Свеча негасимая Архимандрит Филадельф (Филадельф Петрович Мишин) (1876–1959)

Свеча негасимая

Архимандрит Филадельф (Филадельф Петрович Мишин) (1876–1959)

Боготечная пресветлая звезда

явился еси, преподобие отче Сергие,

небо церковное украшаяй…

(Акафист Преподобному Сергию)

Земная жизнь человека есть великий дар Божий. И многие этот дар Божий совсем не ценят! Даже есть такие неблагодарные души, которые тяготятся жизнью, считают ее каким-то бременем неудобоносимым. Конечно, земная жизнь наша есть не что иное, как сплошной подвиг. Она есть, по Апостолу, странничество. «Странники мы пред Тобою и пришельцы» (1 Пар. 29, 15). А разве странничество легко? Разве оно не связано с постоянными усилиями, трудностями, опасностями?

Когда же люди своим вторым зрением — духовными очами веры — смотрят в даль будущей жизни, которая непременно откроется после смерти, смотрят так уверенно, твердо и убежденно, — тогда настоящая земная жизнь приобретает в действительности совсем ничтожный, временный характер. И только миролюбцы, отчаянно хватающиеся за эту временную жизнь, не видя будущей, могут подчинять свои интересы исключительно узким земным планам. Как все-таки прекрасно жить, терпеть, страдать и даже умирать, имея твердое упование на будущее свое личное загробное существование! Тогда и кругозор раздвигается широко-широко, и интерес к жизни увеличивается, и главное — достоинство человека как вечно живой личности возрастает до неизмеримых высот.

Да, действительно, жизнь человека есть великий дар Божий. И как этот дар надо ценить! Надо им дорожить и благодарить непрестанно Господа, давшего нам эту временную жизнь, а за ней и жизнь вечную, бесконечную.

Особенно светло и ярко проводят жизнь свою люди, которые сдружились с любовью, то есть кто приобрел святую любовь к Господу и всем людям. Это бесконечно счастливые души. Это избранники Божии, вместившие в свое сердце любовь — Божественную стихию, дивную красоту, украшение ангелов.

В наше время, скудное верою и благочестием, к сожалению, можно наблюдать очень печальное явление. Всюду в жизни мы видим оскудение любви. Это большое несчастье. Это страшное состояние наших дней. Жизнь без любви — жизнь без Солнца. И надо с уверенностью сказать, что такое явление в современной жизни нашей не случайно. Священное Писание ясно говорит о наших временах: «И по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь…» (Мф. 24, 12). Поэтому наблюдаются всюду распри, раздоры, разногласия, ссоры, поэтому гремят в мире войны. В сердце человека, в семье, в обществе, даже в Церкви Божией нет настоящего твердого мира. Нет любви — того жизненного тепла, без которого все увядает, остывает, леденеет до ужаса.

«Огонь пришел Я низвесть на землю, — говорит наш Господь и Спаситель, — и как желап бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк. 12, 49). Огонь — это и есть Любовь Божественная, которая все согревает, все оживляет, всему дает настоящую полную жизнь!

О эта Любовь, эта святая небесная жемчужина! Святые отцы наши богоносные не находили слов, чтобы восхвалить тебя по достоинству. Каким именем назвать тебя? Как изобразить твою красоту, как описать твое вечное тихое сияние, Любовь, Святая Любовь?!

Сижу и плачу оттого, что не имею этого святого сокровища, не обладаю этим божественным неоценимым даром. Только по временам, как малая вспышка огонька, появляется она в сердце. И тогда готов обнять весь мир, всех людей, всех врагов, обласкать лучами любви все живое: малую букашечку, цветочек, листочек, обойти и не смять былинку, травинку. Как страшно жить без любви! Как жутко…

