ГЛАВА XXXI Начало враждебных отношений народных вождей

ГЛАВА XXXI

Начало враждебных отношений народных вождей

Хотя слово, которое Иисус только что произнес было началом нового периода Его учения; хотя с этого времени черные тучи начали собираться гуще и гуще: однако же не надо предполагать, что это был первый случай, даже в самой Галилее, при котором враждебные отношения к Его личности и учению выразились открытым образом. Как небольшое волнение и тихий шум воды служит иногда предвестниками бури и пугает больше своим предсказанием, нежели силою, так появлялись признаки тайного неудовольствия и последующей вражды фарисеев. Сначала они выражались только в вежливых вопросах и схоластических спорах, но вскоре сделались предтечами озлобленного порицания и дерзкой клеветы, бывших плодами прошедшего лета[343].

1) Ранние следы сомнения и несочувствия новому учению появились при выражении, которое он употреблял в нескольких случаях: прощаются тебе грехи твои! Это те слова, с которыми Он обратился к женщине-грешнице и к расслабленному. В обоих случаях выражение это возбудило удивление и неодобрение. Но в доме Симона, где неприязненность была высказана не открыто и где не сделано никакого чуда, Иисус вследствие ропота собеседников, как бы делая уступку, прибавил: вера твоя спасла тебя; иди с миром[344]. Не так было при исцелении расслабленного. Тут поднялся открытый ропот между книжниками и фарисеями, и Иисус, не скрывая более истинного своего величия проявлением действия силы, творящей чудеса, доказал свое право прощать грехи[345]. Доказательство было неопровержимо, потому что утверждалось на господствующем веровании о соотношении, существующем до некоторой степени между болезнью и грехом, а притом и на общем правиле, поддерживающемся даже раввинами, что «больной не выздоровеет от болезни, пока не простятся грехи его»[346]. Следовательно, согласно их же понятий, Тот, Кто собственной властью мог исцелить болезнь, мог собственной властью и простить грехи, хотя правда и то, что они не могли понять ни исцеления, ни забвения грехов, вытекающих из такого необыкновенного источника, без жертвенных очищений, без священнического вмешательства. Но для их забитого обрядовыми правилами ума в этом происшествии неприятнее всего было то, что факт выздоровления совершился и его действительность могла подтвердиться сотнями живых очевидцев. Таким образом, почувствовавши, что почва на этом поле битвы слишком неустойчива, они прошли это обстоятельство молчанием. Старание с их стороны доказать, что в Его выражении было оскорбление имени Божьего, только бы выказало ярче, что Он действительно сотворил чудо.

2) Не торопились они произнести на Него и обвинение, сообщенное нам из уст самого Спасителя, что Он был человеком, который любит есть и пить вино[347]. Это обвинение было очевидным образом ложно и придумано ненавистью, старавшейся возбудить предубеждение к Тому, Кто, хотя не усвоил себе строгого аскетизма Иоаннова, однако же вел очень простую жизнь и в принятии приглашений на праздники, где Он постоянно имел новый случай учить и делать добро, поступал точно так же, как и самые строгие фарисеи. Клевета была опровергнута, когда Он доказал, что люди рода сего подобны своевольным и своенравным детям, с которыми невозможно сойтись, ибо обвиняют Иисуса в неумеренности, потому что Он не отказывался от невинных пиров, и обвиняют Иоанна в том, что им владел дьявол, хотя он проводил жизнь вполне пустынническую.

3) Они не торопились обвинять Иисуса и в несоблюдении постов. Чтобы принести эту жалобу, они прибегли к сильной помощи учеников Иоанновых. Но когда эти последние из слов своего пророка убедились, что притязания их пусты и неосновательны, фарисеи увидели, что было бы совершенно бесполезно основывать обвинение в несоблюдении такого дела, которое не только не признано обязательным в законе Моисеевом, но даже не получило одобрения от некоторых из их именитых и мудрых учителей, как например Симеона Справедливого. Нетребование Иисусом поста от своих учеников не могло конечно лишить Его народного сочувствия, не могло послужить обвинением перед синагогой и синедрионом.

