Глава 12

Глава 12

Мы читаем книгу в комнате Али. Древняя сказка

Когда мы вышли из комнаты омовений, я взглянул на Бронского и был тронут необычайным для него выражением лица. Вместо всегдашней бодрой энергии и радостности, которые сменили теперь его прежнее скорбное выражение, на лице его лежал отпечаток полной растерянности. Он, этот огромный человек, напоминал сейчас ребенка и старался держаться ближе ко мне, со страхом ступая по белым плитам коридора. Очевидно, не только внешний вид домика Али, но и самая его атмосфера сильно действовала на чуткую и тонкую организацию артиста.

Я вспомнил, как я сам был поражен, когда И. ввел меня сюда в первый раз, как страдала Андреева в комнате Али, и всем сердцем воззвал к Флорентийцу, прося его помочь мне облегчить моему другу его первые шаги здесь. Я знал милосердие Флорентийца, знал и мужество Станислава; и я не сомневался в успехе нашего сегодняшнего дела, если буду мужествен и чист я сам.

Когда мы приблизились к заветной двери комнаты Али, я вложил в замок ключ, распахнул широко дверь и увидел на пороге сияющие огненные знаки.

— Видите ли Вы огненное письмо, мой друг? — спросил я Бронского.

— Нет, Левушка, я совсем не вижу никакого письма, но двинутся вперед я не в силах. Ноги мои точно прилипли к полу, и сам я как будто весь налит свинцом. Мне не победить притяжения земли и не пройти в тот свет, что сияет за дверью. Идите один, дорогой мой мальчик, я буду, как в карауле, стоять здесь и ждать Вас, сколько бы Вы там ни пробыли. Верьте, если бы я здесь должен был бы даже умереть, истощенный силой этой невероятной тяжести, я не сдвинусь с места. Я буду Вас ждать. Если бы мне случилось у этой двери умереть, передайте И. мое ему благословение, мои ему верность и благоговение. Идите, я чувствую, что через несколько минут я упаду.

Голос Бронского, хотя очень глухой, звучал ласково, от него веяло миром и все той же детскостью. Я ему сказал:

— Вот какие здесь горят слова, Станислав: "Только мужественный, до конца верный и умеющий молчать о тайне своего пути может войти сюда".

Над дверью сверху сияло: "Входи, путник, не испугавшийся тяжелой ноши. Входи, учись, будь благословен.

Уйди отсюда с новым знанием и приложи его к своему творчеству так, и там, и теми способами, что подскажут тебе твои дары приспособления и твоя интуиция. Помни, путник, что ученику не даются знания, чтобы они лежали под спудом втуне. Но даются для того, чтобы он, понимая и учитывая здравый смысл земли, нес их ей.

Чтобы он встречал в них каждый свой день, как чудесное счастье просить свое «сегодня» как благословенный день мужества, мудрости и единения с трудящимися неба, и земли, в неугасимой любви Великой Матери".

Я увидел мелькнувшее на мгновение, улыбнувшееся мне лицо Флорентийца и услышал его голос, приказывавший мне подать руку моему брату.

Я повернулся к Бронскому, подал ему руку и спросил, хорошо ли он понял и запомнил все, что я ему перевел, что надписи еще горят и я могу ему прочесть их вторично. Тяжело опираясь на мою руку, он мне ответил:

— Я понял и запомнил. Мне теперь гораздо легче, если Вы позволите мне опираться на Вашу руку, быть может, смогу пройти в комнату.

Письмена погасли, мы вошли в комнату и подошли к столу Али. Я усадил Бронского в кресло возле стола, и, пока я открывал крышку стола и разворачивал книгу, что я делал умышленно медленно, артист собирался с силами. Но я все еще читал на его лице растерянность от невероятного изумления. Я помолчал немного у раскрытой книги, и наконец он сказал:

— Я готов, читайте, Левушка.

И это был уже обычный бодрый голос моего друга. Я стал сразу переводить ему текст.

"Люди, ища ученичества, стараются соединить в своей обычной жизни идеи высокого духа с самыми простыми делами дня. До тех пор пока они ищут «теоретически» соединить небо и землю, их время пролетает бессмысленно, не принося плодов творчества ни им, ни их встречным.

Только с того момента, как дух их освободится от гнета постоянной мысли: "Что говорит и чему учит тот или иной Учитель человечества" и сам человек начнет понимать, что «путь» — это и есть он сам, — с этого момента его жизнь земли обретает смысл и он перестает тратить время в пустоте.

Передвигаясь день за днем, постепенно усваивая из опытов труда, в чем застревал его собственный дух, где он мог поступить по высокому зову, а поступил по зову плоти и самолюбия, человек приходит к первому знанию: Он движется или останавливается только потому, что входит в волну движения всех его окружающих любя, или проходит свой день, стараясь отстраниться от серых дел земли и взвалить их на плечи тем, кто не ищет высот духа и доволен материальными буднями.

Просыпаясь к духовной жизни, надо помнить, что встреча с Учителем есть всегда результат радостно и легко проживаемой земной жизни. Только тот, кто умеет нести свое тяжкое бремя дня, улыбаясь встречному и помня, что чужая скорбь священнее своей, — только тот найдет Учителя. Ибо путь к нему ведет через любовь к людям.

Страстное желание быть учеником и такое же страстное и бурное изживание своего дня не приведут к встрече до тех пор, пока страсть не перейдет в радость.

Без сомнений в самом себе, без измен и колебаний никто на земле не может выработать верности до конца. Но однажды путем распознавания поняв, как шатка верность в себе, человек устремляет все свое внимание на укрепление этого качества. Когда такой момент пережит, человек, постепенно расширяясь сознанием, вступает на путь освобождения и мира, то есть на путь ученичества.

Однажды поняв, что сила собственного раздражения и требовательности к людям составляет главные крючки собственного закрепощения, ученик начинает сбрасывать с себя условные ценности и вскрывает в себе источник Вечного, ту Любовь, что таит в себе все чудеса и дает силу для чистого и бескорыстного действия".

