Он жив Иеромонах Павлин (Павлин Агатьевич Мельник) (1882–1958)

Он жив

Иеромонах Павлин (Павлин Агатьевич Мельник) (1882–1958)

Радуйся, яко с тобою всегда бе

благодать Господня.

(Акафист Преподобному Сергию)

Милый ты мой старец! Слабенький, убогонький, согбенный. Вижу тебя идущим по двору монастырскому, да все ты останавливаешься, все покашливаешь да за грудь держишься одной рукой. Милый ты мой старец, вижу тебя, да уж очень плохо, тускло, истаял ты из моей памяти, улетучился. А какой ты был дивный, какой милый, какой смиренный и терпеливый! И вот теперь давно-давно тебя не видать, не слыхать твоей грубоватой скороговорки. Давно… Прости меня, мой милый старец, что забываешься ты в моей короткой памяти, что исчезает уже твой милый образ из моего бедного воображения. Где ты сейчас? Куда ты скрылся из нашего вида, как далеко подался от своих собратий по духу и званию?..

Как счастливы люди, умирающие о Господе! Как они блаженны! Мы не можем себе представить их светлую и радостную судьбу.

Тело иеромонаха Павлина принесли на кладбище, опустили гробик с тихим покойничком в глубокую темную могилку, стали бросать свежие комья земли. Со всех сторон летят они, градом ударяются о крышку гроба — все больше и больше земли на гробе. Братия взяли лопаты, стали ковырять ими свежую кучу земли и бросать ее вниз на гробик, и его уже совсем не видно стало. Земли в могиле все больше и больше становилось, все выше и выше ее насыпали. Вот уже полная яма, а люди еще и еще стараются целую кучу навалить, чтобы был и холмик над свежей могилкой, чтобы земли как можно больше было, чтобы толще она лежала, будто боятся люди, что если мало будет земли над покойничком, то он может вылезти из могилы…

Так же мы прощаемся со всеми нашими умершими собратиями и, уходя с кладбищ, глубоко вздыхаем, крестимся и говорим: «Упокой, Господи, душу усопшего новопреставленного раба Твоего…» А потом снова продолжается обыденная жизнь. Суетимся, переживаем, заботимся, крутимся, пока очередная жертва смерти не заставит нас опять побывать на кладбище. И опять мы видим свежую могилку, новый гробик. Летит земля в глубокую яму, растет бугорок, водружается крест, и люди уходят. А потом опять приносят новый гробик с покойничком, а в этом новом-то гробике — я или ты, мой милый и любезный друг. И летит сырая земля на твой гробик, и уже заваливает тебя, да все больше и больше валят на тебя земли, стараются, стараются, чтобы темнее было тебе в сырой могиле…

Колесо нашей жизни… Круговорот нашего земного бытия.

Ну что, спросишь, это вот и все? Этим все и кончается? Нет. Этим-то как раз и не кончается. С печального момента, как новый гробик с покойничком запрячут далеко в землю, набросают на него много-много земли, — с этого момента начинается новая жизнь, новое рождение…

Три рождения у человека. Первое — из утробы матери, второе — с момента благодати Крещения и третье — из утробы земли, когда тело — в землю, а душа — к Богу.

* * *

Один иеродиакон отслужил Божественную Литургию, причастился Святых Животворящих Тайн и возратился в свою келию. Взяв глиняный кувшин, сходил за водой и у самой двери келии упал мертвым. Наместник Лавры вместе с братией горячо молились о нем сорок дней: служили заупокойные литургии, совершали панихиды, поминали имя его на проскомидии. Вскоре после этого в одну из ночей в келию отца Наместника тихо открылась дверь. Входит покойный иеродиакон. Обращаясь к перепуганному Наместнику, он говорит: «Спасибо, Ваше Высокопреподобие». — «За что?» — «За ваши общие молитвы». — «А как ты знаешь?» — «Мы все видим. Если человек зароется и на три метра в землю, все равно мы видим, что он делает». — «А как ты прошел мытарства?» — спросил Наместник. — «Как молния». — «Отчего?» — «В этот день я причастился Святых Христовых Тайн. Меня никто не задержал». — «Вот в Хотькове умерла монахиня недавно, как она?» — спросил Наместник. — «Она выше меня». Мигнула лампада, и видение скрылось. Он хотя и умер, но он жив..