Мать колет своего ребенка иголками в головку, чтобы только он не жил. А что он сделал, милая крошка, в чем его вина? За что его так мучить, убивать? Другая мать бросает своего младенца темной ночью в глубокую реку, а мальчишки вытягивают его удочками на берег… Там непутная дочь, чтобы избавиться от своей старушки-матери, вливает ей, сонной, в открытый рот кипяток из чайника… Здесь пьяный сын вместе с товарищами после гулянки рубит топором своего старика-отца… Там ожесточенный бандит-муж, закрыв изнутри двери дома, сжигает паяльной лампой мученицу — законную жену, мать двоих малюток… А здесь жена, сговорившись со своей родной сестрой, ночью убивает обухом топора спящего мужа… Молодая девушка в расцвете сил бросается в глубокую реку, гибнет… Молодой человек, так рано потеряв смысл жизни, вонзает в сердце свое острый нож… Боже Ты мой, да разве можно описать все ужасы, которые неизменно бывают там, где нет любви, где она потеряна, где она грубо и жестоко попрана?! Там, где нет любви, — самоуничтожение, смерть.

С какими слезами умиления, благодарения, нежной признательности мы должны вспоминать о нашем Господе Иисусе Христе — Источнике любви и радости! Ведь Он принес нам с высокого неба огонь любви, Он согрел холодную землю нашу теплом Божественной Любви. Он и теперь зажигает наши холодные сердца Своей Любовью. Он открыл нам через Своего апостола любви святого Иоанна Богослова, что Бог есть Любовь. И кто живет в любви, тот живет в Боге, и Бог в нем (1 Ин. 4, 16).

Как хочется пожелать моему дорогому читателю, чтобы любовь святая жила в его сердце, чтобы любовь святая согревала его жизнь, чтобы любовь святая озаряла его дни сиянием своих лучей, чтобы любовь святая, как на крыльях могучего орла, вознесла его выше всего земного, выше всего тленного, вознесла до самого высокого неба, где все живет любовью, все движется ею и ею наслаждается вечно! Как хочется пожелать этого великого счастья моему милому, дорогому читателю!

* * *

Пред образом Спасителя в терновом венце молится дитя. Вокруг все тихо и спокойно. В кроватке рядом спит маленькая сестренка, блаженная ангельская улыбка озаряет личико. Мать, утрудившись за день, отдыхает в соседней комнате. «Господи, — шепчут детские уста, — помилуй мою маменьку, мою бабыньку, мою сестренку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Ваську…». И курчавая детская головка низко-низко клонится к земле… А потом снова: «Господи, помилуй мою маменьку, мою бабыньку, мою сестричку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Ваську…» — и опять головка тихо-тихо склоняется к земле… (Из воспоминаний детских лет в Бозе недавно почившего Владыки). Любовь, всеобъемлющая любовь неиспорченного детского сердца… Всех ему жалко — и маменьку родную, труженицу, и бабыньку старенькую, и сестрёнку, и домашнюю собачку Жучку, и рыжего кота Ваську…

* * *

Глухая зимняя ночь. Во мраке высится монастырь… Тихая уютная келия. Горит лампада, освещая кроткий девственный лик Богоматери. «Господи, Матушка Заступница, — шепчут еле-еле слышно старческие уста, — да как же всех жалко-то! Да сколько же страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки! Как же трудно спасаться всем! Как тяжело дышать на этом грешном свете! Господи, Матушка Заступница…». Седая голова падает ниц, и долго, долго не поднимается… А потом снова: «Господи, Матушка Ты наша Заступница, да как же всех жалко! Да сколько страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки, как же трудно спасаться стало, как тяжело дышать на свете! Господи, Матерь Божия…».

