росли одновременно.

Создавалось впечатление, будто два противоположных ответа, услышанных мною от родителей, когда в далеком детстве я спросил их о Мессии, сейчас зазвучали во мне одновременно. Мир правилен в том виде, в каком он существует, — и мир нуждается в серьезной переделке. Северная Калифорния свела вместе две противоположные стороны моего наследия: это было место мирного благоденствия, которое могло в один момент обратиться в хаос.

В конце концов — по причинам, как можно догадаться, не имеющим отношения к геологическим катаклизмам, — я прекратил занятия в аспирантуре и вернулся в Нью-Йорк. Когда двумя годами позже в районе залива Сан-Франциско действительно случилось землетрясение и целые участки дорог проваливались, неся смерть водителям автомобилей и пешеходам, мне стало стыдно оттого, что я позволил сбыться своим разрушительным фантазиям.

Ответ моего отца, что он действительно хотел бы пришествия Мессии, был, по сути, рожден реальной бедой. Ему хотелось вернуть порядок, а не накликивать хаос. Моя же мечта о землетрясении была фантазией ребенка, никогда не испытывавшего настоящих страданий, но выросшего в атмосфере воспоминаний о них.

Возможно, мне хотелось испытать примерно то же, что пережил мой отец, и выйти из этого испытания перерожденным. Как минимум, я хотел узнать, как поведу себя перед лицом разрушительных сил.

Мне был двадцать один год, и книги, которые я читал, были своего рода продолжением моих мечтаний. Чем был «Потерянный рай», о котором я собирался писать научную работу, как не описанием завершения одного образа жизни и начала другого? Темой моей работы на первом курсе был «Робинзон Крузо» — роман о человеке, который потерял все во время кораблекрушения и должен был в одиночку выстроить заново целый мир. Он воссоздает этот мир, опираясь на мешанину из собственных изобретений и попыток вспомнить то, чем богата человеческая материальная культура.

Выбор тем этими авторами становится понятным, если вспомнить их биографии. Джон Мильтон пережил революцию, во время которой был казнен английский король. Даниэль Дефо родился всего лишь через несколько лет после страшной эпидемии чумы (за которой Лондон пережил Великий пожар) и воссоздал события этого ужасного времени в своем «Дневнике чумного года».

Появлению Талмуда тоже способствовали всевозможные потрясения — разрушение первого Храма в 586 году до н. э., последующее изгнание в Вавилонию и сожжение в 70 году н. э. второго Храма. Я уже писал о своем восхищении героем Талмуда по имени Йоханан бен Заккай, который покинул осажденный Иерусалим накануне его разрушения и тем самым спас иудаизм. Однако есть еще один персонаж в иудейской истории, который восхищает меня не меньше. Он избрал иной путь спасения и представляет собой как бы темного близнеца Йоханана бен Заккая.

Признав, что один из моих героев-писателей является мизантропом, аристократом и антисемитом, я не могу скрыть, что второй из них — лжец, трус и изменник. Он был евреем, хотя звали его на римский манер Иосифом Флавием и он преданно служил Римской империи. Это ему удалось так ярко описать разрушение Иерусалима в первом веке.

Прежде чем перебежать к римлянам, Иосиф был одним из участников еврейского восстания, которое в 70 году и завершилось этим печальным событием. Человек умеренных взглядов, он не верил, что евреям удастся сбросить римское владычество. И хотя он стоял во главе еврейских воинов в Галилее, на успех в военном конфликте не полагался. Укрепить занимаемый район в достаточной степени ему не удалось: римский полководец Веспасиан легко одолел Иосифа, и последнему пришлось с сорока воинами укрыться в пещере.

Иосиф так описывает эти события в «Иудейской войне»: римляне посылают своих людей, которые должны пленить его. Когда воины Иосифа понимают, что тот готов сдаться, они требуют, чтобы он совершил самоубийство, и готовы сами убить его в случае отказа. Иосиф в ответ произносит речь, которая полностью приводится в «Иудейской войне». Это прекрасный образец здравомыслия и бесхребетного приспособленчества. «Почему, друзья мои, — обращается Иосиф к своим товарищам, — почему мы так стремимся покончить с собой? Почему мы хотим разорвать тесную связь между лучшими друзьями — телом и душой?»

Но его воинов не тронули доводы начальника, и они продолжали твердить, что только смерть станет для них почетным исходом. В конце концов Иосиф притворно соглашается и решает, что они начнут убивать друг друга по жребию. По его собственным словам, воины «проглотили наживку»: Иосиф бросает жребий и — как и следовало ожидать — оказывается в этой очереди последним. Когда все уже мертвы, он убеждает своего последнего оставшегося в живых товарища сдаться римлянам вместе с ним.