4) Самою горькою и тяжкою для противоборствующей Иисусу партии обидой, которая возмущала ее до крайности, было избрание Матфея в апостолы и широчайшая терпимость, можно даже сказать предпочтение, оказываемое Им мытарям и грешникам. Между современными Ему иудеями установились строгие кастовые различия по религиозной жизни. В конце Мишны существует трактат, называемый Гораиоф, где священникам предоставляется преимущество перед служащими левитами, левитам — перед прочими законными израильтянами, законным израильтянам — перед незаконнорожденными (мамзер), незаконнорожденному израильтянину — перед рабами (небиним), рабу — перед чужеземцем (гер), а чужеземцу — перед вольноотпущенным. Но если мамзер, говорит Мишна, будет сын раввина, а первосвященник из ам-га-арецов, т. е. простых поселян, то такой мамзер имеет преимущество перед первосвященником. Гиллел говорил, «что человек незнатный не спасется от греха и никто из ам-га-арецов не может быть благочестивым; ам-га-арецом же почитался тот, кто не повторяет ежедневно утренней молитвы (кришма), или не носит тефиллина или цицмфа, или не прислуживает человеку ученому. Мелочность ученого еврея доходила до того, что он в своих соотечественниках, не знавших закона, видел людей, находящихся под проклятием. Каждый еврей, считая себя членом царственного поколения и избранного народа, глядел на язычника с величайшим презрением исключительности, установившейся тысячелетними обычаями, а еврей-пурист разве не многим чем отличал от язычников своих бедных, обиженных и забитых братьев. Взгляд этот так ими усвоился и обычай до того укоренился, что при объяснении того, как надо глядеть на человека, не слушающегося обличения церкви, применяясь к понятиям века и разумению апостолов, сам Спаситель употребил такое выражение: да будет он тебе как язычник и мытарь. Но вот является человек, Который вмешивается свободно и запросто, без всякого оттенка высокомерия и презрения, в оскорбительную среду мытарей и отъявленных грешников. Мало этого. Он дозволяет женщине, из которой изгнал семь бесов, сопровождать Его в путешествиях и блудницам омывать Его ноги слезами! Как Он не сходен с фарисеями, которые считают нечистым простое прикосновение к человеку нечистому по закону, — которые установили особое правило[348], что никто не может принять гостем в своем доме того, в ком подозревает грешника, — которые запрещают умным детям сидеть за столом в обществе неученого.

При начале своего учения Иисус отражал обвинения ссылкой на любимые им места из Св. Писания, — на превосходное выражение пророка Осии, которым Он повелевал им «идти и научиться» той мысли, что «Я хочу любви, а не жертвы». Затем, упрекая их в немилосердии и самодовольстве, Он привел в основание пословицу: не здоровые имеют нужду во враче, но больные[349]. В последние дни, во время путешествия Его в Иерусалим, эти неутомимые враги подняли неистово злобный ропот, говоря, что Он принимает грешников и ест с ними[350]. Тогда Иисус, оправдывая Свои действия, открыл с большей ясностью, чем прежде, действие божественной любви в отношении раскаявшихся грешников, рассказав три превосходные и замечательные притчи о потерянной овце, представляющей заблудшегося грешника, — об утраченной монете, изображающей грешника, запечетленного Божеским образом, но потерявшего и забывшего свое собственное достоинство, и наконец о расточительном сыне, как тип добровольно сознавшегося грешника. Будучи заимствованы из простой обыкновенной жизни, эти притчи (в особенности последняя) объясняют глубочайшие тайны Божеского милосердия и великую радость на небесах, даже об одном грешнике, если он раскается[351]. Где в ряду книг духовной и светской литературы можно найти что-нибудь настолько изящное, настолько светлое, настолько полное беспредельной любви, настолько верное в изображении последствий греха и так милостиво обещающее столько радостных надежд за исправление и раскаяние, как эта история? Какой превосходный перечень религиозных утешений и жизненных страданий! В этих немногих коротких словах яркими чертами изображены грех и наказание, раскаяние и прощение. Различие темпераментов и побуждений, разграничивающее разные классы людей, — мнимая независимость беспокойного своеволия, — предпочтение настоящих радостей будущим надеждам, — стремление из чистого и мирного приюта, называемого нами своим домом, с намерением дать волю всем низким страстям, предавшись распутству, которое растлевает и губит всякое благороднейшее дарование, — непродолжительность горячки запрещенных удовольствий, — томительный голод, — мучительная жажда, безнадежное рабство, — невыразимое унижение, — безраздельная скорбь, которая затем следует, — где и когда были изображены эти миллион раз повторяющиеся опыты в жизни, изображены в немногих чертах рукой более нежной, более верной, как в портрете этого сумасбродного молодого человека, просящего преждевременно раздела отцовского имения, путешествовающего в отдаленную страну, расточающего все имение в распутной жизни, страдающего потом от бедности и голода, принужденного принять на себя унизительную должность пастуха свиней, наполнять свой желудок свиным кормом, потому что никто не дает ему иного! Его опамятование, воспоминание о самых последних рабах отца, которые получали все с избытком, возвращение домой, глубочайшее раскаяние, смиренная, сокрушенная, раздирающая сердце мольба, наконец этот ни с чем несравнимый переход к другой жизни, — все это звучит каким-то дивным, как будто бы раздающимся с небес голосом, который вызвал во многих миллионах сердец слезы и раскаяние.

