ПАПЕ ВИДНЕЙ

ПАПЕ ВИДНЕЙ

Мать звала его Джимба и говорила, что на нем почиет Дух Божий. «Мальчик станет знаменитым проповедником», – не уставала повторять она, и это было отнюдь не пустое бахвальство. Детство Джима Джонса прошло в сельской местности в штате Индиана. Страна была охвачена Великой депрессией, и все мальчишки играли в полицейских и воров, но маленький Джим играл в проповедника. В восемь лет он уже шпарил наизусть пространные цитаты из Библии. С людьми он ладил плохо и всю свою любовь обращал на животных: подбирал на улице брошенных кошек и собак и дома выхаживал их. Правда, много лет спустя очевидцы стали припоминать, что его подопечные зверюшки часто умирали – тогда мальчик устраивал им пышные похороны, читал заупокойную и горько оплакивал потерю.

Его мать, Линетта, сшила ему для игр полное священническое облачение. К двенадцати годам он стал местной знаменитостью: толпы юных зрителей сходились послушать, как он вещает о геенне огненной и кипящей смоле, а некоторые после этого послушно шли за ним к ручью «креститься». Когда он возвращался домой, в кармане его всегда позвякивала мелочь, поскольку пышная церемония, которую он устраивал, была не бесплатной. Мать оказалась права: он был и впрямь необыкновенный ребенок.

Было в нем нечто загадочное. В детстве за Джимом шагали к ручью малыши, а много позже к нему как магнитом потянуло взрослых. И первой из них была его жена Марселина. Они познакомились и поженились, когда ей был двадцать один, а ему – всего семнадцать и он только начинал свое служение, учился на методистского священника в Индианаполисе. Марселина работала медсестрой и была девушкой отзывчивой и кроткой. Вскоре после свадьбы Марселина поняла, как не терпелось ее мужу вырваться из строгих рамок методистской иерархии, чтобы стать свободным уличным проповедником. В 1957 году он удачно провернул одно дело, продав в розницу большую партию обезьян из Южной Америки – по двадцать девять долларов за зверька. На вырученные деньги он снял складское помещение в районе Индианаполиса, население которого быстро пополнялось за счет чернокожих мигрантов, и повесил над дверью вывеску: «Народный храм». Так он основал свою собственную религию.

Энергичному проповеднику быстро удалось привлечь внимание зевак, а послушав его однажды, они приходили снова и снова. Список членов новой церкви рос день ото дня, а между тем росла и семья Джонсов. В 1959 году у них родился сын, которому при крещении дали имя Стивен Ганди Джонс, затем Джонсы усыновили троих малышей из сиротского приюта: двух азиатов и одного негритенка, чтобы семья была, как они говорили, «всех цветов радуги». Те, кто знал этого сверхнабожного молодого человека еще подростком, недоумевали: дело в том, что Джим Джонс в юности был расистом. Ему пришлось приспособиться к новой ситуации, ведь размахивающий Библией белый расист, презрительно цедящий сквозь зубы «ниггер», вряд ли имел шанс проповедовать перед паствой, в основном состоящей из представителей черной расы. В то время, на исходе пятидесятых, в стране активизировалось движение за гражданские права негров. Как религиозный деятель, выступающий на стороне чернокожих, численность которых в городе постоянно росла, преподобный Джонс нашел свое место в жизни, причем весьма доходное.

Надо сказать, что извлечь выгоду он умел всегда и делал это виртуозно, открыто прибегая к банальным рекламным приемам, чтобы создать себе хорошую репутацию и добиться щедрых пожертвований. По всему городу были расклеены плакаты, кричащие о его сверхъестественных способностях: он и проповедник, он и пророк, он и целитель. В то время как традиционные церкви предлагали своим прихожанам обычную программу из песнопений и нравоучений, «Народный храм преподобного Джонса» выступил как Городская христианская миссия – то есть такое место, где каждый, кому не повезло в жизни, получал не только духовную поддержку, но также и пищу, и кров, и редкую возможность стать для кого-то своим в чужом, неприветливом городе. А еще здесь давали работу. Дешевые рабочие руки требовались на основанных Джонсом малых предприятиях, откуда денежные ручейки стекались в «Народный храм».