Иосиф был бесстыдным трусом, чье поведение кажется вполне современным. В эпоху фанатичной веры, когда люди с готовностью принимали мученическую смерть, он сделал все, чтобы остаться в живых. Потерял ли он веру в еврейского Бога, когда настал его черед расстаться с жизнью? Или он просто больше верил в себя? Или — в римлян, которые его окружили? По его собственному свидетельству, им во всех действиях руководило Провидение, однако трудно согласовать его циничную изворотливость с громкими заверениями в благочестии.

Приведенный к Веспасиану, Иосиф предсказал, что тот станет императором. Веспасиан, которому действительно не были чужды императорские амбиции, заключил Иосифа в тюрьму, но обходился с ним хорошо, а двумя годами позже, когда Веспасиан действительно стал императором, освободил Иосифа и даже обеспечил его новой женой и домом в Риме. Иосиф уже не мог вернуться к иудеям, и, когда сын Веспасиана Тит выступил на Иерусалим, Иосифу пришлось идти вместе с римской армией. Он находился там вплоть до полного разрушения Иерусалима.

Я вспомнил об Иосифе Флавии, потому что недавно он промелькнул на мониторе моего компьютера, когда я совершал виртуальный тур по святым местам иудаизма.

Я не особенно люблю ходить в синагогу — но добавлю при этом, что эта моя нелюбовь распространяется также на посещение библиотек, музеев, больниц, концертных залов и торговых центров. Почему больниц — понятно, а что касается остального, то, несмотря на мою привязанность ко всему, что собрано в этих местах — книгам, произведениям искусства, религии, музыке, сорочкам, брюкам, электроприборам и мебели, — я терпеть не могу находиться там, где все это сосредоточено искусными профессионалами. Меня значительно больше трогает вид книги на ночном столике моего друга, доносящаяся через открытое окно кантата Баха, детская молитва, которую я произносил, находясь еще в кровати: Господи, благодарю Тебя за то, чтовернул мне душу.

Организованная религия является, насколько мне известно, как и любая цивилизация, общинной. Тем не менее я предпочитаю не общественные, а личные отношения. Когда я был маленьким, моим родителям приходилось силой тащить меня в синагогу. Во время празднования бар мицвы я буквально сбежал с места действия. Однако мысль о том, что ко всему этому можно вернуться с помощью Интернета — одному и незамеченным, — представляется мне странно привлекательной.

Началось все с моего «посещения» синагог, разрушенных во время «хрустальной ночи». Затем, разумеется, я любовался Шартрским собором. А потом мне захотелось узнать, есть ли собственный сайт у синагоги в Уэстчестере[13], которую посещает моя семья. Она была в списке вместе со прочими синагогами графства, но изображение ее отсутствовало. Пока я разыскивал эту синагогу, на экране появилась картинка, на которой Amazon.com заявлял, что у него есть информация, относящаяся к синагоге Бет-Эль. Кликнув мышкой на картинке, я выяснил, что тех, кто разыскивает синагогу Бет-Эль, могут заинтересовать следующие три книги: «Руководство по формулированию психологических установок для достижения успеха в жизни и карьере», некое произведение, содержащее «интимные подробности жизни Давида», и книга размышлений, исторгнутых из души «бедной незаметной женщины».

Хотя я люблю случайные находки, эти книги показались мне не слишком интересными. Я вернулся было к списку синагог, но наткнулся на виртуальный тур по Храму Ирода (то есть второму Храму), который весьма нелепым образом проводила некая женщина по имени Шарон, похожая на стюардессу. Она появлялась при демонстрации каждого нового объекта, указывая то на окружающий Храм двор, то на Святая Святых, словно это были призы за удачу в игровом шоу.

После Храма Ирода мне — по ассоциации — захотелось найти сведения об Иосифе Флавии, который своими глазами видел, как этот храм горел. Мрачная картина восстанавливала подробности описанной им в «Иудейской войне» великой трагедии: римляне с копьями, бегущие в панике евреи, столбы пламени, горы тел.

Одна из причин, по которым я высоко ценю Иосифа Флавия, заключена в том, что он дает мне яркое, реальное, конкретное изображение этого храма. Телевизионные репортажи о землетрясении в районе залива Сан-Франциско полностью рассеяли мои фантазии о том, что разрушение может быть бескровным. Ничто так не помогает избавиться от абстрактного представления о падении Храма, как живое описание, которое дает Иосиф Флавий:

Мятежники уже были не в силах помочь хоть кому-нибудь. Повсюду царила смерть, кто-то пыталсяспастись бегством. Жертвами по большей частистановились мирные жители, которых — слабых ибезоружных — поражали повсюду, где их настигаливраги. Вокруг жертвенника росли горы трупов, а поего ступеням лились потоки крови и скользили телатех, кого смерть настигла наверху.