Лицо Бронского было совершенно спокойно и радостно. Я стал переводить дальше.

СКАЗКА ДРЕВНЕГО СТАРИКА

Жил на свете мудрый старик. Жена его умерла рано и оставила ему трех сыновей да маленькую дочь.

Росли мальчики легко, не знали ни болезней, ни слез, ни зависти. Мудрый отец никогда их не бил, не наставлял длинными и умными нравоучениями, но собственным примером научил трем правилам:

1. Никогда ничего не бояться.

2. Не думать о будущем, а трудиться изо всех сил сейчас.

3. Не брать чужого и быть милосердным, не осуждая людей.

Сыновья выросли и применяли правила отца в своей жизни. Девочка же росла, всего боясь, никогда и ничем не была довольна, не замечала, как проходило ее «сейчас», но все мечтала; когда наконец начнется для нее настоящая, блестящая и заманчивая жизнь, шумная и прекрасная. На вопросы отца и братьев, о чем она мечтает, почему не наслаждается жизнью, красотой гор и ручьев, реки и чудесной зелени, девушка отвечала:

— Да какая же это жизнь? Живем мы в глуши, точно медведи. Правда, красиво здесь, ах, как красиво! Даль широкая открыта, луга и сады, цветы и певчие птицы, песни людские — все красиво. Но людей здесь мало, люди серые, одеты кое-как! Разве это жизнь? Жизнь, наверное, там, где шумят в городах толпы народа, где люди много чего-то знают, где песни иные, где наряды цветные, где вещи золотые.

Братья смеялись, не корили сестренку за ее детские мечты, но добродушно шутили, что всех краше живет где-то принц, и он-то непременно за нею приедет, пленится ее красотой и увезет в свое далекое и шумное царство. Один из братьев принес ей однажды зеркальце, чтобы она могла любоваться собой не только в зеркале реки.

Возмужали сыновья, вошли в силу, и сказал им однажды их мудрый отец:

— Вот что, дети мои, должен я вам передать. Приходил ко мне старец из дальнего монастыря и велел мне отпустить всех вас троих в широкий мир. Сказал он мне, будто воспитал я вас в твердых правилах чести и доброты и что надо вам нести их в мир, чтобы людям было легче и радостнее жить рядом с вами. Идите, дорогие мои.

Каждый из вас пусть идет один; не берите много вещей и пищи с собой. Вы молоды, здесь и там зарабатывая, дойдете до шумного города. Там разойдетесь в разные стороны, и каждый найдет себе город, где будет жить среди людей, им служа, как сумеет. Так просил сказать вам старец.

Опечалились сыновья, что надо покинуть отца, родной дом, любимые места, леса и горы, красоту которых они так ценили. Но утешил их мудрый отец, напомнив им, что нет ничего вечного на земле, кроме тех любви и мира, что носит человек в себе.

Рано или поздно расстаться придется, смерть непременно разлучит. Ну, а любви и мира, вероятно, людям в шумных городах не хватает; и служить ими людям — долг каждого, кто дошел до такой радости, что сумел их обрести в себе.

Сыновья если и не сразу утешились, то примирились со своей судьбой, а вскоре и успокоились, поняли, что не одна их деревня на свете, не один их дом или улица в мире, но всюду люди, всюду жизнь, и надо все единить в любви.

Девушка же оставалась безутешна. Не разлука с братьями огорчала ее. Но то, что братья пойдут в широкий мир, будут жить в блеске и шуме городов, а она останется в глуши и неизвестности, в серых буднях. Ее душило раздражение на старца, что велел уходить братьям, — правда, они статные, всеми признанные красавцы, — а ей, самой первой по красоте не только в собственном доме, но и во всей округе, велит сидеть дома.

И чем дальше шли дни, тем все пуще ее разбирала досада; не захотела она даже помочь братьям в их сборах. Не верила она, что им тяжело расставаться с любимым отцом и с нею. Много раз пыталась она просить их всех вместе взять ее с собой, но братья ей отвечали, что дали слово отцу и должны его выполнить. И не потому они не хотят взять ее с собой, что не дорога она им, а потому, что они верят отцу, любят его и счастливы выполнить его волю.

Каждый из них говорил ей, что охотнее всего остался бы дома, в благословенной тишине, и переменился бы ролью с ней; но приказ отца — закон для их собственной любви и воли; и, как ни трудно расставанье, все побеждает его радость желания служить людям так и там, как и где хочет их мудрый отец.

Раздраженная девушка возмущалась; без всякой сдержанности обвиняла братьев в фальши и лицемерии; уверяла их, что отец давно перестал быть мудрым, что от старости он лишился здравого смысла и все путает; вероятно, перепутал и слова своего старца, который, впрочем, тоже не очень нормален.

Натыкаясь каждый раз на непреклонную стойкость своих братьев и видя бесплодность своих усилий добиться чего-либо от всех братьев вместе, девушка решилась попытаться разжалобить их каждого поодиночке.

Старший брат дал сестре суровую отповедь с первых же ее слов и указал ей на ее святой долг: оберегать отца, если она считает его слабым и немощным. Много суровых и горьких истин высказал он ей и прибавил, грозно поглядев на нее:

— Дитя безжалостное, немилосердное, недовольное своим домом, не могущее оценить уюта, радости и чистоты его, не сможешь ты нигде ужиться с людьми. Не ждать надо, чтобы кто-то тебя приветствовал миром, но надо самому держать в руке ветвь мира и протягивать ее каждому, с кем встречаешься. Если будешь так поступать, то будешь видеть, что все вокруг тебя утешаются и успокаиваются, потому что ты им вносишь свою ветвь мира. Жаль мне тебя, сестра, но помочь тебе нечем. Только ты сама должна утихнуть, и тогда ты увидишь, какое дивное чудо — наш отец и наш дом.

— Не нужны мне твои наставления, — раздраженно ответила сестра. — Воображаешь, что ты старший, так можешь мне и проповеди читать. Я все равно отсюда уйду, и способ вырваться в светлую и блестящую жизнь я найду. Я прекрасна, хочу жить в богатстве и известности, а не работать, как батрачка.