Молится архимандрит Филадельф, восьмидесятилетний старец. Сколько он ежедневно видит слез, сколько скорбей слышит! И отеческое сердце обливается кровью…

Он был еще не совсем старым, когда пришел в святую Лавру. Это ежедневные людские скорби сломили его крепость. Он не может не принять их к своему сердцу, не считать эти народные скорби своими скорбями. Они, как острый меч, вонзаются в его пастырское сердце… С вечера немного отдохнет, а ночью, когда все-все заснут, когда все умолкнет, он встает и опять свое: «Господи, Матерь Ты Божия, Заступница Ты наша, да как всех жалко-то, да сколько горя-то, слез, воздыханий на земле!». К утру немного успокоится, а когда пойдет исповедовать, то горя, слез, бед и воздыханий слышит еще больше. И старец под их тяжестью все ниже и ниже склоняется станом. Голова его все белее и белее делается — седеет, а очи — эти глубокие очи! — все глубже и скорбнее…

В мире его звали Филадельф Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его прежней жизи — покрыто тайной минувшего. Известно только, что он пришел в святую Лавру Сергия Преподобного в сороковых годах, то есть вскоре после ее открытия, пришел уже довольно измученным пожилым монахом, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир. Полюбил его авва Сергий Преподобный за святую детскую простоту, всеобъемлющую любовь к людям. Вскоре отец Филадельф (Филадельф по-гречески значит братолюбец) стал иеромонахом, затем архимандритом и духовником народа, богомольцев. И в этом святом подвиге — послушании духовника — он провел несколько лет.

Какую великую радость приносит свеча, горящая во мраке ночи! Какой восторженной радостью и надеждой жизни зажигает она сердца людей, затерявшихся, заблудившихся в подвальных мрачных ходах жизненного пути! Идет человек в непроницаемой, жуткой, зловещей тьме. Идет наугад. А вдруг — пропасть, бездна, глубокий колодец, обрыв?.. Впереди горит свеча… Яркое, светлое пламя ее рассеивает тьму. Луч света прогоняет мрачный страх и из сердца человека. Идет он уже уверенно, легко, целеустремленно. Свеча, да еще свеча негасимая! Какое это богатство для людей, живущих во мраке ночи!

Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль и поручи, согбенный, с белой головой и белой бородой, стоит отец Филадельф у аналоя. На аналое — святое Евангелие и крест как свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, ослабевший, отец Филадельф еле держится на ногах. Праздничный день. Много причастников — приезжие, издалека. «Кто еще?» — кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша. «Отец, жизнь померкла, — говорит он безнадежным голосом, — неудача в любви — и вот стало мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей бедной головой. Отец святой, и веры нет в душе, все угасло». Юноша замолк. Голова касается аналоя. Черные кудри упали на святое Евангелие, на святой крест. «Отец, отец, а грехов сколько!» — еще глуше откуда-то снизу слышится голос. Старец утирает слезы. Потом он кладет свою десницу на голову юноши и отечески проникновенно говорит:

«Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос — Свеча негасимая. В Нем Едином истинная жизнь, счастье, смысл всего!.

Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек надежды. Он понял смысл неудач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негасимому светильнику горячей веры и… увидел другой путь жизни — при свете Божественной благодати.

На исповеди батюшка Филадельф был ко всем добр, и не было случая, чтобы он на кого-нибудь покричал, или кому после искреннего покаяния запретил Святое Причастие, или еще что такое подобное. «Бог простит, Бог простит. Бог простит», — только и слышится его уверение на открываемые грехи кающегося, как бы страшны они ни были. Это всепрощение выражало особое его дерзновение пред Господом. Батюшка вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. А уж он по доброте своего отеческого сердца тем более не может не простить. Батюшка Филадельф хорошо знал, как трудно, особенно теперь, спасаться людям, как много, много у них искушений, как безмерно много соблазнов, опасностей. Он хорошо помнил милостивые слова Спасителя: «Грядущаго ко Мне не изжену вон» (Ин.6, 6, 37), «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9, 12) и еще: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9, 13). Потому отец Филадельф предпочитал любовь строгости и всепрощение — наказанию. «Ты, милая детка, не горюй, — бывало, скажет он унывающей монахине или какой девице, — а поделывай, поделывай, сколько можешь. И все будет ладно…».

Такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот — поддерживало, воодушевляло и настраивало малодушных на борьбу с грехами, вызывало решительное желание начать новую жизнь, порвать с прежними пороками и больше не возвращаться к ним. Имея большой духовный опыт, старец хорошо понимал и прозревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в ведении доброй жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нуждаются в ней, как в воздухе, что без любви жизнь совсем завянет, затмится, угаснет.

Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно глумился над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему, но в душе у него залегали ужасная скорбь и мука. Ленивых и нерадивых он по-отечески стыдил: просто, кротко, но убежденно. Одной старой деве, которая жила лениво и невоздержанно, он говорил: «Ну что, дитя мое ленивое, ты смеешься над моими сединами! Ведь тебе желаю добра одного и спасения, а ты не радишь, и не радишь, и не радишь… Святой Апостол сказал: “Блюдите, како опасно ходите”, а ты, неразумная дева, и не смотришь, куда ступаешь: в лужу, аль в трясину, аль в пропасть…».

Особенно не любил старец, когда за ним бегали неотступно разные кликуши да пристрастные души. «Батюшка наш, — говорили они, — святой да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет». Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. «Вот дуры-то, — сурово говорил он, — нашли себе прозорливца. Да какой же я прозорливый-то? Не прозорливый я, а прожорливый, не святой, а косой. Исцеляет-то ведь Гоподь наш Иисус Христос. Он Единый Врач и Целитель. А я-то кто такой? Вот дуры-бабы, вот дуры так дуры. Филадельфа сделали прозорливым! Грамматику не учили, что ли? Почитай-ка возьми. Вот чего еще надумали».

Когда старец так расстраивался, то одно и то же повторял и повторял без конца. Кажется, что он и не уймется никогда, не успокоится. «Старец, — скажет какой-нибудь брат, — да ведь они, может быть, и правду говорят про тебя, ведь их не обманешь». — «Не обманешь, не обманешь, — зачастит отец Филадельф, — Бога вот не обманешь, а их — обманешь. Нашли себе прозорливого! Да какой я прозорливый — прожорливый я, да и только. Грамматику не знают, вот и говорят так — прозорливый», — и старец опять «заведется», и конца не видно.

Удивительное смирение побуждало отца Филадельфа отводить от себя всякую людскую славу. Он не мог признать за собой чего-либо высокого и святого и считал себя последним из всех людей.

Имел старец от юности своей немало способностей. Одной из них было стихотворство. Когда чьи-либо именины — отца Наместника или какого другого должностного лица Лавры, — он обязательно смастерит стих по этому случаю. Сам надумает, напишет красиво, обведет нарядным орнаментом. И все это устроит на большущем листе бумаги, чтобы было внушительно и солидно, как грамота почетная. Напишет так да и молчит, чтобы никто не знал, чтобы все это было неожиданностью и сильнее всех поразило. Придет в трапезную, а свое творение свернет трубочкой да в широкий рукав рясы спрячет. Сидит с братией и переживает: вот сейчас обед кончится, все встанут, помолятся, и тогда он выйдет на середину да совсем неожиданно будет читать стих пред именинником. Сидит и переживает.

Кончался обед, звенел звонок, вставали, молились. И вот тогда наступал самый страшный момент для отца Филадельфа. Он выходил на середину трапезной и как можно торжественнее, деловитее разворачивал у всех на виду свою грамоту, несмело и будто виновато читал поздравительный стих. А руки-то, руки у него трясутся — грамота так и пляшет в воздухе. Старец бодрится что есть силы. Но по улыбающимся лицам братии можно понять, что все видят, как отец Филадельф изрядно трусит, слова у него путаются, и язык-то плохо ворочается, и голос-то срывается. Но уж когда торжественная декламация завершится, старец счастлив, как малый ребенок. Он смущенно улыбается, щурится, прячется за других, прямо не знает, куда и деть себя. Тут братия подходят и поздравляют его с успешным, даже блестящим выступлением, и нашему поэту достается похвал вдвое больше, чем самому имениннику.