«Иудейскую войну» — уже само название говорит о римских симпатиях автора — Иосиф Флавий пишет как беспристрастный имперский историк. Но о тех несчастьях, которые обрушились на головы евреев, он говорит с сочувствием человека, к ним принадлежащего. Создается ощущение, что Иосиф никогда не отказывался от религии, в которой родился, хотя и взял имя римского императора и превратился в Иосифа Флавия. Он стал историком иудеев, пытаясь ответить на антиеврейские настроения древнего мира и показать благородство древнего еврейского народа, одновременно не забывая польстить римским властителям, чтобы сохранить свое официальное положение в империи.

Иосиф Флавий, который был способен превозносить кого угодно, освобождает римского военачальника Тита от ответственности за сожжение Храма, считая, что в этом виноваты кровожадность римских воинов и глупое упрямство иудейских фанатиков. Он снимает ответственность с еврейских масс Иудеи за поднятый мятеж против Рима и утверждает, что во всем виноваты их предводители. Похоже, Иосиф ошибался и в том, и в другом, однако его неточности не умаляют тех качеств, которые делают «Иудейскую войну» столь привлекательным для меня произведением. Эта книга, по сути, является светским описанием события, имеющего религиозное значение. Это все равно что найти в газете «Нью-Йорк таймс» статью о сражении при Иерихоне или увидеть телевизионный репортаж о Всемирном потопе.

Отправившись из иудейской цитадели к римскому двору, Иосиф не вошел в мир ешивы, который стал рождаться после разрушения Иерусалима, а остался писателем вне религии. Он заимствовал свой стиль у римлян и писал книги для языческого мира, с которым заключил свой собственный мирный договор.

Этот человек родился лишь немногим позже Иисуса и чуть раньше рабби Акивы, то есть в то время, когда в любое повествование непременно вплеталась религиозная история, а он тем не менее писал так, как пишут и в наши дни. Разрушение Иерусалима, сожжение Храма, иудейские обычаи в описании Иосифа предстают такими, словно они были предметом исторического и антропологического изучения. Это вовсе не значит, что он как бы отстранялся от своего сочинения, — напротив, Иосиф, как и Генри Адамс, писал автобиографию. Но и живя в эпоху религиозного фанатизма, он полагал, что дни Божественного вмешательства в мирские дела закончились. Он относится к окружающим событиям как к проявлению Божьей воли, но при этом осознает, что Рим побеждает, евреи терпят поражение, а религиозная жизнь, которую он знал в молодости, уходит навсегда.

Труды Иосифа Флавия, как и кодификация Талмуда, являются реакцией на происходящие несчастья. Иосиф был свидетелем разрушения Храма и в каком-то смысле участником операции по спасению. Несмотря на то что ученые считают его ненадежным автором, пекущимся больше о себе, страдающим неточностями, ему удалось занять место в литературной традиции, которая мне импонирует: это светская литература, вдохновленная тем, что свято и живо, и сочетающая в себе историю, фантазию и автобиографические сведения.

В определенном смысле Иосиф Флавий — это светский Йоханан бен Заккай, выдающийся талмудический мудрец и его современник. Бен Заккай тоже предвидел неизбежное падение Иерусалима. Представ перед Веспасианом, он напророчил ему стать императором. Но когда новый император захотел наградить мудреца, Йоханан испросил его позволения отправиться в Ямнию. Сюжет о побеге Йоханана вошел в Талмуд и частично призван показать, как Талмуд появился. Таинственное свойство священного предания позволяет воспринимать бегство Йоханана из Иерусалима как геройский поступок. А Иосиф Флавий, несмотря на самовозвеличивание, смотрится лишь как человек, желавший спасти свою шкуру. И все же при определенном настроении я испытываю к нему — возможно, постыдную — симпатию. В самом деле: почему мы хотим разорвать тесную связь между лучшими друзьями — телом и душой?

Будучи образованным евреем, Иосиф Флавий мог бы научить меня многому из устной традиции, которую он должен был впитать, когда она только формировалась. Но, несмотря на то что он родился в священнической семье в 37 году и длительное время считал себя иудеем, известность пришла к нему как к автору книг на греческом языке, предназначенных для неевреев.