Он встал и помел к отцу своему — говорит Спаситель. И когда он был еще далеко, увидел его отец его, и сжалился, и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду, и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и обувь на ноги его. И приведите откормленного теленка и заколите: станем есть и веселиться! Ибо сей сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся.

После таких поучительных слов утешения, которого не могла бы преподать грешнику сама смерть, по нашему людскому разумению, притча и должна была бы закончиться. Она бы и закончилась этой живой и естественной картиной высокой и всепрощающей любви, — этими дивными, сладостными, как звуки ангельской арфы, словами, — если бы тайная ненависть людская и коварство были не таковы, каковы они на самом деле. Заключение притчи относится гораздо прямее к тем обстоятельствам, которые ее вызвали. Злобный ропот фарисеев и книжников доказал, что они в своей холодной и упорной жестокости и гордости не имели ни малейшего понятия о том, что пред лицом Божиим слеза одного истинно раскаявшегося грешника несравненно дороже бездушного и бесполезного формализма тысячи форисеев. Они почти не подозревали, что раскаяние может привести блудника и грешника в более тесное общение с Творцом, нежели усиленное выражение пустого, наружного, притворного благородства. Поэтому-то Иисус закончил историю приходом старшего сына, который остался недоволен шумным весельем по случаю возвращения брата, огорчился такой готовностью к прощению, упрекал нежного сердцем отца, выставлял с упреком грехи брата, которого не хотел даже признавать своим близким, одним словом, выказал всю мелкую, непрощающую злобу сердца, наружную прямоту и честность, ошибочно принимаемые за святое чувство любви. Такая самохвальная злоба, такая безжалостная и отталкивающая благопристойность есть зло, которое укореняется глубже, нежели открытое непослушание и явное пристрастие к греху, а потому трудные для исследования, тяжелые для излечения. И в самом деле, когда мы при чтении этой истории размыслим глубже об ее содержании, то от всего сердца возблагодарим Бога за то, что Он, имея силу и власть из всякого зла извлекать добро, — мед из львиной пасти и воду из кремнистой скалы, может, — даже из такой души, как эта, — извлечь материал для божественных выражений откровения, — притчу о расточительном сыне.