* * *

Люсе было всего три годика. Она совсем недавно похоронила свою родную маму. И, похоронив, стала задумываться о ней. Да так уж сильно тосковала! Она подолгу застаивалась у окна и все смотрела куда-то вдаль. «Люся, детка, да что ты все смотришь в окно-то? Или что там видишь?» — спрашивает ее тетя. «Там мама моя зовет меня к себе, да все манит, манит меня рукой». Тетя старалась развлечь девочку. Ходила с ней на улицу, занимала ее играми, рассказывала ей веселые сказки. Люся была задумчива. Она все думала и думала о чем-то. Однажды тетя опять спросила ее, о чем она думает. «Мама зовет меня к себе», — ответила девочка.

Через неделю Люся заболела. Ее старались лечить, но она с каждым днем таяла. Потом перестала есть и пить. И спать стала совсем мало. И так она извелась! Стала как тень, маленькая, худенькая, легонькая.

Однажды ранним утром, когда еще все спали, раздался радостный крик больной девочки: «Мама, мамочка пришла, а с ней много-много ангелочков!» Когда подбежали к больной, то она уже тихо умирала. «А ты не плачь, тетя, — тихо, еле слышно сказала умирающая, — они очень-очень красивые. Вот они около меня и ждут», — прошептала крошка и тихо преставилась.

Так приходят живые души из иного мира — загробного — к своим близким и дорогим, чтобы дать о себе знать или чтобы позвать родных за собой к вечной небесной жизни.

* * *

Иеромонах Павлин пришел в Лавру в сороковых годах. Тогда он был энергичный и крепкий. Но годы, проведенные в постоянном труде и непрестанных молитвах, постепенно состарили его, сделав больным и немощным.

«Что ты, батюшка, все держишься за живот, или болит что там?» — бывало, спросишь старца. «Что, что ты сказал?» — подставляя ухо, спросит старец. Повторишь ему свой вопрос. «О, — протянет отец Павлин, — да там у меня болит-не болит, а совсем плохо работает. Вот я и не замечаю, как держусь за живот». Потом старец низко поклонится, помотает своей седой головой: «Никуда я не гожусь», — протянет он своим грубоватым голоском и пойдет дальше.

Ему советовали принимать разные таблетки, травы и другие средства, но совсем ничего не помогало. Ведь старцу было уже под восемьдесят, и организм его был ветхий-ветхий, уже плохо работал, и никакие внешние средства ему не могли помочь. Жил старец в маленькой келейке. У него был вечный «образцовый беспорядок». Ложки, кружки, чашки, вилки и разные разности валялись у него на столе. Да и кто бы ему прибрал все это? А ему-то было уже не под силу заниматься внешней чистотой келии. Да и одежда-то его была не в идеальном порядке. На старой ряске были латки и заплатки, а то и остатки какой-нибудь пищи. Клобук его был так засален и смят, что ни на что не был похож. И лествичка вся засалена и связана белыми ниточками. Одним словом, внешний вид старца был не из блестящих. Но при этом душа старца была в ангельской чистоте. Как сокровище, спрятанное в грубом сосуде, или как жемчуг в грубой раковине, так ангельская душа жила и окрылялась в старческом невзрачном теле.

Мой милый друг, как часто мы обманываем себя, когда оцениваем человека по внешнему его виду! Какая в этом большая ошибка! Так могут судить только люди совсем-совсем мирские, грубые, материальные, которые, кроме тела, больше не способны ничего видеть. А мы-то ведь считаемся духовными людьми, и какими осторожными нам надо быть, чтобы не осудить человека по одной его внешности. «Человек смотрит на лице, а Бог на сердце», — говорит Слово Божие. И особенно когда человек приблизится к своей тихой старости, он живет исключительно внутренней жизнью. Зачем ему все внешнее? Ведь это все пустяк. Мишура. А вот главное — совершенство души и чистота внутреннего одеяния.