Торжественно и по-братски весело проходили такие выступления батюшки Филадельфа. «Старец, — скажет ему, улыбаясь, брат, — да ты у нас настоящий оратор и поэт». Отец Филадельф ухмыльнется как-то по-детски, повернется и скорее уйдет, скроется, спрячется.

Особым достоинством старца было то, что он очень любил святых угодников Божиих. Как он их любил! Как он благоговел пред ними! Это вот тебе в науку, мой любезный читатель. Хотя мы тоже любим святых угодников Божиих, но когда мы о них вспоминаем? В несчастиях, когда нам нужна какая-либо помощь, — вот тогда мы и кидаемся к ним: «Помогите мне, угоднички Божии! Сергий Преподобный, Серафим Саровский, Иоанн Воин, все святые, помогите!». Сестра ли при смерти, или сосед нападает, или нога-рука заболела, опухоль ли злокачественная…

А вот отец Филадельф жил живой связью с Божиими угодниками. Всегда был духом соединен с ними, не только в горе, но и в радости, и всегда молился им.

Особенно он любил Сергия Преподобного и Николая Чудотворца. Преподобного Сергия он полюбил здесь, в Лавре, Николая же Чудотворца всю свою жизнь любил за то, что тот очень милостив ко всем бедным и несчастным. А отец Филадельф и был как раз более всего несчастным в жизни своей. Особенно до Лавры. Сидели мы однажды во дворе святого монастыря. Да, кажется, в садике монастырском. Маленький садик такой, две-три скамеечки поставлены в нем, стоит бочка с водой, и кошка серая монастырская бегает с двумя озорниками-котятами. И вот старец разговорился о своей минувшей жизни. Мы, тогда молодые студенты, с интересом слушали. Зная его особую любовь к святителю Николаю, один молодой монах-семинарист спросил: «Отец Филадельф, расскажи нам, как Николай Чудотворец спас тебя от голода». Мы притихли. Старец благодушно прищурился. Посмотрел на всех любовно, потом воодушевленно перекрестился и начал: «Угодник Божий Николай Чудотворец всю жизнь меня хранит и питает. А вот однажды он спас меня от неминуемой злой голодной смерти». Голос его дрогнул. Старец умолк.

Долго копался в своей рясе, вынул платочек и стал утирать непрошеные слезы. Нам стало неудобно, и мы понурили свои головы, чтобы не видеть слез старца.

Кстати, оговоримся, что отец Филадельф, хотя и звали его братия иногда оратором и поэтом, рассказчик был довольно плохой, незавидный. Он сильно сбивался, путался, повторял одно и то же. Словом, по своей скромности и застенчивости он очень терялся при народе, особенно когда был предметом всеобщего внимания.

Он справился со слезами и продолжал: «В ссылке я был. Голодный был год. Есть было совсем нечего. Работа очень и очень тяжелая, а есть нечего. Да еще зима была суровая-пресуровая. Транспорт не мог ходить, и доставка продуктов прекратилась. Мы несколько суток были совсем голодные и холодные. Да еще, как на грех, мороз прибавил до сорока градусов. Птица мерзла на лету. А одежонка-то арестантская какая? — И старец окинул всех многозначительным взором. — Арестантская-то какая? — повторил он снова. — Многие мои собратья слегли: обессилели и не могли ходить. Я тоже готовился умирать с голода и холода. Ночевали мы в хибарках, маленьких таких и совсем худых. Окна заткнуты тряпками. На полу снега надуло в щели. Дверь полуоткрыта — понамерзло на ней льда целый вагон… Был холодный вечер. Я лежал, укутавшись в тряпки; мороз лез и леденил все тело. Сильно захотелось спать. Я знал хорошо, что такое состояние — предвестник смерти. Чуть засни — и все, больше не встанешь вовеки. С трудом поднявшись, я решил последний раз помолиться святителю и чудотворцу Николаю. «Угодник Божий, — сказал я ему, — ведь я помираю. Ты все видишь. Ты — скорый помощник, сам приди ко мне, помоги!». Дальше не помню, что говорил или не говорил, только слышу: сильный стук в дверь. Открыл. Порыв холодного ветра со снегом обдал лицо. Никого нет. Но что это такое? Свежие следы от двери… Заглянул за угол — сумка большая стоит. И снег еще не успел ее замести. Боже мой, да что же это такое за привидение?! Еще раз оглянулся на следы — они уходили в сторону леса. Кругом — ни души, только буря сильней расходилась. Взял я эту сумку. Тяжелая. Принес в хату. Открыл… Милые вы мои дети, — и старец навзрыд заплакал, — в сумке-то были свежие хлебы. Да еще теплые, совсем горячие! Будто только вот из печки их вытащили. А какая там печка?! На пятьдесят верст не было ни одной хозяйской хаты, только ссыльные да арестанты…