Таким образом объяснены были Иисусом отношения Его к мытарям и грешникам, а с тем вместе выражена крайняя противоположность между духом Его учения и надутым религионизмом, который представляет всегда грубую и фальшивую подделку всякой истинной религии. Современный Христу иудаизм принимал за истину пустые формы и мелочную обрядность; смешивал немилосердную исключительность с настоящей чистотой; любил греться на солнце, воображая себя в своей несправедливости любимцем Божиим, и держал в тени и мраке всех прочих детей Божиих. Он был так глубоко проникнут притворством, что не замечал его в себе и вменял себе в заслугу, если мог сокрушить хрупкий тростник или затоптать остаток курящейся кудели, — принимая согласно с выражением блаженного Иеронима, что непростерший руку грешнику ломает хрупкий тростник, а потушающий искру веры в меньшей братии гасит дымящийся лен. Это фарисейство благодарило Бога за то, что другие грешат, и мечтало, что может Ему угодить служением, в котором не было ни смирения, ни веры, ни честности, ни любви. Увы! Жалкие формалисты, которые воображали, что они богаты и преисполнены дарованием, должны были увериться, что они пусты, бедны, слепы и наги. Эти овцы, вообразившие себя незаблудшимися, должны были узнать, что бедная, потерянная овца с большей еще нежностью отнесена будет домой на плечах доброго пастыря; эти старшие сыновья должны были научиться, что мысль отца их, которую они мало способны были осмыслить в своих ледяных, несочувствующих никому сердцах, заключается всецело в выражениях: это случилось так, что мы должны радоваться и веселиться, потому что твой брат был мертв и ожил; пропадал и нашелся.

5) Хотя слишком было явно, что дух Христов и дух фарисейский были совершенно противоположны друг другу, однако же до сего времени враги Иисуса не имели возможности ни уничтожить Его влияния на народ, ни остановить Его дела. Прощение тем же самым голосом, которым исцелялись больные, грехов, — бывших, по их собственному верованию, причиной болезней, — участие в общественных пирах, — общение с мытарями и грешниками не были и не могли быть поставлены на вид, как преступления против закона. Сильнейшее, чаще других повторяемое, больше других возбуждавшее чувство злобы обвинение, — обвинение в явном нарушении положительного закона Моисеева относительно субботы, — оставалось еще впереди. Оно возбуждало удивление, ожесточение, бешенство, жажду кровавой мести: оно преследовало Его даже до креста. Потому что суббота была установлением Моисеевым, нет! установлением первобытным и почиталось учреждением, которое отличало евреев, как особый народ, от всех язычников. Она была знаком их исключительных привилегий, центром их бесплодного формализма. Их предания, их патриотизм, их упорство крепко связано было с мелочным соблюдением субботы. Она, по их мнению, не только соблюдалась на небесах, прежде сотворения человека, но народ израильский был избран единственно только для ее соблюдения. Разве не соблюдают ее чудесным образом субботние реки в святом городе[352]? Обожание субботы только увеличивалось от насмешек, неудобств и потерь, — которые евреи должны были выносить за это от язычников. Но они были так упорны, что из-за соблюдения субботы проигрывали битвы; беспрекословно дозволяли неприятелю умерщвлять их целыми отрядами и глядели спокойно на гибель и плен Иерусалима. Такое соблюдение субботы сопровождалось самыми мельчайшими, до жалости аккуратнейшими и совершенно ничтожными ограничениями. Пророк назвал ее наслаждением: поэтому всякий обязан был есть по субботам не менее трех раз в день. Суббота считалась праздником: следовательно, нельзя было ни зажигать огня, ни готовить пищи. Согласно упорной и узкой во взглядах школы Шаммая, никто не смел ни помочь больному, ни развеселить печального; даже сохранение жизни считалось нарушением субботы. Ты не должен, — говорят субботние правила, — проходить источник на ходулях, потому что в сущности ты несешь ходули; женщина не должна надевать лент, если они не нашиты на ее платье; нельзя выдергивать страждущий зуб и больной не может полоскать рта уксусом, а должен поднести ко рту и проглотить; никто не смеет написать двух букв кряду. Больной не должен посылать за лекарем; при наружной болезни никто не должен ни натирать, ни припаривать больного места; портной не должен выходить из дома в пятницу на ночь, не оставивши дома иглы, чтобы она не оказалась как-нибудь при нем в субботу; повар не должен надевать на голову повязки, потому что это означает в некотором смысле нести что-нибудь.

Они рассуждали; разве заповедь не делать ничего в субботний день недостаточно определительна и выразительна? Разве Моисей и старцы не приговорили к побиению камнями сына Саломифа за собирание только дров в субботу? Разве великая синагога сама не издала тридцать одно правило (абоф) для отцов и бесчисленное множество правил (тольдоф) для потомков, где содержались запрещения различных трудов, которые нарушали субботу в первой или во второй степени? Но вот явился некто и, называя себя больше чем пророком, — с умыслом. как им казалось, — отвергает святость преданий относительно дня из дней. Всякий при внимательном чтении Евангелия удивится, видя, как сильна была вращавшаяся единственно около этого предмета вражда, возбужденная против Спасителя не только в Иерусалиме, но в Галилее и Перее[353].

