ГЛАВА XLVIII Иерихон и Вифания

ГЛАВА XLVIII

Иерихон и Вифания

С конической вершины Ефраима Иисус мог видеть толпы путешественников, когда они с приближением Пасхи начали спускаться в Иорданскую долину к Иерусалиму, чтобы различными обрядами успеть до начала праздника очистить себя от осквернения[535]. Настало время покидать это сокровенное место, и Он сошел на большую дорогу с намерением присоединиться к большому каравану галилейских богомольцев[536].

Оглянувшись на маленький город и пустившись в путешествие, целью которого был Иерусалим, Он весь проникся пророческой торжественностью и восторгом души, борющейся с естественной телесной скорбью, вследствие окончательного решения принести себя в жертву. Во всех Его движениях, в каждом взгляде просвечивалось какое-то небывалое еще доселе, особое величие. Это было преображение самопожертвования и, подобно преображению славы, исполнило души тех, которые видели Его, неизъяснимым изумлением и ужасом[537]. Немного в евангелиях столь поразительных картин, как это шествие Иисуса на смерть! Он проходил один со склоненной вниз головой, во всем величии скорби, по дороге в глубокой долине, а за Ним в отдалении с благоговейным почтением, страхом и надеждой, с устремленными на Него взорами, тянулась вереница апостолов, не смевших прервать Его размышлений. Но вот Он приостановился, подозвал их к Себе и в третий раз, полнее, яснее, с более поразительными и ужасающими подробностями, нежели прежде, высказал им, что Он будет предан священникам и книжникам, осужден ими, передан в руки язычников, которые истяжут Его, поругаются над Ним, и наконец теперь в первый раз открыл величайший из всех ужасов, что будет распят, но в третий день воскреснет. Однако ж сердца их были полны надежд, связанных с еврейским понятием о Мессии; они вполне преданы были мысли, что вот настанет царство Божие во всем Его блеске, что пророчества пройдут мимо них, как легкий ветер; одним словом, они не могли и не хотели понять слов Иисусовых.

Ничто так поразительно не выказывает неспособности апостолов усвоить себе мысль, которую передавал им Иисус, как принесение во время этого же путешествия, почти что вслед за словами Иисуса, высказанной совершенно некстати просьбы со стороны Саломии и двух ее сыновей. Одна из постоянных спутниц Иисуса, Саломия, со скрытным и таинственным видом подводя двух своих сыновей, Иакова и Иоанна, которые считались между верховными апостолами, подошла к Иисусу, поклонилась Ему и просила обещать им милость. Чего же желают они? — спросил Иисус. Тогда мать, говоря за пылких и горделивых сердцем детей, умоляла, чтобы они в царстве небесном сидели один по правую, другой по левую Его руку. Иисус с кротостию принял это себялюбивое заблуждение. В слепоте своей они просили себе такого места, на котором, спустя несколько дней, почувствовали бы стыд и скорбь, — очутившись между двух распятых разбойников. Воображение их преследовали двенадцать престолов; Его дума была о трех крестах. Они мечтали о земных венцах; Он говорил им о чаше горечи и о крещении в крови. Могут ли они вместе с Ним выпить эту чашу и креститься тем крещением? Теперь только, может быть, понявши несколько Его мысль, они ответили смело: можем. Тогда Он объявил им, что с ними это сбудется, но право сидеть по правую и по левую Его руку сохраняется для тех, которых удостоит Отец Небесный. «Престол, — говорит Василий Великий, — есть награда за труды, а не милость, предоставляемая гордости, — награда за праведную жизнь, а не уступка на просьбу».

Десятеро остальных апостолов, услыхавши об этом, конечно вознегодовали на тайное покушение двух братьев превосхитить особые небесные почести. Им не приходило на ум, что подобной награду должно предшествовать страдание и мученическая смерть[538]. Все это будет им открыто в свое время, а теперь Иисус, созвавши всех вместе, поучал[539], как это делывал часто, что высочайшая почесть приобретается глубочайшим смирением. Призрачное земное господство выражается подобием власти над людьми, призраком непродолжительного влияния на своих ближних, — вследствие чего оно, стараясь доказать свое владычество, налагает гнет на подвластных ему. В царстве небесном господствующий над всеми должен быть слугой других, так как сам Царь Небесный проводил свою жизнь в унизительном служении и приготовлялся отдать ее в искупление за многих.