О эта дивная тихая старость! Это годы второго, позднего, детства. Сколько в тебе благодатной прелести и тихой старческой простоты!.. Вот он идет, раскачиваясь из стороны в сторону, в свою келию. Согбенный стан и низко опущенная седая голова. Замасленный, помятый клобук низко опущен на глаза.

«Что ты, старчик Божий, так незаурядно облачен?» — с улыбкой спрашивает его о. Наместник. — «Да ладно, отец Наместник, лишь бы душа была красива и чиста», — обычно ответит отец Павлин и идет себе дальше.

Да, он жив. И теперь он жив. Ибо эта святая детская душа, пережившая так много бед, перенесшая так много скорбей, не может умереть и не должна. Так судил Правосудный Бог наш. Отец Павлин жив и находится в ином мире, в иных условиях, в иной стране, более совершенной, более прекрасной, чем наша.

В каждом человеке живет жажда жизни. Но жить надо с толком. Жить надо так, чтобы жизнь эта, земная, рождала новую жизнь — небесную. И как хорошо делают люди, когда своим духовным взором устремляются вдаль, или поточнее сказать, когда они, находясь на земле, очами веры видят другую, лучшую — небесную жизнь. Этих людей можно назвать дальновидными. Их вера в жизнь будущего века открывает им горизонты в невидимое, открывает жизнь духовных обителей.

Вот этот простой старец, своим изможденным телом все ниже и ниже склонявшийся к земле, — своей окрыленной душой стремился к вечной жизни.

«Старец Божий, а ты, небось, с бесами-то воюешь?» — иной раз спросит отца Павлина встречный брат. Старец заставит повторить вопрос (глухой был отец Павлин) и ответит: «О дитятко мое, они, эти бесы-то, коварны и хитры, а я-то дюже немощен. И с ними надо, братец мой, постоянно драться, а я сплю много, да все болею, где уж мне с ними сражаться!» Но отец сражался, и злые духи побаивались его крепко.

Мы не знаем всей внутренней жизни отца Павлина. Не знаем его ночных келейных молитв. Не знаем его многих старческих слез. Не знаем всей силы брани, которую он вел с бесами. Знают это один Господь Бог да Ангел Хранитель как свидетель всей его жизни. Теперь старец давно помер, но бесы и сейчас его помнят.

На том месте, где была келия отца Павлина теперь расположена столовая-кухня. Поздним вечером, когда все уже улеглись спать, по коридору кухни шел молодой иеродиакон. Вдруг слышит он: на кухне за дверью звон посуды. И этот звон-то не простой, а особенный. Как будто кто выбивает ритм. Как будто там, за дверью, происходит пир какой. «Боже мой, да ведь скоро двенадцать ночи, кто же это там веселится?» — вслух сказал себе молодой иеродиакон. Он остановился у двери. Постоял. В коридоре темно. Ему стало жутко. За дверью вовсю наигрывали посудой: и ложками, и чашками, и пустыми кастрюлями, и Бог знает только чем. Иеродиакон хотел идти и звать других, но все спали. Да и что он так боится, маленький, что ли? Ему стало стыдно за себя. Перекрестившись, он шагнул вперед, рывком открыл дверь, нажал в знакомом месте кнопку выключателя и дрожащим голосом крикнул: «Кто здесь?» Гром упавшей к его ногам кастрюли оглушил его. На кухне никого не было. Посуда стояла на своих местах. Ложки и чашки были собраны в кучу. По телу иеродиакона побежали мурашки…

И так было несколько раз. Духи зла не унимались и после смерти отца Павлина. Но чему они радовались? Отчего веселились? Может быть, оттого, что мы, современные монахи, нерадиво живем? А может быть, они совершали свое последнее ликование? Но таковы уж, видимо, затеи бесовские. Бесы без них, наверное, и обойтись-то не могут. Особенно во святом месте. И особенно в наше скудное верой время.

Вот, например, их торжество, бывшее несколько раньше, и не в Троицкой Лавре, а в другом месте.