Вот этим хлебом мы и жили целую неделю, пока не утихла пурга и не привезли нам паек. И никто тогда не умер. В других лагерях, слышно было, многие позамерзали в ту метель, а наши-то никто не замерз. Чудотворец Николай спас».

Старец замолчал. Видно было, что он сам взволнован этим дивным воспоминанием. А какое сильное впечатление осталось в наших сердцах! Какое великое счастье — жить живой верой в помощь святых угодников Божиих, любить их, благоговеть пред ними, молиться им в минуту опасности и вообще молиться им всегда! А еще важно

— иметь нежную любовь к какому-либо одному святому. Любить-то их всех надо, но считать близким покровителем — одного из них и всегда чтить его особой любовью в своем сердце. Отец Филадельф любил особенно святителя Николая Чудотворца, а кто-либо из нас любит Сергия Преподобного, а другой — Преподобного Серафима, а третий

— Иоанна Воина, а четвертый — Адриана и Наталию, а пятый — Косму и Дамиана и т. д.

Мой милый и любезный читатель, подумай об этом. Тем более, если ты еще не имеешь у себя в сердце небесного покровителя, особого для тебя. Хорошенько помолись и избери его себе, и молись ему, и подражай ему в жизни. Каждый из святых является учителем и покровителем какой-либо особой добродетели, например святитель Николай Чудотворец — милосердия, Преподобный Сергий — смирения, Преподобный Серафим — кротости; Адриан и Наталия — учителя целомудренной семейной жизни, Косма и Дамиан — бессребреники, Иоанн Воин — избавитель от смерти внезапной.

Вот видите, как Господь хорошо все устроил для нашего спасения! Особенно теперь, когда мы бываем далеко оторваны от своих духовных отцов, нам так нужны святые угодники Божии! А если кто и имеет счастье жить рядом со своим духовником, то и тогда часто нет возможности к полному духовному окормлению: духовник сильно загружен, болен или ленив, нерадив, невнимателен. И это тоже у нас бывает. Вот его духовные чада и страдают, не имеют правильного духовного окормления. Чахнут душой, как нежное растение без солнечного тепла. Ропщут, унывают, обижаются. А иные настолько охладевают к спасению души своей, что совсем перестают спасаться и говорят: «Теперь мне все равно, погибла я. Молитвы у меня нет, терпения и не было. Чистоты — как в болоте: разные скверные мысли, чувства. Духовный отец бросил, не слушает меня. Благословит — и все, да и то кое-как…».

Что же сказать на это? Видимо, жизнь нашего века такая сложная. Время такое страшное и трудное для спасения. Враг сильно взялся за нас, видя, что ему осталось малое время быть на свободе. А духовники бывают в этом большей частью совсем невиновны. Они — мученики нашего времени. Их так ограничили во всем, что и дохнуть свободно некогда.

Отец Филадельф об этом все скорбел. «Не плачь, моя горькая птичка, — говорил он одной монахине, — не плачь очень-то, что так мало меня видишь. Зато я много о тебе молюсь в келии да у Престола Божия молюсь…». А это и есть самое главное.