— Бедная, бедная сестренка моя. И кто смутил твой дух? Когда ты видела среди нас ссоры или недовольство? Откуда явилась в тебе эта страсть к богатству? Разве блестящая жизнь, это та, что вовне блестит? Я не знаю, какая жизнь в городах, куда меня посылает отец. Но я твердо знаю, что более блестящей жизни, чем жизнь моего мудрого отца, я не встречу, хотя бы я увидел тысячи внешне блестящих жизней. Ты же, бедная сестренка, останешься самой несчастной, пока всякая чужая жизнь будет тебе казаться заманчивой, пока ты не полюбишь трудиться и не найдешь мира в своем собственном простом труде. Может быть, будешь и богата, но всегда тебя будут беспокоить люди, чья жизнь будет богаче и будет тебе казаться более блестящей.

— Замолчи, пожалуйста, — с досадой перебила его сестра. — Не разоряйся на наставления, я тебе уже раз об этом сказала. Я здесь всех красивей, а здесь много красивых. Наверное, всюду я не осрамлюсь с моей красотой. Не желаешь мне помочь и не надо. Только нечего прикрываться мудростью отца да твоим сыновним послушанием. Об одном себе думаешь! Как пришло испытание твоей любви ко мне, вот я и увидела, чего она стоит. Того же стоит и твой пресловутый мир. Уезжай, пожалуйста, и без тебя обойдусь.

Хлопнула сердито сестра дверью, убежала от старшего брата и пошла искать брата среднего, что всегда старался чем-нибудь ее побаловать, всегда был к ней особенно добр и приветлив. Сидел этот брат под деревом и прилаживал ремни к кожаной сумке, что велел ему отец взять с собой в дорогу. Подойдя к нему, ласкаясь, нежно сказала доброму брату сестра:

— Милый братец, всегда ты был добрее всех в доме. Наверное, ты не откажешь мне теперь в последней просьбе.

— Конечно, не откажу, дорогая моя. Разве может быть у тебя такая просьба, чтобы кто-нибудь мог тебе отказать? Говори скорее, сейчас все сделаю.

— Ну, так я и знала, что в твоей доброте ошибиться не могла. Вот что я хочу, братец. Я хочу тихонько уйти с тобой в шумный город, и именно в тот, куда ты пойдешь. Я буду жить с тобой и все для тебя делать. Кроме того, ты ведь такой добрый, тебя все будут обижать и обирать, а я тебя в обиду не дам. Здесь я всего боюсь, а там ничего бояться не буду. И тебе со мной не будет страшно.

Усмехнулся брат добрый детскости своей сестры и ответил:

— Ты еще совсем ребенок, сестренка, хоть лет тебе уже пятнадцать лет. Что значит твое всегдашнее слово «Страшно»? Этого я никогда не понимал и сейчас не понимаю.

Всякие пустяки тебя всегда пугали, о которых и говорить-то не стоило бы. Я для тебя жизнь отдам, если надо тебя защитить или трудом своим тебя содержать в довольстве. Но о чем ты сейчас просишь? Ведь я тебе могу простить твою просьбу только потому, что ты сама не понимаешь, о чем просишь. Ты хочешь, чтобы я нарушил приказ отца? Да разве ему легко отослать нас всех троих и остаться одному, старенькому, и нести весь труд по дому, хозяйству и полю? Разве ты ему помощница? Он и о тебе заботу должен будет нести теперь один. Но он не боится своей тяжелой ноши. Он хорошо понимает, что расставание с нами когда-то неизбежно. Потому что он мудрый и нежный, он легко отсылает нас в даль, чтобы еще при его жизни мы начали жить самостоятельно, и, быть может, его любовь поможет каждому из нас выйти на верный путь, если мы заблудимся. Если бы ты не была так занята одной собою, ты сумела бы быть просто доброй, чтобы лаской и нежной заботой помочь отцу переносить тягостное молчание дома без нас, где всегда было так многолюдно, так много смеха, песен и веселья, к которым он привык и которые он так любит.

— Ах, так вот чего стоят твоя доброта и любовь ко мне! Вот так доброта и любовь! И ты проповеди мне читать вздумал? Вот так верный брат, — едко рассмеялась сестра.

— Бедная сестренка, — еще раз ласково сказал брат. — Ты по неведению и неразумию своему упрекаешь меня в неверности. Нет, мой друг, я не только верен до конца тебе и твоей дружбе. Я и отцу моему верен и буду верен всю жизнь. Потому что и он, и я — мы одинаковы, как два пальца одной руки. И дружба моя с ним — наша единая любовь, единое сердце, единая мудрость. Братьям же и тебе я верен, как руки одного тела. Пути наши могут быть разны, а остов один и тот же. И не могу я двоиться в моей верности, могу только свято нести каждому свою чистую нежность, любя истинно каждого из вас. Доброта моя, которую ты коришь и называешь лицемерием, не может им быть, ибо она — вся моя жизнь. Нет мне выбора, пойми, если отец сказал, как должен я дальше жить. Видит Бог, как жаждал бы я поменяться местом с тобой, остаться здесь, в этой благословенной тишине, в этом дивном воздухе. Где еще есть такие луга и цветы? Где еще есть такие леса и горы?

Ведь это очаровательный край, столько здесь мира и чистоты. И покинуть все это чудо блеска и света для мути и грязи шумного города!.. Но мудрый отец видит яснее моего. И плоха была бы моя доброта, если бы я только об одном себе думал.

Здесь всех я люблю, здесь нет злых, здесь легко быть добрым. Видно, знает отец, как нужна в шумном городе усталым людям доброта…

И этого брата прервал едкий смех сестры. — Видно, вы со старшим братцем одним миром мазаны, пальцы и руки одного тела. Ну, нечего сказать! Твоя пресловутая доброта стоит его проповедей о мире. Ну и братцев же послала мне судьба! Можешь успокоиться, больше тебя просьбами не побеспокою. А только думаю я, что когда-нибудь сам приползешь ко мне с просьбами, как я в славе и силе буду.