* * *

Это было в 1917 г. Ямщик по фамилии Казакин проезжал темным лесом. Вдруг он слышит — льется песня. Посмотрев на левую сторону, он увидел на поляне странных мужчин и женщин. Они были наряжены в какие-то острые колпаки, сидели на пнях, деревьях и пели песню: «Наши годы — наша воля, наши годы — наша воля». Казакин начал истово креститься, но бесы и не думали исчезать. Они продолжали петь свою песню и по-бесовски веселиться. Тогда ямщик ударил лошадей и рванулся вперед. Ему было не по себе. Он чувствовал, как шапка поднимается на его голове, и чем быстрее он ехал, тем больше ему казалось, что песня становится все сильнее и сильнее. Глянув вверх, он увидел, что по обе стороны дороги на деревьях сидят эти причудливые певцы и провожают его своей музыкой. Он подлетел к реке, лошади остановились. Нужно было ждать пaрома. «Боже Ты мой!» — воскликнул перепуганный ямщик. У ног своих он увидел страшного змия, который пытался уязвить его… А вдали все слышалась песня: «Наши годы — наша воля, наши годы — наша воля…»

* * *

А вот другой пример. Молодая инокиня поздним вечером выполняла свое правило. Вокруг была мертвая тишина. Свет от маленькой свечи бросал причудливые тени на окружающие предметы. Она почувствовала в сердце какой-то страх. Ей вдруг показалось, что сзади кто-то вошел в ее комнату. Даже дверь скрипнула на ржавых петлях. Мороз пробежал по всему телу. Хотелось оглянуться назад и посмотреть, что там делается. Но она пересилила себя и продолжала молиться, хотя уже и не понимала слов молитвы, которую читала. Вдруг в левом углу, самом темном, раздалось какое-то рычание, будто зверь рычит на свою добычу. Она перекрестилась и положила земной поклон. Прямо у ее ног извивался змей! Она даже помнит ледяное его прикосновение… Вскочив, она вскрикнула от страха: «Господи, что же это такое!» — и выбежала за дверь…

* * *

Так темная вражья сила всегда препятствует людям совершать добрые дела, молитву, пост и прочее и устрашает своими кознями.

Надо ли нам бояться этих бесовских страхований?

Совсем нет. Но вместе с этим и не надо их желать. Особенно проявляются бесовские козни тогда, когда человек молится ночью или берет на себя чрезмерный пост без благословения духовника. Самовольно вздумал и начал подвизаться. А диаволу это только и нужно. Он сам — гордость, самочинник и других к этому беззаконию толкает. Тем более что благодать Божия отходит от самочинно подвизающегося, и враг получает полный доступ к этому человеку. Самоволие, самочиние — страшный грех. Даже и на доброе дело самоволие противно Господу.

«Я пришел, чтобы исполнить волю Отца Моего, а не Свою волю», — говорил всегда Господь наш Иисус Христос. А мы все свою волю выдвигаем, а волю Божию не выполняем, и волю служителя Божия — Его священника — тоже не хотим исполнять. Вот Господь и отступает от такой души, а коварный враг берет над ней свою власть.

О мой милый друг, бойся, как гееннского огня, самоволия и самочиния. Даже в добром деле оно смертельно. Оно губительно. Спроси благословения у своего батюшки или у любого другого, и тогда молись, постись. Господь примет твой подвиг.

Но у нас бывает совсем по-другому. Не то что стремиться к подвигу, а совсем ничего не хочет делать человек. До того обленится, до того опустится, что даже вечерние или утренние молитвы не хочет прочесть. Вот это уже самая настоящая беда. Ужас какой-то! И приходится его не то что удерживать от чрезмерного подвига, где уж там, а прямо побуждать: «Да читай же ты эти необходимые-то утренние и вечерние молитвы! Что ты такая лентяйка стала, о чем ты только думаешь?»

Особенная небрежность проявляется в чтении вечерних молитв. Часто их прочитывают не полностью, а то и вообще не читают. «Вот я, батюшка, устану днем, приду с работы и немножечко прилягу отдохнуть; думаю: отдохну немного, потом встану и помолюсь — да и просплю до самого утра и совсем ничего не прочту», — так вот обычно говорят неопытные души. Слушаются врага. «А ты передохни, — шепчет он в ухо, — ведь устала, что ты так себя убиваешь, ведь и так больная да слабая. Ляг, полчасика отдохни, а потом со свежей головой и помолишься лучше».