Приступая к рассказу о последующих событиях, я считаю долгом предварительно заметить, что люди мало сведущие в Св. Писании легко могут смутиться здесь очевидным разногласием между евангелистами[540]. Евангелист Матфей говорит об исцелении двух слепых, тогда как прочие два евангелиста упоминают только об одном; в рассказе св. Матфея прибавлено, что чудо совершено, когда выходили они из Иерихона, а св. Лука ясно высказывает, что событие происходило, когда подходил Он к Иерихону. Но всякий рассудительный читатель отнесет эту разницу единственно к неточности, которая, нисколько не уменьшая достоверности события, может встретиться у евангелистов, как и у всякого другого вполне достоверного свидетеля. Существует около сорока или пятидесяти способов примирения этого разногласия, но все они хуже, чем этот самый предполагаемый недостаток. Я согласен еще допустить предположение Макнайма, что чудо совершено между двумя Йерихонами, — старой стороной Ханаанской и новой полу-Иродианской, причем один слепец исцелен при входе, другой при выходе из города: но полагаю, что если бы св. Матфей говорил о Вартиеме и его вожаке, как о двух слепых, или, если бы в течение времени какая-нибудь ничтожная неточность вкралась в первоначальный текст Евангелия св. Луки, то я не вижу причины стесняться, не вдаваясь в бесплодные выдумки, допустить такое предположение, в котором нет ничего оскорбительного, что вследствие краткости и отрывочности евангельских рассказов оказалась неточность, а если бы известны были все мелкие подробности, то уничтожилось бы и разногласие.

Приближаясь к Иерихону чрез выжженный солнцем, безлесный Гор, путешественники встретили толпы сопутствующих богомольцев, которые становились гуще и гуще. Вечером в четверг 7-го или утром в пятницу 8 — го Нисана они добрались до окрестностей Иерихона, этого знаменитого города, — города благоуханий, роз и пальм, одним словом, «Божьего рая»[541]. В настоящее время это жалкая и ничтожная арабская деревушка, но тогда был красивый и населенный город, стоящий на зеленом, цветущем оазисе, богатом медом, миррой, водой в источнике Елисеевом и других великолепных ключах. Вблизи города сидел слепец Вартимей, сын Тимея, просивший милостыни вместе с товарищем его несчастия. Услышав шум от проходившего множества народа и осведомившись, что это был Иисус из Назарета, они стали кричать: Иисус, Сын Давидов, помилуй нас! Толпа считала эти крики недостойными величества Того, Кто должен войти в Иерусалим, как Мессия своего народа, но Иисус, услышав их, был глубоко тронут, остановился и велел позвать слепцов. Тогда услужливый народ переменил тон и сказал Вартимею, который выдается в рассказе настолько более, что два других евангелиста не поминают о его товарищах: не бойся, вставай, зовет тебя. В порыве радости, сбросив с себя аббу, слепец вскочил с места и был приведен к Иисусу. Чего ты хочешь от Меня? спросил Иисус. Раввуни! — отвечал слепец, давая Ему самый почтительный, какой только знал, титул, — Раввуни, чтобы мне прозреть. Учителя, смотря по почету, назывались у евреев: Рае, Равви, Раввин и самая высокая степень Раввуни. Иди! отвечал Иисус, — вера твоя спасла тебя. Он коснулся до глаз Вартимея и его товарища, и слепцы, с возвращенным зрением, последовали за Спасителем среди радостной толпы, славя Бога.