Придется тебе с заднего крылечка попроситься ко мне в мой чудесный дом.

— Несчастная сестренка… Как бы я был рад твоей славе! Но, видит Бог, славу-то и блеск ты странно понимаешь. Будь благословенна, бедняжечка. Тяжко человеку в такой тьме, как твоя, жить.

Еще раз рассмеялась сестра, сделала несколько нелестных замечаний о доброте-глупости брата и пошла прочь. Долго ходила девушка по большому саду отца, где росли прекрасные цветы, но ни на что не обращала она внимания. Сердце ее грызла тоска, ей хотелось людей, людей и людей, хотелось, чтобы все восхищались ее красотой, хотелось первенствовать, не быть никогда одной, видеть балы, зрелища, богатство домов и нарядов. Переходя с дорожки на дорожку, добрела девушка до высокого обрыва и увидела сидевшего там на высоком камне третьего, младшего брата. Печален, ах, как печален был юноша! Глаза его с тоской смотрели в безбрежную даль, открывавшуюся с высокого обрыва, и слезы текли по его прекрасному лицу.

И удивилась сестра. Никогда она не видела слез в своей семье, кроме своих собственных, когда плакала, злясь и капризничая или чего-нибудь боясь. Особенно веселыми легким характером отличался этот третий брат, и смех его звенел целыми днями, наполняя дом весельем, точно в нем звенели колокольчики.

Поняв всю глубину скорби брата, тосковавшего о разлуке с родными местами, задумала сестра коварный план. Тихо подкравшись к брату, она обхватила его шею руками, губами своими осушила и выпила его слезы и, усевшись к нему на колени, нежно к нему прильнула.

— Милый, милый братик. Мы с тобой ближе всех друг к другу. Не тоскуй и не бойся.

Ты не уедешь отсюда. Я придумала план. Вечером, как станут братья собираться в путь, я переоденусь в твое, платье, а ты в мое. Ты покроешься моей шалью, будто у тебя болят зубы, а я спрячу косы под твою шапку, как делала это не раз в шутку. Похожи ведь мы с тобой, что близнецы, часто и отец нас не различал. Все будут заняты каждый собой, никто не обратит внимания на наш маскарад. Ты только смотри не рассмейся, потому что смехом-то мы с тобой очень разнимся. Темнеет теперь быстро, подделаться под твою походку я сумею. Лишь бы из дома выйти, а там уж я найду, как мне устроиться. Да и братья увидят, что все их наставления ни к чему не привели, и бросить меня среди дороги они не решатся. Но ты будь спокоен, обратно уж я, наверно, не вернусь, и ты останешься дома вместо меня.

Тебе ведь так нравится наш дом и вся здешняя жизнь.

— Господи, какое же ты еще дитя, сестренка. Я, признаться, думал, что ты уже больше понимаешь жизненные обязанности дочери и единственной хозяйки дома, а ты еще сущий ребенок. Мы с тобой часто и теперь забавляемся детскими играми, меняемся платьем и хохочем, когда отец не различает нас сразу. Но чтобы ты в делах серьезных была еще таким ребенком, этого я даже себе и представить не мог.

— Что же тебя так удивляет? При чем здесь мое ребячество? Я ведь так тебя люблю, что готова за тебя уйти отсюда. Тебе будет хорошо здесь, а обо мне не беспокойся, мне будет хорошо всюду, — нежно прижимаясь к брату, весело говорила сестра, наученная горьким опытом двойного провала у старших братьев.

— Бедная, любимая сестреночка, — отвечая на ласки сестры, сказал третий брат. — Ты даже не понимаешь, по своей чистоте и невинной наивности, что уговариваешь меня пойти на ложь и обман. Ну как же можно солгать отцу и братьям и начать новую жизнь без правды? Какая же это будет жизнь? Ведь жизнь — это радость. Вся сила дня в том, что можешь радоваться красоте без угнетения в сердце, в том, что ты свободно и спокойно любуешься красотой мира и людей. Тогда и песня поется радостно, потому что в сердце легко и свободно. Тогда и ценишь семью и любовь, когда ложь не давит. Всякое твое действие правдиво и свободно и радостью своей ты каждому человеку можешь украсить жизнь, если не давит тебя лицемерие. И надо мне идти в мир, раз отец так говорит. Мало в городах, вероятно, радости у людей, и надо мне ее приносить каждый день, сколько смогу.

Вскочила сестра с колен брата, как ужаленная, пуще прежнего досадуя на неудачу.

Топнула своей хорошенькой ножкой, уперлась красивыми ручками в бока и закричала:

— И ты с наставлениями лезешь? Кто-кто бы ни читал мне проповеди, да уж, наверное, не от тебя мне их выслушивать! Под носом у себя не видишь! Не понимаешь, как я тебя всегда надувала, сколько и как только хотела! А туда же! Лезешь со своей правдивостью да радостью. Да что вы все разом с ума, что ли, мигом сошли? Что вы, сговорились надуть меня? Поверю я вам, что вам люди дороги и вы им служить хотите. Подумаешь, праведники выискались! Рады из глуши убежать, а стыдно признаться, что рады бросить отца и от сестры избавиться, которая правду видит да обличить в любую минуту может. Радость дурачок проповедует, — не унималась она, все пуще хохоча, все больше приходя в гнев и азарт и видя по лицу брата, что ничего от него не добьется ни лаской, ни злобным криком. — Радости твоей — копейка цена, если ты безжалостный эгоист. Чужой старец сказал, видишь ли, ну и давай бежать к чужим, пусть свои погибают, как хотят, гниют в глухом углу. Зато мы уж в городах повеселимся! О, лицемеры, злые, бессовестные лгуны, что для вас свои кровные родные! Поднялся юноша с камня, где сидел, и темнее тучи стало его прелестное лицо.

— Да, действительно, права ты, несчастная сестренка, что я был до сих пор сущим дурачком. Но ты помогла мне в эту минуту раскрепоститься от слепоты, раскрылись мои глаза. Помогла ты и сердцу моему мгновенно постареть на много-много лет.