Негодование в Галилее выразилось в первый раз, должно быть, вскоре после происшествий, рассказанных в последней главе. Насыщение пяти тысяч и слово в синагоге капернаумской имели место непосредственно перед Пасхой. Ни один из евангелистов не рассказывает происшествий, совершившихся вслед за ними. Если Иисус посетил Иерусалим в эту Пасху, то самым скрытным образом и в одиночестве, потому что описания этого посещения у евангелистов не существует. Вернее же всего, что опасность и вражда, которым Он подвергся бы в Иерусалиме, были достаточным предлогом для Его там небытия, покуда пройдет злоба. Нет ничего невозможного и в том, что если Он не пошел Сам, то некоторые из его учеников исполнили национальную обязанность; причем легко может статься, что учреждено было наблюдение за их поведением. Сильная ненависть, возбужденная повелением Иисуса исцеленному человеку взять свою постель в субботу и теми основаниями, которые Он привел в свою защиту против этого обвинения, подала мысль иерусалимским книжникам и фарисеям послать несколько человек из своей среды, чтобы следить по Его стопам, подсматривать за Его поступками даже на берегах близкого и любимого озера. Известно, что с этих пор, при каждом перевороте, при каждом периоде Его жизни, на полях, в синагогах, на праздниках, в путешествиях, в Капернауме, Магдале, Перее и Вифании, мы видим, что Его злословят, за Ним наблюдают, Ему мешают, делают упреки, спрашивают, искушают, оскорбляют, составляют заговоры представители правительственных властей Его народа, в которых нам приходилось нередко и прежде видеть не местных уроженцев, а некоторых из пришедших из Иерусалима[354].

Первые нападки в Галилее начались с того, что ученики Его в субботний день[355] проходя через хлебные поля и почувствовав голод, рвали колосья, перетирали в руках, выдували мякину и ели. Нет никакого сомнения, что в глазах законников это было страшное, уголовное преступление. Жать и молотить в субботу было строго воспрещено одним из главных правил (аооф), а раввины решили, что срывание ржи можно признать жатвой, очищение же из колоса молотьбой. Даже ходьба по траве была запрещена, потому что представляла нечто в роде молотьбы. Можно было только снимать плод с дерева; хотя и это было нарушением субботы, но уже второстепенным (тольдоф). В срывании колосьев не было никакой важности, потому что это было освящено обычаем и даже дозволено Моисеевым законом[356]: непозволительно то, что они делали это в субботу. Окружив Иисуса, фарисеи указали на апостолов, говоря со злобой: смотри, что они делают в субботу, чего не должно делать[357].

С той истинно божественной и мгновенной готовностью, с той глубиной взгляда и всезнанием, с которыми, к величайшему удивлению тогдашних ученых, давал Ои ответы, Иисус тотчас же защитил своих учеников личным одобрением и решительной поддержкой. Так как настоящее обвинение относилось не к Нему, а к апостолам, то его доказательства и защита приняли другой оборот, чем в Иерусалиме. Там предполагаемое нарушение закона Он отрицал личным авторитетом; здесь, объявивши себя Господом субботы, Он привел им сначала из их же Кетубима, а потом из их закона, прецеденты и правила, которые освобождали Его последователей от всякого укора. Неужели вы никогда не читали[358], спросил Он их, начиная речь любимым их раввинами предисловием, как Давид в субботу не только вошел в храм с вооруженными товарищами, но даже съел с ними священные хлебы предложения, которые не было дозволено есть никому, кроме священников? Если Давид, их слава, их любовь, их святыня, так открыто и явно нарушил букву закона и не признан виновным, вследствие единственного оправдания себя потребностью высшей, нежели простые обрядовые измышления, то почему же хотят осуждать Его учеников за безвредные деяния для утоления голода? И потом, если их же раввины признают[359], что «для храма нет субботы», что священники в субботу могут рубить дрова, возжигать огонь, класть на стол вновь выпеченные хлебы предложения, заколоть жертву, обрезывать детей, не нарушая при этом правил Сефорима относительно субботы и не подвергаясь за это осуждению; если поступая таким образом они нарушают субботу по повелению закона, установившего субботу, и извиняются храмом, то нет ли чего большего для извинения, нежели храм? А здесь действительно было нечто больше храма. Притом Он напомнил им, что милосердие лучше жертвы, а так как суббота назначена прямо для благодеяния и поэтому всякое дело любви может быть совершено в этот день невозбранно, то подобные действия будут гораздо приятнее для Бога, нежели бессмысленная, самодовольная мелочность, которая превращает в тягость и западню всякое великое благословение Божие. Суббота учреждена была для человека, а не человек для субботы, говорили их правила[360], а Сын Человеческий есть Господь и субботы.