Остановка в Иерихоне, прежде входа в опасную, скалистую, населенную разбойниками горловину, которая вела оттуда в Иерусалим, была необходима. Горловина эта представляла необделанный без перерывов шестичасовой всход на гору, подошва которой была на 600 ф. ниже, а вершина почти на три тысячи фут. выше уровня Средиземного моря. Самое значительное население Иерихона составляли священники: поэтому естественно можно было ожидать, что Царь, сын Давидов, наследник Моисеев, будет принят в дом потомков Аароновых. Но место, избранное Иисусом для отдохновения, определилось другими обстоятельствами[542]. Для собирания доходов с огромной торговли разного рода благовонными товарами[543], которая там процветала более, чем во всяком другом месте, и для правильного вывоза и ввоза из римских провинций во владения Ирода Антипы и обратно, в Иерихон, учреждена была огромная колония мытарей. Из числа главных между ними был один, по имени Закхей (сокращен, от Захария — «чистый») — дважды ненавистный народу: за то, что иудей, и за то, что исполнял свои обязанности близ святого города. Официальное его звание начальника мытарей только увеличивало общую ненависть, потому что иудеи глядели на это звание, как на заслуженное исключительной деятельностью на службе их угнетателей римлян, а на богатства мытарей, как на верное указание бесчисленных насилий. В этом человеке зародилось сильнейшее желание собственными глазами увидеть Иисуса вблизи; но, будучи мал ростом, он не имел возможности из густой толпы даже взглянуть на Него. Поэтому, когда Иисус проходил через город, Закхей забежал вперед, влез на низкие сучья смоковницы, которая росла близ дороги. Под этим деревом надо было проходить Иисусу, и мытарю представлялась полная возможность видеть единственного из всей его нации человека, который не только не выказывал сосредоточенной и фанатичной ненависти к тому классу, к которому он принадлежал, но, напротив, избрал среди его самых ревностных слушателей и возвысил их до звания апостолов. При виде Иисуса сердце Закхея забилось от радости и благодарности, когда Великий Пророк, признанный Мессией своего народа, остановился под деревом, взглянул вверх и, назвав его по имени, повелел поторопиться сойти вниз, потому что вознамерился быть гостем в его доме. Таким образом, Закхей не только мог видеть Иисуса, но принять Его, разделить с ним вечернюю трапезу, предложить Ему свое жилище: одним словом, ему, проклятому мытарю, предстояла честь иметь гостем славного Мессию. С непритворной радостью Закхей поспешил сойти вниз с ветвей сикомора и направил путь к дому. В настоящее время развалины, носящие на себе характер сарацинской архитектуры XII столетия, в жалкой деревушке Рина (древний Иерихон) называются домом Закхея. Ропот толпы, при изъявлении Иисусом желания посетить мытаря, был продолжителен, громок и единодушен. Они считали неполитичным, неприличным, достойным порицания, что царь, среди своих восторженных последователей, войдет в дом человека, которого занятие было символом народного унижения и который при этом занятии пользовался, как они открыто говорили, дурной славой. Но улыбка одобрения, милостивое слово Иисуса были для Закхея важнее, нежели ропот и оскорбления толпы. Его не презирал Иисус: что же ему за дело до презрения народного? Иисус почтил Его и с тех пор он будет почитать и уважать себя. Как все, что было в нем низкого, вызывалось прежде наружу презрением и ненавистью, так теперь все, что было в нем благородного, всплыло наверх вследствие изъявления ему расположения и уважения. Он решился стремиться быть более и более достойным своего знаменитого Гостя; решился употребить все свои силы, чтобы не заслужить вперед Его немилости. Ставши таким образом гораздо выше толпы, он высказал не ей, которая его презирала и о которой он не заботился, но своему Господу обет, свидетельствовавший его великодушие и раскаяние и запечатлевший его прощение: Господи! половину имения моего я отдам нищим и, если кого чем обидел, воздам в четверо. Это великое пожертвование тем, что до сего времени он считал драгоценнейшим в жизни, это, сколько возможно, полное возвращение прибыли, нажитой некогда бесчестно, эта публичная исповедь и публичное заявление возвратить недобром нажитое, служило его Спасителю порукой, что благость Его излилась не на бесплодную почву. Любовь одним прикосновением открыла затаенные источники раскаяния, которые презрение запечатлело было навсегда. Ни один случай этой триумфальной процессии не представил Иисусу более глубокой, более святой радости. Отыскать и спасти погибшего не было ли Его истинным призванием? Глядя на мытаря, облагороженного только что сделанным отречением от плодов греха, что и служило неложным свидетельством истинного раскаяния, Иисус воскликнул: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама. Легенда[544], что впоследствии времени Закхей был епископом Кесарии, принадлежит к позднейшим и не может иметь большого значения.