Знало мое сердце одну радость и видело оно одно счастье — правдивость в людях.

Не видело оно в них лжи, и не было в нем печали. Легко мне было быть всегда радостным и веселым при этих условиях. Сейчас поняло мое сердце страшное в человеке: его ложь и зависть. И понял я теперь, как трудно сохранить радость, как стойко надо держаться, чтобы не меркла радость в сердце, когда ложь бьет и зависть раздирает все самое прекрасное, что только дано человеку от Бога. Еще понял я сейчас, что жив Бог в человеке, когда может он устоять и не впасть в уныние, если увидит в другом, как гниение внутри точит чудо его внешней красоты.

Урок твой мне, дурачку, был необходим. Всю жизнь свою буду славить Милосердие, открывшее мне глаза и освободившее меня от иллюзии прекрасного. Я понял, что есть самое прекрасное в человеке и что — его оболочка. О Господи, что было бы со мною, если бы я не здесь узнал правду, а там, в шумном городе. Я думал бы, что только там живет в человеке все плохое, что только там люди гниют во лжи и соблазнах, а здесь живет все святое, чем я считал тебя. Теперь я понял, что все живет в человеке, и не окружение делает его, а он творит свое окружение. Я понял, каким стойким и мужественным надо быть, как спокойно надо идти по делам и встречам, как тих должен быть внутри человек, чтобы радостность его не меркла никогда. Я только что был так печален, так тосковал о разлуке с родным домом и всего больше о разлуке с тобой. Сейчас я понял, что для одной тебя остается еще жить здесь отец, а нас посылает, чтобы мы закалились и, служа людям, служили Богу и великим Его. Я умею только песни петь и ими радовать людей. Какое счастье, что здесь, через тебя, я понял, что может жить в человеке и как он может быть далек от чистоты. Как мог бы я петь, если бы этот удар сразил меня и раскровянил мне сердце там? Моя песня остановилась бы в горле. Теперь я имею время закалиться. И верь, не дрогнут больше ни мое сердце, ни мой голос. О тебе пролил я здесь сейчас мою первую в жизни слезу. Да будет она последней! Я буду петь во славу жизни и радости, я буду стараться будить в человеке его лучшее, его любовь и милосердие, его неосуждение и кротость и никогда больше не буду ждать от встречного его даров, но буду нести ему мою твердую, верную всему светлому радость. Пойдем, сестра, Бог тебе судья, но не я. Будь благословенна, какая ты есть. Если подле отца ты не выросла светлой, видно, тебе самой искать свой собственный путь. Никто тебе указать его уже не сможет. Но помни, дорогая, не начинай никакого нового пути с обмана. Ты ничего на нем не добьешься, во лжи счастья нет не потому, что она греховна. Но потому, что лгущий сам себя засаживает в крепость, сам себя приковывает к столбу цепями.

Брат хотел взять ручку сестры и еще что-то сказать ей, но девушка вырвала руку, резко захохотала и крикнула:

— Вот и еще явился проповедник. Три праведника шествуют в город просвещать людей и обучать их новой жизни. Небось, как засадят тебя за решетку, в крепость, за твою дурацкую правду, пришлешь ко мне гонцов просить о свободе, да я припомню тебе этот час. Все тебе припомню и поиздеваюсь над тобой не меньше, чем ты надо мной сейчас.

И убежала девушка, скрылась от всей семьи и не пожелала ни проститься с братьями, ни проводить их за околицу, хотя вся деревня, от мала до велика, пошла проводить трех молодых путешественников.

Шли братья долго. Зарабатывали на пропитание работой. Всюду охотно принимали трех статных молодцов, прекрасных работников, всюду радовались их обществу и песням младшего брата и с благословением отпускали дальше, изредка только кое-кто покачивал головой, говоря: «Далеконько», когда братья называли большой город, куда послал их старец.

Долго ли, коротко ли, но дошли братья до большого города и в самом центре его, на базарной площади, нашли домик, где и сняли комнатку у двух бездетных стариков.

Поотдохнувши от дальнего пути, стали братья думать, как им идти дальше. Впервые приходилось им разлучаться. Впервые решать самостоятельно каждому свои жизненные дела, без мудрых советов отца. Печально было на сердце у каждого, вспоминался чистый и радостный родной дом, где так беззаботно жилось, где не вставали на каждом шагу вопросы: как поступить, что отвечать на слова встретившегося, чем утешить скорбящего.

И чем глубже думали братья о прежней своей жизни и о протекшей сейчас минуте, тем яснее видели, как много Счастья дал им их отец, развив в них уверенность в своих силах и понимание, что лежит остовом и хребтом в человеке и на чем создается весь его характер.

Первым стряхнул с себя печаль брат меньшой, рассмеялся своим смехом — переливчатым колокольчиком — и сказал:

— Чего это мы затосковали перед разлукой? Разве не несем мы в себе образ нашего дорогого отца? Разве не держим руку его милую в своей? Разве не слышим голоса его благословляющего? Все наши слова и поступки теперь должны идти не от нас самих, но от высоты той чести, что передал нам отец. И как радостно нам теперь, что мы поняли его, поняли и оценили его стойкость, мир и спокойствие, и теперь можем сами, своими действиями доказать ему свою беззаветную верность. Не будем же сидеть в тоске — возьму я свою лиру и пойду первым на юг искать тот большой город, где будет мне суждено служить людям своими песнями и, как сумею, делами любви. Прощайте, братья мои дорогие, верю я, что мы еще свидимся на земле счастливыми и благословляющими друг друга. Если же не суждено встретиться, то я буду в каждом встречном видеть одного из вас и передавать ему весь мой привет, как я его подал бы вам. Проста моя задача, легко мне идти, и не подвиг тяжкий несу я на плечах, но одну радость. Прощайте, дорогие, родные, будьте благословенны. Ни вы, ни отец, ни бедная сестра не в разлуке со мною, но живете в сердце моем. Куда бы ни бросила меня жизнь, все славословие моих песен будет звучать для вас и через вас, потому что понял я одно в каждом из людей благодаря вашей любви и помощи.