В одном из древних и ценных манускриптов Евангелия[361], хранящемся в библиотеке Кембриджского университета, после 5 ст. 6 гл. Евангелия от Луки, есть замечательная прибавка: «в тот же самый день, увидя человека, работающего в субботу, Он сказал ему: если ты знаешь, что делаешь, то да будет над тобой благословение; но если не знаешь, — то будь проклят, как нарушитель закона». Случай любопытный, сохраненный для нас в единственном манускрипте и может быть отвергаемый только как апокриф, или, скорее, как одно из письменных сказаний, которое, как и ст. 35 гл. 20 Деяний апостольских, было отнесено к Иисусу только по преданию. Смысл этих слов ясен: если ты делаешь по вере, то поступаешь справедливо; если же не по вере, то грешишь. Дух Христова учения точнее всего определяется у апостола Павла в первом послании к коринфянам[362].

По-видимому, в тот же день, отмеченный неприятностями, Спаситель после полудня вошел снова в синагогу[363]. Там уже находился человек, по преданию каменщик, искалеченный при несчастном с ним случае и просивший Христа исцелить Его, во избежание прошения милостыни. Прибытие Иисусово, даже, по-видимому, намерение прибыть в синагогу, было там всем известно и главные места заняты были книжниками, фарисеями и иродианами, которых ревниво-злобный взгляд был устремлен на Иисуса, чтобы видеть, не сделает ли Он чего такого, за что можно было бы обвинить Его. Но Иисус не держал их долго в сомнении. Сначала Он повелел сухорукому войти и стать на середину, а потом обратился к суду их собственной совести с вопросом, который вероятно вертелся у них на уме. Но он высказан Им в такой форме, что указывал прямо на то, чего Он желал. Должно ли, спросил Он, в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить? Поступать, как делаю Я, или действовать, как вы, замышляя в сердце убийство? На подобный вопрос был только один ответ; но они собрались сюда не для расследования или высказывания истины. У них была одна цель: наблюдать, что будет делать Он и открыть достойное торжественного обвинения перед синедрионом, а если нет, то наконец заклеймить Его открыто позорным клеймом суббото-нарушителя. Поэтому они встретили вопрос глупым и бессильным молчанием. Однако же Он не хотел позволить им уклониться от их собственного приговора и оправдывал себя сколько их же собственными делами, столько и неуменьем дать Ему ответ. Кто из вас, продолжал Он, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы? Доказательство было неопровержимо; сомневаться, как они поступят с овцой, невозможно, на основании их же правил[364]. Но они не прерывали своего упорного молчания. Тогда Он взглянул на них с прискорбием. Святое негодование выразилось в Его оживленных движениях и возвысило Его голос. Он смотрел на эти высокомерные лица взглядом, в котором выражалось порицание их злобы и мелочности, их невежества и спеси. Затем, подавляя в Себе чувства гнева и строгости, Он обратился к своему делу любви и сказал сухорукому: протяни руку твою. Но разве не суха была рука его? Как же он протянет ее? Однако слово Христово обладало властью, требовавшей исполнения Его повелений: сухорукий простер руку, и она стала здоровою, как другая.