Вот нашелся какой доброжелатель-то! Вот добряк! Как сильно заботится о нашем здоровье, как жалеет-то нас. Ах, окаянный обманщик! А ему-то ведь только и надо, чтобы сделали по его воле. Это ему радость, веселие…

«И правда, — думает лентяйка, — что это я так уж стараюсь, не как другие. Полежу немножечко, а потом и помолюсь». А бес-то, бес-то радуется! Прыгает, скачет, как на празднике: «Моя воля, моя воля…»

Особенным качеством отца Павлина было тихое состояние духа. Какая-то благодатная, ангельская тишина всегда окружала его. Вот идет он мне навстречу, и еще далеко, а уже на душе делается тихо, мирно, спокойно. Будто он весь был овеян каким-то особым мирным благодатным воздухом, и одно его появление проливало на мятущееся сердце успокоение и мир. Этот дар дается не всем старцам. А вот отец Павлин его имел от Господа.

Именно теперь, в наши буйные дни, как нам нужны такие мирные люди, как нам нужны мир, тишина, спокойствие! Вот одна раба Божия волнуется о своей работе, что там неспокойно, не так, как ей хочется. Другая — не видит мира в своей семье, со своей родной сестрой, с матерью, отцом, братом. Третья беспокоится о плохом своем здоровье: что-то стали болеть голова, желудок, сердце, душа. А четвертая вообще не поймет, что с ней творится. Все будто у нее болит, все ноет, все ее тревожит, все нервирует, всеми она недовольна, все ее обижают, никто ее не любит, все ей колдуют, хотят только именно ей одной зло причинить, и, Боже Ты мой, так без конца! Спрашивается, что нужно этим душам? Мир, тишину духа, успокоение сердца. Такое благодатное состояние нужно, которое бы дало душе покой, твердость, незыблемость.

Если говорить определенно, то такое спокойствие духа дается людям смиренным, кротким и надеющимся на Господа. Слышите вы, как у святой раки Преподобного Сергия Господь терпеливо и нежно повторяет одно и то же: «…научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим» (Мф. 11, 29)?

Слышим, конечно, и очень часто слышим. Но слова эти летят мимо наших ушей, а вернее, мимо нашего сердца, и мы опять не учимся от Господа смирению, не учимся кротости. А потому и не имеем до сих пор спокойного душевного состояния.

О, какое это великое богатство! Какое oгромное благодатное сокровище — мирный, тихий дух, невозмутимое состояние духа! Святые отцы говорят, что мирная душа подобна светлому глубокому озеру, которое, сколько ни бросай в него камней, сколько ни возмущай его, чуть-чуть восколеблется, погрузит в свою глубину камень, и опять — полное спокойствие, тишина. Как бы я хотел, мой милый друг, чтобы душа твоя обогатилась этим мирным духом, чтобы она вкусила сладость полного спокойствия и благодатной тишины, вопреки окружающему нас постоянному беспокойству, немирности, какому-то расстройству жизни, всех дел, какой-то безумной спешке, смятению духа.

Как тихое светлое солнце распространяет свои благодатные лучи на всех и вся, так и мирный тихий дух отца Павлина вносил везде спокойствие и благодатную тишину. И каждому хотелось как можно дольше побыть около него, послушать его простые слова, посидеть у его ног.

Были и другие добродетели у отца Павлина. Их было очень много в его святой душе, но я смею указать на основные. Любил старец что-либо обязательно дать человеку, пусть совсем незнакомому, а все-таки дать ему что-либо. Это была прямо болезнь старца Божия. Иной человек норовит обязательно чего-нибудь стянуть, украсть, взять, похитить. Иначе он не может жить, если чего не возьмет, не стащит, не сунет в свой карман. Пусть даже и вещь-то совсем ему не нужную. Но ему обязательно хочется это взять, непременно стянуть, иначе он не успокоится, иначе он заболеет, если не возьмет. Есть такие люди. Несчастные они, больные, достойные большого сожаления. А вот отец Павлин — другое. Совсем обратное; он «страдал болезнью» — отдать, непременно что-либо «сунуть» человеку, дать ему какую-нибудь вещь, чем-то сделать ему приятное.