Взял младший брат свою лиру, поклонился своим братьям и пошел из города, хотя вечер уже спускался.

Проводив брата, поужинали оставшиеся и осиротевшие путники, помогли хозяевам в их домашних делах и сказали, что завтра на рассвете уйдут и они. Покачал старик головой, пожалел о таких прекрасных постояльцах и спросил:

— Вы знаете ли, куда идете и чего ищете?

— Чего ищем, очень хорошо знаем. А куда идем, о том Бог один знает, — ответил старший брат.

— Везде есть люди, — прибавил средний, — была бы охота их любить да с ними в мире жить.

— Да, это верно. Если не за счастьем вы гонитесь, то много можете людям помочь, — снова задумчиво сказал хозяин. — Вот на север от нашего богатого города, верстах в двухстах, есть очень большой город на чудесной широкой реке. Там у меня живет сестра с мужем, я мог бы рекомендовать ей одного из вас. У нее умер сын, точь-в-точь как вот ты, — обратился он к среднему брату. — Такой же добряк, такой же статный и здоровый. В одну ночь унесла его чума, и больше половины города съела она в самое короткое время. С тех пор город захирел, бедность в нем повсеместная. И живут в том городе люди, как в городе слез и проклятий, пожалуй, даже забыли, как и имя-то Божье помянуть. Все бранятся и ссорятся друг с другом, а некоторые, как сестра моя, оставшиеся кроткими и смиренными, впали в такую тоску и уныние, что и не передать словами. Сестра моя в наше последнее свидание, печальное свидание говорила мне, что ясно сознает, как глубоки ее грехи перед жизнью, что потеря сына пришла по ее огромной вине. Я знаю, что она только тогда успокоится, когда милосердное небо пошлет ей человека, который захочет стать ей сыном вместо утраченного. Но кто захочет войти в унылую семью, живущую в погибающем городе? Знаю я и тайную мысль моей сестры, что если придет к ней юноша тех же лет, каких был ее сын, и станет жить у нее в семье как родное дитя, то это будет ей знаком, что ее грех прощен и приняты труды ее жизни. Если ты, друг, — обратился он к среднему брату, — не на словах, не в мечтах и обетах, а на деле простого дня ищешь возможности подать помощь и доброту людям, иди в несчастный дом и город, отыщи мою сестру, которая теперь, вероятно, впала в бедность, и принеси ей в своем сердце, в своей доброте прощение небес.

Ничего больше не спросил средний брат, взял свою котомку, поклонился хозяевам, обнял старшего брата и сказал ему:

— Я нашел свой путь, дорогой брат. Постараюсь заменить чужой матери ее сына и буду чтить ее, как чтил бы родную мать. Проста моя маленькая задача. Постараюсь помнить мудрость и честь нашего дорогого отца и действовать по его примеру. Будь благословен.

Расспросил он про дорогу в гибнущий город и, не смущаясь наступившей ночью, пошел на север.

Оставшись один, много дум передумал старший брат. Не было у него чувства одиночества, не было тоски и неуверенности, а было на сердце его спокойно, и сознавал он, что его задача сложнее и больше, чем задачи братьев.

Долго он думал, как ему разыскать свой путь, как распознать свою тропу среди бесчисленного множества дорог, как вынести в люди не зов к миру, а самый мир.

Впервые оглянулся он назад и пересмотрел всю свою жизнь. Ни одного раза он не вспомнил, чтобы ему пришлось с кем-то ссориться, в ком-то разбудить его злобу, кого-то раздражать, но всегда подле него все утихали и каждое чужое сердце находило примиренность.

Только одна его прекрасная сестра, очаровательнее всех лесных фей, никогда не жила в мире. Всегда ее желания превышали все се возможности. Что бы ей ни подарили, куда бы ее ни пригласили, ей всегда казалось, что можно было сделать лучше, чем сделано для нее, и радость ничто в ней не будило.

Крепко задумался старший брат, почему же не могла его сестра воспринять ни мудрости отца, ни мира старшего брата, ни доброты брата среднего, ни радости младшего спутника ее жизни…

Куда же теперь надлежало ему идти? В какой стране искать возможности служить людям, зовя их к примиренности со своими обстоятельствами. И решил он не загадывать о дальнейшем, о том, что будет завтра, а жить только всею полнотою сердца и мысли каждое мчащееся мгновение, каждую свою встречу. Он осознал свою полную освобожденность сейчас от каких бы то ни было цепей, какой бы то ни было давящей или стесняющей любви, какого бы то ни было страха, сомнений и беспокойства за близких или далеких людей.

Мудрость отца, пославшего всех их в далекий мир раскрепощенными от всяких долгов и обязательств, еще раз пронзила сердце старшего сына. Он решился идти в новый путь, не задумываясь, куда он пойдет и что будет делать, но как он пойдет, что будет жить в нем самом и как он будет протягивать людям свои дощечки мира. За окном светало. Он оглядел комнату, где расстался со своими любимыми братьями, благословил ее и заботливых хозяев и тихо вышел из дома, стараясь никого не разбудить.

Не зная шумного города, спавшего еще в этот ранний час, он долго шел из улицы в улицу, пока не выбрался на широкую дорогу, которая вела на запад.

Через некоторое время ему стали попадаться возы и телеги, груженные сеном, хлебом, овсом, овощами и фруктами, гурты скота и всевозможная птица, что поедал огромный город. Но не размеры товаров, еще не виданные молодым странником, поразили его, а мрачные, угрюмые и деловитые лица мужчин и женщин, а иногда даже и детей, сопровождавших их.

Несколько раз его задевали озорники-парни и насмешливые девушки, спрашивая, откуда взялся такой умник, что уходит из города от самой большой ярмарки и самых веселых балаганов. Но юноша не обращал внимания ни на насмешки, ни на обидные слова. Ничто не нарушало мира в его сердце. И чем злее было брошенное слово, тем яснее было ему, что плохо и темно живут здесь люди и трудно им увидеть красоту вокруг себя, не только в себе или в другом.