Таким образом, враждовавшие были уничтожаемы; должны были молчать от стыда и чувствовать себя разбитыми при своих покушениях отыскать какое-нибудь основание для уголовного обвинения. Потому что даже при исцелении сухорукого Иисус не сделал ничего, что самая глубокая ненависть могла бы перетолковать как нарушение субботы. Он не коснулся этого человека, не расспрашивал его, не приказывал ему действовать исцеленною рукою: Он только сказал слово, а ведь никакой фарисей не мог же сказать, что выговорить в субботу слово незаконно, в особенности, когда затем следовало чудесное исцеление. Они должны были чувствовать, что разбиты окончательно, но это только усиливало их злобу. Исполнившись бешенства, они стали совещаться, что сделать с Иисусом. До сего времени фарисеи были врагами иродиан и глядели на них как на вероотступников, которые подчинились господству римлян, подражали языческой жизни, усвоили мнения саддукеев и так далеко зашли в своей лести к царствующему дому, что богохульно пытались представить Ирода Великого обещанным Мессией. Но теперь в безумной злобе на общего врага старая вражда исчезла. Была какая-нибудь причина, — может, страх Антипы; может, политическое подозрение; может, просто естественная ненависть светских людей и вероотступников к святому и возвышенному учению, обличавшему их жизнь; было что-то, почему иродиане присоединились к преследователям Спасителя. А так как Галилея был главным центром Христовой деятельности, то иерусалимским фарисеям приятно было приобрести содействие со стороны галилейского тетрарха и его свиты. Они держали общий совет, каким образом могут силой уничтожить Пророка, которого не могли ни победить в словесных состязаниях, ни подвести под законную ответственность.

Эта вражда вождей народа не отвлекла однако от Христа сердец народной толпы, что и заставило Его пожелать перейти в другое место[365], потому что Ему не хотелось ни воспрекословить, ни возопить, ни дать услышать на улицах свой голос. Еще не пришел час, когда Он может доставить суду победу[366]. Но прежде удаления Его совершилось ужасное событие. Ненависть к Нему разразилась более явственным и опасным образом. Каждый день указывал Он на лицемерный формализм фарисеев, которым проникнуто было их учение.

6) Первое явное изобличение с Его стороны правил, составлявших основу фарисейской системы, вызвано было союзным покушением иерусалимских книжников и фарисеев обвинять Его учеников[367]. В Талмуде заключается огромный отдел, называемый Тагароф, или Очищения, разделяющийся на два трактата: один — Микваоф — об умовениях и купаниях, другой — о мытье рук. При каком-то случае книжники заметили, что апостолы садятся есть без предварительного умовения рук, установленного, как сейчас сказано, устным преданием и совершаемого со специальной торжественностью. Позднейшие иудеи рассказывали с восторгом, как равви Акиба, будучи в заточении и получая воду в количестве, достаточном только для удовлетворения жажды, предпочитал умереть от жажды, нежели есть, не умывши рук. Поэтому фарисеи приступили к Иисусу, по обыкновению, толпой и спрашивали Его, волнуясь от негодования: зачем ученики Твои преступают предание старцев? Ибо они не умывают рук своих, когда едят хлеб.

Но передавая событие, св. Марко, прежде изложения сказанного выше вопроса и данного на него Спасителем ответа, делает замечание, что предания, соблюдавшиеся у фарисеев и вождей народных, чрезвычайно выработаны и многочисленны. Перед всякой едой, после каждого возвращения с рынка, они «тщательно» умывали руки, и если не было близко воды, то должны были, согласно правил, сходить отыскать ее, хотя бы для этого нужно было пройти девять верст. Кроме этого были установлены особые правила для омовения чаш, глиняных сосудов, седалищ для пиров и медных сосудов. Трактат Шулкан-Арук — «накрытый стол» — представляет собрание раввинских обычаев, извлеченных Иосифом Каро (1567 г.) из Талмуда, и заключает по крайней мере двадцать шесть молитв, которые должны сопровождать это омовение. Пренебрежение к этим правилам считалось хуже смертоубийства и влекло за собой лишение вечной жизни. А ученики Иисусовы осмеливались есть неумытыми руками!