Не исключено, что Иосиф знал историю Йоханана бен Заккая, а возможно, лесть и предсказание великого будущего римскому полководцу были проявлением обычного инстинкта самосохранения. В любом случае каждый из них пережил своего рода символическую смерть — за Иосифом стоит клятва совершить самоубийство, которую он не исполнил, а Йоханан буквально побывал в гробу. Причем оба возродились к новой жизни. Разница заключается в том, что Иосиф, который при других обстоятельствах мог бы стать рабби, стал писателем, а точнее — римским историком, наблюдавшим конец еврейского образа жизни. Йоханан бен Заккай продолжил живую традицию иудаизма, перебравшись в Ямнию, и возродил изучение Мишны, которая составляет основу Талмуда.

Рабби, по существу, создали виртуальный Храм после того, как реальный был разрушен. В трактате Шабат, например, можно прочесть, какие работы запрещено производить в субботу; список этот довольно длинен и в основном содержит те виды деятельности, которые необходимы для сооружения скинии. Например, нельзя передвигать мебель по земляному полу, поскольку, как объясняют рабби, может возникнуть борозда, в которой прорастут семена, из которых получают красители, используемые первосвященниками. Метафора, стоящая за этими тщательно продуманными запретами — соединяя свое жилище с жилищем Бога, человек как бы сам соединяется с Богом, — прекрасна, хотя когда я изучаю эти законы, то мне приходится напоминать себе об этом, поскольку я тут же теряюсь в этом море ограничений. Тем не менее в основе этих законов лежит сложный акт перевода, когда конкретное превращается в абстрактное.

Храм одновременно существует и не существует в таинственном промежуточном пространстве Талмуда. Евреям удалось выжить, в частности, благодаря созданию такого пространства. Можно быть рассеянными по всему миру — и чувствовать себя дома, быть изгнанными — и находиться в центре всего.

Иосифа Флавия значительно больше занимала судьба того, что мы сегодня бы назвали миром из кирпича и раствора, миром реального Храма и реального Иерусалима, разграбленного и буквально стертого с лица земли. Его интересовал трехмерный мир, который действительно оказался разрушенным. Он сделал его достоянием истории, но не превратил в нечто новое.

Как это ни парадоксально звучит, Иосиф Флавий был во многом традиционной фигурой, и в его сознании ничто не могло заменить Храм. Войну, которая привела к разрушению Храма, он называет «величайшей войной нашего времени, а может быть, даже самой великой из всех засвидетельствованных битв между городами или народами». Перед лицом римского нашествия он избрал для себя единственный, как ему казалось, верный путь — уступить завоевателям и стать римлянином, хотя все, что он смог рассказать, касалось только евреев.

Йоханан бен Заккай был более радикальной фигурой. Он решил, что еврейский образ жизни еще возможен, даже без сложенного из камня дома Бога. Он помог создать нечто новое, но нашел способ объяснить, что это новое сотворено во имя старой традиции. Иосиф Флавий, без сомнения, весьма удивился бы, узнав, что в конечном счете римляне исчезли, а иудаизм с его переносной, не привязанной к камню культурой сохранился. Йоханан бен Заккай не просто уцелел в этой войне, но и в каком-то смысле вышел победителем, тогда как Иосиф остался во власти архаичного мира воюющих империй, среди битв, которые для него никогда не закончатся. Тем не менее он овладел римскими методами и отобразил реалии тогдашнего вещного мира, что придало его трудам непреходящую силу.

Мир увенчал Иосифа Флавия лаврами. Он принадлежит к плеяде самых известных историков всех времен. Йоханан бен Заккай, напротив, живет в замкнутой религиозной традиции и в основном знаком только приверженцам этой традиции. Но Иосиф, при всех его лаврах, не просто историк — он и сам в каком-то смысле застрял в истории. Как жену Лота, его заворожила трагедия, оставшаяся за спиной. А Йоханан бен Заккай сумел ступить за пределы времени. Он живет внутри развивающейся религиозной традиции, которая всегда обращена в будущее.

Иногда я испытываю желание раздвоиться, чтобы в одно и то же время бежать — как Иосиф Флавий — в светский мир и искать традиционный религиозный дом. Я хочу говорить на общеупотребительном языке — и одновременно освоить древние особые формулы, которые, как это ни парадоксально звучит, приведут меня в будущее.

Конечно же тем самым я примеряю к миру свои личные парадигмы и уподобляю Иосифа Флавия и Йоханана бен Заккая моим двум бабушкам: каждая из них оставила мне наследство, и эти два наследства я хочу каким-то образом примирить.