Ну, вот, к примеру, он сидит за трапезой в братской столовой. Все кушают, что каждому подают. Суп, кашу, чай, сахар, иногда летом фрукты. Вот рядом с отцом Павлином сидит молодой иеромонах. Подали чай. Иеромонах, как и все почти делают, бросил свои три кусочка сахару в кружку с чаем, размешал и пьет. Смотрит — под его носом еще лежат три кусочка сахару. Откуда? Кто принес? Кто положил? Оглядывается, недоумевает. Отец же Павлин и виду не подает, сидит и пьет свой будто сладкий чай. А потом повернется к брату да тихонечко и намекнет: «А что это ты, братец, без сахару-то пьешь? Постишься?..»

Или вот идет он, согнувшись, из храма по дороге, встречается ему послушник: «Батюшка, благословите», — и протягивает сложенные руки. Отец Павлин благословляет и идет дальше. Послушник смотрит: что за чудо — в руках у него «откуда ни возьмись» три красивых конфетки. Как это старец ухитрился и благословить, и еще конфеты дать? Это уже его тайна. Значит, он заранее, увидев издали идущего послушника, полез в карман, достал конфеты, которые ему дала встречная старушка помянуть усопшую, и вот, благословляя, сунул их молодому брату, чтобы он не унывал, а немного развлекся этими гостинцами.

Любил старчик дать от всего любящего сердца. Дать все, что только мог.

Вот является в его келию монах-студент. Пришел навестить старца, а главное-то — занес ему передачу с проходной. Какая-то землячка привезла старцу две баночки: одну — варенья малинового, а другую — грибов засоленных белых. Вот студент и принес их, чтобы отдать старцу.

«Э, брат ты мой любезный, — скажет вполне серьезно отец Павлин, — да ты совсем не по адресу попал. Здесь, на баночке-то, написано не Павлину совсем, а другому». — «Да нет же батюшка, — протестует пришедший, — я сам читал, что это вам передали. Вот ведь здесь же и написано: отцу Пав… Пав… Пимену». — «Ну вот, вот, — оживляется старец, — я же говорю, что не по адресу попал. Неси-ка, братец, скорее это к отцу Пимену. Он как раз, слышно, что болен. Простыл, знать, и ему малиновое-то варенье кстати…» Отец Павлин уже успел подписать на баночке другое имя и торопит смутившегося инока отправить малину по новому адресу. Брат, благословившись, уходит и все недоумевает, как это он, студент Академии, мог спутать имена. Ему стыдно делается за себя. Он снова вертит и крутит банку. «Да, верно, я ошибся. Ах, это экзамены меня закрутили, ведь сегодня два сдал. И вот запутался».

Еле решив проблему с надписью, студент слышит позади какой-то шум. Бежит отец Павлин. Догоняет. «Эх, братец мой, да ты совсем память-то свою оставил в Академии. Ушел, а грибы-то свои забыл», — и сует студенту банку с солеными грибами, которую только что тот принес отцу Павлину. Не успел студент опомниться, как старец быстро юркнул за угол, и его теперь не найти.

Какое это прекрасное занятие, какая дивная привычка — дать… «Блажени милостивии, яко тии помиловани будут» (Мф. 5, 7).

Как-то совсем незаметно отец Павлин добрался до «тихой пристани»… Конечно, он давно-давно готовился к переходу в иной мир. Но для нас-то это было неожиданно. Однажды, когда я возвращался с Божественной службы, мне сказали, что в два часа дня будет вынос тела почившего отца Павлина.

Вечная тебе память, дорогой и милый старчик!.. Ты всю жизнь свою стремился к Богу, к жизни вечной. Ибо Господь сказал: «Я есмь путь и истина, и жизнь» (Ин. 14, 6). Ты не обманулся, избрав путь за Господом. Ты возлюбил жизнь, но не временную, земную, обманчивую и мимолетную, но жизнь вечную, бесконечную. Жизнь с Богом. Потому ты теперь жив. И всегда будешь жив, и жив будешь бесконечно. Потому что сказал Господь: «Веруяй в Мя имеет живот вечный;…веруяй в Мя не умрет вовеки» (Ин. 6, 47; 11, 26). Аминь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.