Долго он шел. Вот кончились возы и телеги, стали попадаться красивые экипажи с дорогими упряжками и разряженными людьми. А лица и этих людей, — судя по их нарядам, не имевших забот о хлебе насущном, — все так же были угрюмы, злобны и неприветливы.

Все дальше шел путник, много прошел деревень, немало встречал людей, а ни одного приветливого слова еще не услыхал, никто даже не взглянул на него ласково.

Уж и солнце стало склоняться, стада возвращались к своим хозяевам, а юный путник все шел так же одиноко, и мир, живой и шумный, был для него как бы мертвой пустыней, где он брел одиноким и отверженным. Точно тень холода стала забираться в сердце юноши, как вдруг уши его пронзил страшный крик о помощи и увидел он страшную картину: женщина с двумя маленькими детьми, прижавшись к камню, в ужасе кричала, а прямо на нее несся разъяренный бык. Казалось, спасения ни ей, ни детям нет.

В одно мгновение сбросил с себя котомку путник, побежал наперерез быку, легче орла вспрыгнул ему на спину и схватил кольцо, вдетое в ноздрю дикого животного.

Взревев от боли, бык пригнул голову к земле, как тянула рука смельчака кольцо, и стал извиваться и бить копытами, стараясь сбросить и ударить непрошеного гостя.

Но могучая рука держала кольцо с такой силой, что бык не мог выдержать боли, остановился, в своем бешенстве дико ревя.

— Уходите скорее, — крикнул женщине путник, — скройтесь в доме.

На свирепый рев быка уже бежали со всех сторон люди, и через несколько минут укрощенный бык был благополучно водворен в свое стойло, откуда он вырвался неожиданно для своих надсмотрщиков.

И еще раз поразился путник мрачным и неприветливым лицам людей. Никто не только не поблагодарил его за спасение женщины и ее детей, но даже не счел нужным спросить его, кто он, не голоден ли, не нуждается ли в крове на эту спускающуюся ночь.

Вздохнул усталый юноша, решил пройти еще и эту деревню, где его помощь была так плохо принята. Вот уже и последний домик виден вдали, решил он заночевать голодным возле дороги, как открылась дверь последнего домика и на пороге показалась спасенная им женщина.

— Войди, пожалуйста, быть может, не побрезгуешь моим бедным ужином да отдохнешь под моей крышей. Ты, видно, издалека идешь, усталый у тебя вид. Не побрезгуй моей бедностью, зайди. Я и слов не подберу, как мне тебя благодарить за твою услугу. Ведь ты мне и детям жизнь спас, — говорила женщина, утирая слезы и приглашая путника в свой бедный домик.

Вся хижина состояла из одной комнаты, но пол был чисто вымыт, на столе лежала чистая скатерть и стояла простая, но чистая посуда. Перепуганные дети были тоже чисто вымыты и не менее чисто одеты.

Введя гостя в дом, женщина пригласила его во внутренний дворик, где у колодца был пристроен рукомойник, подала ему мыло и чистое полотенце, попросила умываться не стесняясь, так как в доме никого, кроме нее и детей, нет, и возвратиться в комнату, где будут его ждать привет и ужин. Лицо женщины, молодое и очень красивое, носило следы тяжелого труда и переутомления. Голос ее, печальный и слабый, звучал уныло и на всей ее фигуре лежал отпечаток не только уныния, но и безнадежности. Сейчас в голосе ее звучала беспредельная благодарность человеку, спасшему ей жизнь, Когда гость вернулся в комнату, женщина посадила его в деревянное кресло и поставила перед ним белую тарелку с дымившимся супом, очень вкусно пахнувшим, и подала большой ломоть хлеба.

— Кушай, друг. Это место и тарелка моего дорогого мужа, — сказала хозяйка, и слезы покатились по ее щекам. — Как тебя звать, наш дорогой спаситель? Ведь если бы не твое бесстрашие да не твоя гигантская сила, лежать бы нам теперь убитыми быком. На мои крики эти люди, что прибежали к тебе на помощь, и не подумали бы с места двинуться. Мой муж, женясь на мне, привел меня издалека, а здесь такой обычай, чтобы парни женились только на своих. Вот мы и попали в опалу.

Тесть выделил мужа, дав ему самый плохой кусок земли, и пришлось нам кормиться ремеслом, с трудом добывая средства к жизни. Все было ничего, сводили концы с концами. Да вот ушел он в город больше года — и нет от него вестей. Кто говорит, в больнице умер, кто говорит, по дороге убили его в пьяной ссоре. Да не похоже это на него, был он тихий и приветливый, никогда не пил и ссориться ни с кем не мог.

И снова полились по щекам женщины слезы. Она почти ничего не ела, кормила детей да подливала супа своему голодному гостю, рассказывая ему, как, выбиваясь из сил, старалась поддержать свое убогое хозяйство, но не успела еще сжать целой полосы хлеба да трава так и остается нескошенной на лугу. Чем будет кормить корову, как сама с детьми проживет зиму, Бог один знает. Задумчиво и печально говорила хозяйка, радуясь, очевидно, редкой возможности поговорить о своих бедах с доброжелательным человеком.

— Звать меня, сестра, Александр. Считай, что я тебе брат, твоим детям — дядя.

Буду я у тебя жить и служить тебе как работник, а звать и считать меня ты будешь братом. Спешить мне некуда. Куда иду — туда поспею. Покажи твою косу, надо ее хорошенько наточить да наладить. Скошу траву, высушим сено, — за рожь примемся.

Не тужи, ободрись. Вернется твой муж — тогда я дальше пойду. Верь, не моя рука тебя от смерти спасла, а рука отца моего милосердного и мудрого, что велел мне в мир идти и людям мир нести. Если же от мгновенной смерти его рукой тебя я спас, так же его руками и хозяйство твое спасу, и тебя с детьми от голодной смерти избавлю. Уверься, утвердись в спокойствии. Смейся весело, встречая каждый новый день, и живи его так, как будто бы муж твой любимый рядом с тобой ходит. Детей к радости приучай, а не к слезам своим постоянным. Ну, пойдем же, покажи косу.