Процветание церкви, в свою очередь, привлекало зажиточную публику, и вскоре «Храм» стал чуть ли не самой богатой общиной в тех краях, с хором в сто голосов и ликующими и пляшущими толпами прихожан, собиравшихся на воскресные службы. В будни «Храм» тоже гудел как улей: Джонс все время расширял сферу своей деятельности – то выводил свою паству на демонстрации, ратующие за равноправие в жилищной политике, то присоединялся к маршам протеста «новых левых», чтобы привлечь внимание средств массовой информации, – и вскоре молодой энергичный проповедник стал считаться видным политическим деятелем районного масштаба. 1961 год показал, каким политическим весом обладал Джонс: его назначили председателем городской комиссии по гражданским правам.

Успеху сопутствовали и приметы нового общественного положения Джонса: бриллиантовые перстни, туфли из крокодиловой кожи, путешествия со всеми мыслимыми удобствами. В начале шестидесятых Джонс уже не показывался на публике без свиты, без помощников и телохранителей. Никто из его паствы не обращал внимания на то, что Джонс, проповедуя в основном среди чернокожих, набирает себе приближенных только из белых мужчин. Но если кто и подивился этому, то смолчал, потому что Джонс не терпел инакомыслия и уничтожал его в зародыше. При малейшем ропоте «возмутителей спокойствия» разоблачали и обрабатывали поодиночке.

«Храм», по словам самого Джонса, «собирал урожай с разных полей», но основной доход напрямую зависел от увеличения числа прихожан. Наряду с обычными сборами пожертвований часто проводились так называемые подписные кампании, когда члены общины передавали на нужды церкви свой заработок или пособие, а то и карточки социального страхования. Некоторые доходили в своем рвении так далеко, что переписывали недвижимость и ценные бумаги прямо на имя Джонса.

Джонс был способным проповедником, но главным его коньком было «исцеление верой». Как и прочие целители, он умело нагнетал религиозную истерию, на фоне которой ему сходили с рук все банальные трюки, которыми ловкачи одурачивают публику. Специально нанятые люди разыгрывали роль калек, а потом, якобы исцеленные Джонсом, отбрасывали прочь костыли или выскакивали из инвалидных колясок. На Джонса также работали тайные осведомители, фиксируя все, что говорится в шутку, или с глазу на глаз, или просто слетает с языка. И каково же было удивление доверчивого прихожанина, когда его имя, вместе с тайными помыслами, произносилось с кафедры в назидание прочим.

И все же Индианаполис был тесен для Джонса, чья мания величия требовала больших масштабов. Да и главный источник дохода за несколько лет успел иссякнуть. Пошли слухи, что в «Храме» обирают до нитки, а городские власти стали неодобрительно посматривать на безудержный поток рекламных объявлений, гласящих, что преподобный Джонс излечивает от рака, артрита и сердечно-сосудистых заболеваний.

При первых признаках неудачи Джонс заявил, что ему было дано откровение свыше. Он сообщил своей пастве сенсационную новость: оказывается, сам Господь Бог явился ему и предупредил, что скоро произойдет ядерный взрыв, после которого на земле мало что уцелеет. Правда, Бог оставит невредимыми два города, где праведные могут спастись: Белу-Оризонти в Бразилии (там Джонс побывал со своей «миссией» в 1962 году) и Юкию в Калифорнии, в ста милях к северу от Сан-Франциско. Юкия оказалась предпочтительнее, и Джонс с толпой самых верных своих последователей – а таких нашлось больше сотни – пустился в долгий путь через всю страну. Во главе каравана легковых машин и микроавтобусов двигался черный «кадиллак» Джонса. Это было первое наглядное доказательство того, что некоторые готовы пойти за ним хоть на край света.

Джим Джонс настолько ценил себя, что не нашел иного образца для подражания, кроме Святого Отца. Этот сказочно богатый негритянский проповедник своими зажигательными речами привлек к себе огромное число последователей из числа неимущих темнокожих переселенцев, наводнивших в 20 – 30-е годы крупные северные города. «Царство небесное», созданное восторженными почитателями Святого Отца на земле, а именно в бывших гостиничных зданиях на Лонг-Айленде, еще процветало в шестидесятые годы, когда Джонс обдумывал собственный путь. Он верно заметил, что в «Царстве небесном» прекрасно уживались вместе церковь, бизнес и политика. Приверженцы Святого Отца считали его Богом. А белые политиканы называли его черным Цезарем, гениальным политиком, которому стоило только кивнуть – и негритянское население проголосовало бы так, как ему нужно.