Однако же не исключено, что такое примирение вообще ни к чему. Почему они оба не могут сосуществовать в моем сознании, если уж не слившись друг с другом, то хотя бы, как в Талмуде, — рядом, как пункт и контрапункт? Почему их нужно разделять в большей степени, чем разделены тело и душа? Почему бы не воодушевиться примером обоих, Иосифа Флавия и Йоханана бен Заккая, которые, каждый по-своему, были и великими соглашателями, и стойкими традиционалистами?

Ведь у этих двух сторон есть много общего. Йоханан бен Заккай, как и Иосиф Флавий, оказался предателем. Его тайно вынесли в гробу не потому, что он боялся римлян, а потому, что зелоты могли убить его, если бы узнали, что он покидает Иерусалим. Ему необходимо было примирение с Римом для того, чтобы бежать в новый центр еврейской учености. В то же время Иосиф Флавий, этот великий приспособленец, выслушав предложение Тита взять себе все что угодно из награбленного в разрушенном Иерусалиме, выбрал только свиток Торы. Ученые считают, что «Иудейская война» изначально была написана для евреев, на арамейском языке, то есть языке Талмуда. К сожалению, этот вариант книги утерян.

Я размышляю о персонажах, которые родились почти две тысячи лет назад, поскольку считаю, что они напрямую связаны с миром, в котором я живу сейчас, — миром, который сам по себе есть всего лишь отрезок времени, изъятый у сейсмического излома. Возможно, Интернет — это один из способов примириться с утратой нашего собственного центра. Наши идеи относительно общности и культуры, наши представления о том, что включается в понятие страны, то, как мы общаемся, занимаемся бизнесом, читаем, думаем и видим, — все это подвергается трансформации в результате действия обширных демократизирующих информационных сетей, ныне определяющих нашу жизнь. Но не исключено, что эти сети и связанные с ними перестройки в обществе являются не чем иным, как реакцией на уже происшедшие изменения, на утраты, которые мы пока еще не начали осознавать.

Еще в университете я обнаружил в себе зерно нигилизма. Мне хотелось, чтобы знакомые вещи скорее завершились, но это желание звучало все тише в хоре менее категоричных устремлений и наконец притихло совсем в компании совершенно обратных и вполне безопасных. Сейчас я лучше, чем когда-либо, понимаю, что живу в обществе, которое, при всем его внешнем удобстве, постоянно вынуждено восстанавливаться после всевозможных потрясений века прошедшего. Мой дед воевал в Первую мировую войну и остался жив, хотя девять миллионов солдат погибло. Во Вторую мировую войну за ним пришли, забрали из дому и потом убили. Он оказался одним из шести миллионов евреев и пятидесяти миллионов людей других национальностей, погибших во время войны, которая уже не делала различий между солдатами и мирными жителями. Я не знаю, как и где мне разместить тени моих близких в этом страшном списке утрат двадцатого века, поглотившего целые народы и системы верований, но я понял, что и моя личная жизнь выросла из этого прошлого. Мне не нужно придумывать какой-то искусственный кризис. Вместо этого нужно рассчитать свою реакциюна то, что действительно произошло.

Как и Иосиф Флавий, я не хочу умножить собой список мучеников. Я знаю, что в синагогах, исчезнувших после «хрустальной ночи», не осталось жизни. Но и в синагоге моего детства живут лишь тени — она представляется мне бесплотным убежищем некой культуры, до сих пор прячущейся в гробу бен Заккая. Но если этой жизни нет в синагоге, то где ей быть? Найдется ли сейчас для нее хоть какое-нибудь место, как оно нашлось для Йоханана бен Заккая, когда его религиозный центр распался? Неужели мы только наследуем религиозные миры — или мы их и создаем тоже?

Начинать всегда трудно. Прошлое следует за нами по пятам в будущее, и это, бесспорно, хорошо. Робинзон Крузо, человек, который создавал все заново, обнаружил среди спасенных им вещей Библию и сумел вписать ее странные древние сюжеты в свою жизнь. Он нашел в этой книге — еще прежде, чем обнаружил человеческий след на песке, — спутника для своей души.

Утвердив свой авторитет, рабби столетиями работали над тем, чтобы свои свободно текущие дискуссии привести в соответствие с текстом Библии, и в результате этих усилий появилась книга, известная ныне как Талмуд, — наполовину устная, наполовину письменная, наполовину древняя и наполовину современная.

Я знаю, что у Интернета, в отличие от Талмуда, нет нравственного стержня. Это огромный, грубо сколоченный, хаотичный организм, но он позволяет мне всего за несколько минут из моей квартиры в Манхэттене перенестись в Шартрский собор, в исчезнувшие синагоги Европы, в пригород, где я вырос, и даже к руинам Храма Ирода. Для одних такое непоследовательное странствие может показаться концом культуры. Но мне это представляется лишь началом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.