Чудны показались женщине слова гостя, и вместе с тем почудилось ей, точно светлее стало в избе, и на ее усталом лице, а в изможденном сердце будто вдруг стало не так холодно и безнадежно. Провела она Александра в сени, где были аккуратно прибраны все хозяйственные инструменты, и вернулась в избу к детям. И дети как будто стали живее и тянулись к матери, спрашивая, будет ли большой дядя с ними жить.

Укладывая детей спать, мать радовалась каким-то новым звукам в доме, где давно уже ее да детей шаги и голоса были единственными звуками жизни.

Долго возился Александр, налаживая косу, наконец привел ее в полный порядок и возвратился в избу. Дети давно уже спали, а хозяйка сидела за вышиванием у крошечной лампы.

— Коса готова, теперь спать пора. Нет ли у тебя горенки, где бы мне поселиться у тебя? Да и звать тебя как, не знаю, милая сестра, — сказал он, весело поглядев на спящих малюток.

— Есть у меня светелка наверху, да не знаю, будет ли тебе там удобно. Она очень маленькая, но постель там удобная. А имя мое — Марта, — ответила женщина, подметив ласковый и нежный взгляд, брошенный Александром на ее детей, и на сердце ее стало еще теплей.

Взяв с печки вторую крошечную лампу. Марта проводила гостя в светелку, поблагодарила его за доброту, еще раз благословила за свое и детей спасение от смерти и спустилась вниз.

Впервые темная ночь не видала слез Марты, впервые со дня исчезновения ее мужа на сердце ее было тихо и мирно. Перекрестив детей, послав любовь своему отсутствующему мужу, легла спать Марта и задумалась о словах Александра: "Начинай весело свой новый день и думай, что муж твой рядом с тобой ходит". Как же это так представлять себе, что он все время рядом, когда его нет и даже неизвестно, где он, все думала Марта, но утомление и пережитый страх сломили ее мысли, и вскоре в маленьком домике не спал один Александр. Он потушил лампочку, открыл в душной светелке небольшое окно, сел подле него и, наблюдая игру облаков и сияющего месяца, крепко задумался о своем отце.

— Хотел бы я знать, что и как мыслит отец мой о моем поступке. Так ли я поступил, оставшись работником этим беспомощным детям и Марте? Или не должен был я здесь останавливаться, а идти в шумный город, где велено мне мир проливать?

Юноша вспоминал, как поступал его отец, никогда не оставляя без внимания нужд своих соседей, как он их, сыновей, посылал иногда в соседние деревни помогать тем семьям, где почему-либо было трудно справиться с необходимейшими работами. И чем глубже он думал, тем легче становилось у него на сердце, тем проще и правильнее казалось ему его поведение.

— Ах, если бы я мог услышать словечко от тебя, отец, как счастлив был бы я, — в последний раз подумал юноша, поднялся, оставив окно открытым, и лег спать.

Утомленный долгим путем, борьбой с быком, трудом над кое-какими хозяйственными делами Марты, а также всем пережитым за последние дни, заснул Александр мгновенно. И приснился ему чудной и чудный, такой живой сон, точно наяву он все видел и слышал. Слышится ему голос отца, и видит он, будто сам отец стоит у открытого окна светелки, говоря:

— Что же ты сомневаешься, мой сын? Ведь не тот день важен, что настанет, а тот, что сию минуту бежит. Разве плохо ты поступил, что спас жизнь трем душам? Разве ты не внес мира в осиротелый дом? Чем выше поднимается дух человека, тем проще его поступки и тем легче он забывает о себе для счастья других. Ни о чем не заботься, кроме одного: что бы ты, ни делал, делай до конца, где бы ты ни жил, не поступайся честью ни на минуту. И с кем бы ты ни общался, не суди людей.

Здесь люди угрюмы и злы, о себе одних помнят. Им непонятно, как можно жить свой день, не ища себе наживы. Не суд им неси, но улыбку мира. Не просвещать их я тебя послал, но показать им чудо в человеке, его живой свет, на своем собственном примере труда и чести. Не задумывайся, что будет дальше. Живи и трудись, пока ты здесь нужен. Жизнь сама укажет тебе и день и час, когда тебе больше здесь оставаться не будет надобности. Живи и не жди благодарности за свои труды, ибо они мои. Я тебя послал, чтобы ты был моими ногами и руками, моею головой и моим сердцем на земле. Живи же на ней до тех пор, пока мне твой труд на ней нужен.

Только хотел Александр поблагодарить отца за его слова, вскочил с постели, как видит, что уже светает, и слышен голос Марты, зовущей его вниз завтракать.

Удивился Александр и никак не мог взять в толк, куда же девался отец и каким образом уже утро, когда минуту назад светил месяц. Вторично раздался голос Марты.

— Вставай, Александр. Ты ведь сам наказал будить тебя с рассветом. Мне так жаль тебя тревожить, но я не решаюсь нарушить твой приказ, — говорила Марта, стоя на лестнице.

— Иду, иду, Марта, через минуту буду, — весело ответил юноша и побежал к колодцу.

Вскоре, оставив детей под надзором верного пса, вышли Марта с Александром на луг. Дорога была не дальняя, все еще спало, и даже стада еще не выходили из деревни. Когда Марта привела Александра на луг, где у всех было не только все скошено, но и свезено, из глаз ее снова полились слезы.

— О чем же ты плачешь, Марта? Тут мне работы не больше, чем на три-четыре дня. Я косарь первоклассный, — улыбаясь несчастной женщине, сказал юноша.

— Ах, Александр, ты ошибаешься. Тут и в неделю не скосить тебе одному. Да кроме того, как вспомню радость былого, как весело мы с мужем косили да убирали сено, так в сердце точно игла кольнет, — все еще плача ответила Марта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.