Чтобы доказать иерихонцам, как ошибочны были их ожидания и какое глубокое заблуждение заключается в тех принципах, на которых основывали они свое обвинение Его в том, что Он воспользовался гостеприимством Закхея, Иисус (за столом в доме мытаря или, скорее, уже вышедши снова к народу) рассказал притчу о человеке высокого рода, отправлявшемся в дальнюю сторону для получения царства. Многим покажется совершенно непонятным, какой «человек высокого рода» может ехать в дальнюю сторону с целью получить царства. Но известно, что все это случилось с Архелаем и Антипой[545]. По делу Архелая, который отправлялся к Августу для испрошения себе царских прав, иудеи действительно послали депутацию из пятидесяти человек для донесения о жестокостях тетрарха, который сначала и потерпел неудачу, но впоследствии желания его осуществились и права его были увеличены. Филипп[546] защищал собственность брата во времени его отсутствия от захвата её проконсулом Сабином[547]. Великолепный дворец, построенный Архелаем в Иерихоне, конечно привел Иисусу на память эти обстоятельства, и притча Его, представляя поразительный пример высочайшего учения, извлекаемого из самых обыкновенных, окружавших Его обстоятельств, служит с тем вместе новым, неподозреваемым указанием достоверности и истины Евангелия. Взрыв удивления народа, который прервал Его рассказ вопросом: Господин! у него есть десять мин? представляет доказательство, с каким напряженным вниманием слушал народ эту притчу.

Избрав таким образом знакомый народу случай из семейства Иродов, Иисус говорил, что одно высокопоставленное лицо, отправившись путешествовать в отдаленную страну за получением царства, раздало своим слугам по мине (фунт серебра), чтобы впредь до его возвращения каждый из них пускал в оборот эти деньги. Ненавидевшие его граждане послали вслед за ним посольство, чтобы хлопотать об отказе в его претензиях. Но на досаду их, царство было за ним утверждено. Он возвратился, чтобы наказать своих врагов и вознаградить слуг, по относительной их верности. Один неверный раб, вместо того чтобы пустить в оборот вверенную ему сумму, завязал ее в платок и возвратил господину с несправедливой и дерзкой жалобой на его жестокость. За это слуга лишился своей мины, которая была отдана наиболее заслужившему рабу. Причем все добрые и верные рабы были роскошно вознаграждены, а возмутители истреблены и убиты. Притча эта имеет многостороннее применение. Она указывает на близкое удаление Иисуса из мира, на ненависть, с которой отвергнут Его, на обязанности верующего употреблять на пользу все, что ему вверяется, на неизвестность второго пришествия Спасителя, на достоверность, что при возвращении Он потребует отчета, на осуждение ленивого, на блистательную награду тем, которые хорошо послужат Ему, на окончательную гибель тех, которые покусятся отвергнуть Его. Во время рассказа караван, вероятно, остановился и путешественники окружили Его толпой. Оставляя их обдумать значение притчи, Он пошел вперед один во главе длинной процессии[548]. Народ почтительно отступил назад и много глаз следило за Ним с благоговением, когда Он тихо проходил длинной, раскаленной, бесплодной горловиной, ведущей в Иерусалим из Иерихона.

Он не думал избрать своим постоянным местопребыванием город Иерусалим, но предпочел, по обыкновению, остановиться в любимом доме в Вифании. За шесть дней до Пасхи, в пятницу, вечером 8 Нисана 780 г. от построения Рима (31 марта 33 г. от Р.Х.) прибыл Он туда до солнечного заката, которым начиналась суббота перед Пасхой, называемая Саббат Гаггадол, или Великая суббота. Здесь Ему пришлось расстаться с толпой богомольцев, из которых одни отправились воспользоваться гостеприимством друзей, другие, по обычаю, строить себе палатки и шалаши в долине Кедронскои и около западных склонов горы Елеонской.

Суббота прошла спокойно, и вечером приготовлен был, по обычаю, ужин[549]. Св. Матфей и Марко говорят несколько таинственно, что этот праздник был проведен в доме Симона прокаженного. Св. Иоанн не говорит, кто был Симон прокаженный, имя которого не встречается нигде в другом месте; из самого же рассказа ясно, что вифанское семейство во всех отношениях заведовало приготовлениями. Марфа, по-видимому, занималась хозяйством, а воскресший Лазарь был предметом такого же любопытства, как и сам Иисус. Вифанское семейство занимало очень видное положение в обществе, и члены его вели со многими приязнь и знакомство; поэтому народ толпами приходил взглянуть на воскресшего Лазаря.