Иисус считал дело своих апостолов делом собственным и не допускал, чтобы они, в своей простоте и неведении, были разбиты при нападениях этих государственных людей и пустосвятов. Он отвечал на вопрос более важным вопросом: хорошо ли, спросил Он, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание? По вашему толкованию, вместо того, чтобы помогать отцу и матери, человек может просто внести сумму, предназначенную на их содержание, в священную сокровищницу и сказать: это Корван, и избавляется от дальнейшей тягости давать вспомоществование родителям, и делаете многое сему подобное. Вы — лицемеры, говорил Он им, в первый раз давая такое строгое внушение, вы своими преданиями попрали и уничтожили заповеди Божии. Хорошо пророчествовал об вас Исаия: люди сии чтут Меня устами; сердце же их далеко от Меня; но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим[368].

Это уже была не просто защита учеников. Тут доказывалось нарушение со стороны фарисеев свода установлений, которые настолько сами нарушали букву священного закона, что нарушение их было лучше чем соблюдение. Тут слышался явный укор Того, Который принял на себя безбоязненно высшую власть, явное обличение системы, которая руководила всеми действиями касты раввинов и уважалась больше, чем Пятикнижие Моисеево. Сущность этой системы состояла в гибельном пожертвовании духом букве, которая, отдельно от духа, не имеет никакого значения и в пожертвовании самой буквой в пользу различных измышлений. Иудеи различали писаный закон (Тора Шебекетеб) от преданий (Тора Шевеалпи, закона с уст), и безумные почитатели последнего уверяли, что он был передан устно Богом Моисею, а от него достался в наследие отцов. На нем основан Талмуд (учение), состоящее из Мишны (повторения закона) и Гемара (дополнения к нему). Почтение к Талмуду дошло до такого изуверства, что между ним и Моисеевым законом признавали такое же различие, как между вином и водой: чтение Св. Писания считалось делом не важным; чтение Мишны делом настоящим, а Гемары — высокопочтенным. Этой-то грандиозной системы уважаемых толков и благочестивых обрядов не придерживался Иисус и не только защищал пренебрежение к ней, но явно порицал и отвергал самые существенные ее принципы. Таким образом, Он предал забвению и относился равнодушно ко всем особенностям Гагадофа (легенд) и Галахофа (правил), которые, хотя еще не были в Его время записаны, но с благоговением хранились в памяти ученых, представляя собой сокровища раввинской мудрости.

Но это еще не все. Иисус не только набросил тень на главные основания их наружной религии, но преподавал народу такое учение, которое подрывало весь их авторитет, которое клонилось к тому, чтобы доказать крайнее ничтожество их воображаемой мудрости. Несмотря на беспрестанные нападки, фарисеи и законники встречали всегда полное отражение и должны были отходить побежденными, так что и в этом случае Иисус, оставив их, как безнадежных, обратился к народу, от которого они добивались себе почтения, как к богам, и высказал эти кроткие, но сильные слова:

Слушайте Меня все и разумейте! Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека.

Такое выражение глубоко оскорбляло фарисеев. Порицая вообще левитское пристрастие ко всему обрядовому, оно чудилось им погребальным звоном для бесконечного множества произвольных обрядов. Ученики не замедлили передать Ему о негодовании, возбужденном Его словами, потому что такие речи отнимали у господствующей секты большую долю народного уважения. Но ответ Иисуса выражал полное равнодушие к земному осуждению и совершенную преданность единственно суду Божию.

Всякое растение, которое не Отец мой небесный насадил, искоренится. Оставьте их: они сильные вожди слепых; и если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму[369].

Немного позже, когда они были уже в доме и одни, Петр решился спросить объяснения слов, на которые обращено было особенное внимание народа. Иисус кротко упрекнул недостаток соображения своих апостолов, но разъяснил им глубокое значение этого выражения, что пища только укрепляет материальный состав человека, но не входит в Его сердце, или, другими словами, касается только его реального существования, из человеческого же сердца исходят злые помыслы, убийства, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления.

Злые думы подобны небольшому ручью, который обращается в стремительный, всеразрушающий поток.

Сие оскверняет человека, а есть неумытыми руками не оскверняет человека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.