Однажды отцу Филадельфу пришлось поехать в отпуск: предложил ему отец Наместник поправить здоровье. Как старец переживал, что оставит своих духовных детей одинокими! Когда поезд увозил его дальше и дальше от Лавры, он все поднимался на сидении и смотрел на удаляющуюся святую обитель. И слезы, слезы текли из его старческих глаз. «Ну что вы, батюшка, так убиваетесь, — говорил ему провожавший его студент Духовной школы, — ведь скоро вернетесь, увидите опять своих детей». Старец сквозь слезы отвечал: «Увижу-то увижу, но ведь это будет через целую неделю. А как они будут здесь скорбеть да тосковать! Вся надежда только на Матерь Божию. Я Ей всех их поручаю…».

Любил старец духовных детей горячо и нежно. Знал, как трудно им спасаться без духовного руководителя. Конечно, каждому из нас надо избрать себе духовного покровителя из святых угодников Божиих (они-то уж всегда будут с нами, никто не сможет нас с ними разлучить), но, чтобы спасение наше было более верным, хорошо иметь и духовного отца. Это очень хорошо и спасительно. Такие теперь времена шаткие! Как трудно бывает духовное окормление! А если кто из духовников особо выделяется своей духовной жизнью, то таких совсем изолируют, переводят в другие места, чтобы разъединить с верующими.

Примерно за год до своей смерти отец Филадельф стал заметно слабеть телом. Особенно его изматывала исповедь народа. Он так уставал, что еле-еле добирался до своей келии.

Его стала мучить жажда. Помню, как он, отправляясь на исповедь во Всехсвятский храм, что под Успенским собором, стал брать с собой бутылочку воды с источника. Оставлял эту водичку в алтаре и, когда жажда сильно начинала мучить его, приходил в святой алтарь, принимал несколько глоточков этой воды и снова шел на свое исповедное место.

Затем его стала сильно мучить одышка. Пройдет, бывало, старчик несколько шагов и остановится. Постоит, поглядит на всех своими кроткими слезящимися глазами да и скажет: «Эх-ма, братцы, не те времена, как раньше бегал. Вот скоро понесут совсем».

«Еще поживешь, отче, — говорили ему, — ведь ты нужен Преподобному. Он тебя любит». — «Любит-то любит, а вот болезнь-то нудит…».

Как солнце угасает на вечерней заре, скрывая свои благодатные лучи от живущих, так тихо, незаметно угас старец Филадельф. В день его смерти, утром, какой-то незнакомец вошел в Троицкий собор, взял за ящиком большую свечу, подошел к иконе Преподобного Сергия, зажег свечу и, ставя ее у святого образа, сказал: «Гори дольше и не сгорай, ты — свеча негасимая…». И свеча эта большая горела целый день, с утра до вечера. Когда она уже догорала и осталось совсем-совсем немного, неожиданно в собор вошел иеромонах и, обращаясь к гробовому дежурному, тихо сказал: «Умер отец Филадельф». И свеча тотчас погасла…

Его хоронили всей братией. Сам отец Наместник отпевал по монашескому чину. Народ плакал, провожая своего доброго пастыря в путь дальний. Кто теперь примет их скорби на себя? Кто их, сирот, утешит? Кто приласкает добрым словом? Кто помолится за них?

Плакали люди мирские, плакали и братия. А когда закончился день и солнышко спрятало свои лучи, на кладбище прибавился новый курганчик из свежей суглинистой земли. На другой день здесь был поставлен могильный крестик и прибита к нему дощечка с надписью, которую сделал лаврский художник. А надпись самая простая, самая краткая: «Здесь покоится прах архимандрита Филадельфа (Мишина)»…

Простой глаз ничего здесь больше не заметит. А вот люди веры, проходя глубоким вечером или ранним утром мимо кладбища, видят, как у могилы отца Филадельфа тихо мерцает лампада негасимая. Остановятся, подивятся, перекрестятся и идут дальше. Еще бы, ведь это не простая могила, а особенная. Там покоится большое любящее пастырское сердце. Любящее… А любовь, как сказано в Писании, никогда не умирает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.