Замечательное и неоспоримое чудо, которое над ним совершилось, было причиной того, что многие уверовали в Иисуса, но вместе с тем приводило партию начальствующих в Иерусалиме в такое отчаяние, что она тотчас же составила совет, как извести это живое свидетельство сверхъестественной силы Мессни, которого они отвергли. Но так как воскрешение Лазаря стояло в таком близком соприкосновении с целым рядом описанных у первых трех евангелистов событий, то мы снова приходим к заключению, что должна была существовать для нас только смутно предполагаемая, а для того времени вполне достаточная причина, почему они видимым образом умалчивают о доме и именах его владельцев, где проведена была Спасителем эта суббота. Мы со своей стороны не находим других, кроме вышесказанных прежде, следов к объяснению того, что Марию они называют какая-то женщина, пропускают всякий намек на Марфу и Лазаря и рассказывают, что замечательный ужин был изготовлен в доме Симона прокаженного. Кто же, наконец, был этот Симон прокаженный?

Понятно, что в это время он не мог быть прокаженным, потому что не мог бы жить в своем доме и находиться в обществе. Не был ли он исцелен Иисусом и не было ли это одной из причин глубокого верования в Него и сердечной привязанности, по которым Иисус считался в этом семействе всегда дорогим гостем? Мы не можем ни отвечать на эти вопросы, ни получить достаточно данных для определения: был ли этот Симон отцом Марфы, Марии и Лазаря, или, как предполагали некоторые, мужем Марфы, а потому не можем утверждать положительно, что Марфа была после него вдовой и наследницей дома.

Но как бы то ни было, праздник был замечателен не по количеству иудеев, собравшихся удостовериться в чуде, взглянуть на назаретского пророка и на человека, которого Он воскресил из мервых, но единственно по достопамятному событию, случившемуся во время самого ужина и бывшему прямым первоначальным приготовлением Иисуса к печальному и тягостному Концу.

В присутствии любимого и возвращенного к жизни брата, в присутствии еще более обожаемого поэтому Господа, — Мария не могла удержать порывов чувств глубочайшего благоговения. Она не принимала участия, как сестра ее, в деятельном распоряжении праздником, но сидела, думала и глядела. Пылкое сердце ее не могло выдержать, чтобы не выказать внешнего знака любви, благодарности и обожания. Она встала, взяла алавастровый сосуд с индийским нардом, подошла тихо к Иисусу, разбила руками сосуд и взлила неподдельный драгоценный нард сначала на Его голову и ноги. Затем, — не обращая внимания ни на кого из присутствующих и не видя никого, кроме Его одного, — она вытерла эти ноги своими длинными волосами. Весь дом наполнился дивным ароматом. Со стороны Марии это было действием глубокого уважения и совершенной преданности, но сопутствовавшие Иисусу, бедные галилеяне, мало привычные к какой-нибудь роскоши, должны были изумиться необыкновенному для них истреблению в одну минуту таких драгоценных благоуханий. Никто, кроме людей, обладающих духовными дарами, не мог почувствовать, что превосходный запах, наполнявший дом, мог быть принят Богом в воню благоухания духовного, что даже этот дар был бесконечно мал сравнительно с любовью той, которая приносила его, и с достоинством Того, кому он приносился.

Там был человек, которому этот поступок был окончательно ненавистен и отвратителен. Нет порока, который бы так поглощал всего человека, делал его неразумным и низким, как скупость, а она-то и была грехом, господствующим над мрачной душой предателя Иуды. Неуспех в битве с собственными искушениями, — обман в ожиданиях, привлекших его сперва к Иисусу, невыносимый упрек, проникавший все его существо при ежедневном общении с безгрешной чистотой, — мрачный призрак преступления, стоявший поперек его пути, но не замечаемый им при ясном солнечном свете, в котором он находился в течение многих месяцев, — сознание, что взоры его Учителя, а может быть, даже взоры некоторых из товарищей апостолов, прочитали или начали прочитывать скрытые тайны его сердца, все это постепенно обращало начинавшееся отчуждение в ненасытное отвращение и ненависть. Вид пожертвования со стороны Марии, сожаление, что невозможно положить в кошелек, который всегда был при нем, такой значительной суммы, обладание которой удовлетворяло его жадности к золоту, — наполняли его сердце негодованием и бешенством. В нем поселился дьявол. Ему казалось, что будто бы эти деньги принадлежали ему по праву, будто бы он был обобран. К чему такая трата? сказал он с негодованием. Увы! Как часто и теперь повторяются эти его слова, потому что где только существует порыв истинного самопожертвования, там всегда присутствует Иуда, с его коварством и ропотом! Для чего бы не продать это миро за триста динариев (около 90 р.) и не раздать нищим? Не сумасшествие ли тратить такую сумму, когда за одну ее треть этот сын погибели готов продать своего Господа? — Мария считала такую безделицу недостаточной для того, чтобы умастить священные ноги Иисусовы; Иуда думал, что и третьей части ее довольно для продажи Его жизни.

Это короткое выражение, «чтобы роздано было нищим», чрезвычайно поучительно. Оно конечно служило Иуде предлогом, чтобы сколько-нибудь скрыть даже от самого себя низость его побуждений. Он был в малом виде вор: хотел воспользоваться этими деньгами, хотел присоединить их к собственному своему запасу. Люди редко грешат с ясным сознанием греха. По обыкновению, они ослепляют себя ложными и придуманными побуждениями. Хотя же Иуда и не мог скрыть своей низости от ясного взора Иоанна, но конечно скрыл от самого себя под тем предлогом, что он вооружился против напрасной расточительности и высказал свои притязания на безынтересную любовь к ближнему.

Но Иисус не дал распространиться заразе этого негодования, которая коснулась уже некоторых из учеников, и не позволил, чтобы Мария, сделавшаяся средоточением неприязненных взглядов, которые огорчали и возмущали ее, пострадала сколько-нибудь от последствий ее благородного поступка. Что смущаете эту женщину? сказал Он. — Оставьте ее, она доброе дело сделала для Меня; ибо нищих всегда имеете с собою а Меня не всегда имеете. Взлив миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению. А к этому прибавил Он пророчество, — которое исполняется до сего дня, — что поступок ее будет известен и возвеличен, где только будет проповедано святое Его Евангелие.

«Для моего погребения!» Ясно, что осуждение и смерть уже были близки, и это было новым смертным ударом всем ложным, блестящим надеждам относительно царства Мессии. Не земное богатство, не царское возвышение обещалось последователям Того, кто должен был вскоре умереть[550]. Это было другой побудительной причиной недовольства для вора-предателя. Мало того что поступили вопреки его мнения, — его заставили молчать: ему публично сделали замечание. Потеря денег, которые мог бы он получить в свое распоряжение, разжигала в нем тайное пламя черной злобы. Он не желал потерять ничего. С ненавистью, бешенством и отчаянием, украдкой скрылся он ночью из Вифании, отправился в Иерусалим, просил допустить его в залу совета главных священников в дом Каиафы и имел первое роковое свидание, в котором торговался о предании своего Господа: что вы дадите мне; я вам предам Его? Как происходила эта кровожадная торговля, нам неизвестно; не рассказано и того, были ли между этими злобными ненавистниками споры, прежде чем решились на скудную цену крови. Если это так, то пронырливые иудейские священники сумели сбить бедняка и невежду апостола из иудеев. Потому что они предложили только тридцать сребреников (около 27 рублей), — выкупную плату за ничтожнейшего из рабов[551]. Но и за эту цену Иуда решился предать Учителя, а продавши Его, продать собственную жизнь и, взамен того, получить проклятие целого мира, — проклятие всех будущих поколений! Таким образом, в течение последней недели своей жизни и жизни Учителя Иуда ходил с Ним вместе, затаив в своем черном и отчаянном сердце мысль о Его погибели. Но еще не было назначено дня, ни установлено плана: было оплачено только предательство и, по-видимому, существовало общее убеждение, что не следует делать покушения в течение настоящего праздника, чтобы не произвести смятения в народе, который уважал Иисуса, а в особенности среди густой толпы богомольцев из родной Ему Галилеи. Они были уверены, что встретится много удобных случаев в Иерусалиме или где в другом месте, когда окончится великий праздник Пасхи и в святом городе водворится обычное спокойствие.

События последующих дней явным образом подтвердили мирскую мудрость такого нечестивого решения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.