В конце пятидесятых жена Святого Отца Сара опубликовала его биографию под названием «Святой Отец – Священный муж», где заявила: «Случись Отцу погибнуть, это бы с неизбежностью привело к массовым самоубийствам негров – его последователей… Что стало бы позором для Америки».

Столь смелое высказывание заинтриговало Джонса, и в начале шестидесятых он со своей свитой отправился в Филадельфию, чтобы лично познакомиться со Святым Отцом. Каково же было его разочарование, когда его кумир оказался не в состоянии его принять – настолько он был стар и слаб. Святой Отец скончался в 1965 году, как раз когда «Народный храм» готовился к переезду в Калифорнию. Джонс с нетерпением ждал сообщений о предсказанных массовых самоубийствах, но ничего подобного не произошло. Хуже того, вдова Святого Отца с кучкой особо приближенных переехала в пригород и стала буквально купаться в роскоши. Об Отце быстро забыли, имя его осталось разве что в трудах ученых-историков. Джим Джонс дал зарок, что с ним такого не случится.

Джонс ни с кем не собирался делиться властью. Сразу же после переезда из Индианы в Калифорнию он основал новый «Храм», четко давая знать прихожанам, кто в нем настоящий хозяин. Распаляясь во время обличительных речей, он мог запросто швырнуть Библию на пол, крича собравшимся: «Слишком многие смотрят на ЭТО, а не на МЕНЯ!»

Не боясь показаться смешным, используя самые избитые театральные приемы, он стал разыгрывать роль «Отца» (он требовал, чтобы именно так его теперь называли) – роль предводителя, которого почему-то преследуют неведомые враги «Храма». Тема преследования была теперь лейтмотивом каждой его проповеди. В 1968 году, после убийства Мартина Лютера Кинга, Джонс напугал прихожан следующим спектаклем: во время воскресной проповеди он упал на алтарь, облитый кровью цыпленка, и выкрикнул, что в него стреляли. Собравшихся охватила паника, кто-то кричал, кто-то безмолвно воздевал руки, а «Отец» тем временем бился в конвульсиях, не забывая читать молитвы, и наконец вскочил на ноги, чудесным образом исцеленный. Публика ревела от восторга.

Хотя Господь и указал на Юкию как на возможное убежище в случае ядерной катастрофы, Джонсу было там неспокойно. Превратив общину в лагерь, где избранных обучали стрельбе, навыкам самозащиты и искусству выживания в трудных условиях, Джонс снова решил переместить «Храм» – на этот раз в Сан-Франциско. Полмиллиона долларов ушло на переделку старого большого «Масонского дома» на Гиэри-стрит, в районе, где жили темнокожие, причем в двух шагах от храма находилс штаб «черных пантер». Сотни сподвижников Джонса расселились в домах по соседству с новым «Храмом» и стали готовить почву для привлечения новичков.

За основу был взят индианаполисский вариант, только разыгрывался он в более крупном масштабе: Сан-Франциско семидесятых годов, с его вольными нравами, предоставлял гораздо больше возможностей для вербовки юных искателей приключений.

«Храм» вскоре стал обращать на себя внимание: на многолюдных шумных сборищах Джонс одновременно клеймил грешников и исцелял больных. По воскресным дням там яблоку негде было упасть. «Храм» с небывалым размахом занялся благотворительностью, устраива бесплатные обеды, открывая приюты для бездомных, которые затем отрабатывали свой хлеб, трудясь на пользу «Храма». Джонс открыл бесплатную поликлинику, где делали рентген, лечили венерические заболевания и брали анализ крови на выявление малокровия. Открыл он и больницу для наркоманов, а также наладил попечительство о детях и престарелых.

Неутомимый Джонс внедрился в районную администрацию, свел знакомство с политиками, активно занимался общественной работой, вел занятия в вечерней школе, по ходу дела набирая все новых и новых последователей. Как и прежде, повсюду расклеивались весьма лестные для «Отца» плакаты. На одном плакате его именовали «пророком, учителем и государственным деятелем», уверяя, что он «обладает даром ясновидения и спасает всех, кто к нему обращается», и даже «чудесным образом» исцеляет от рака. Листовки заманивали в «Храм» новичков, обещая хор в 185 голосов и бесплатный банкет.

Если говорить о денежных доходах Джонса, то он жил на широкую ногу и разъезжал с шиком, всегда в окружении помощников и телохранителей. Политическая его карьера тоже шла в гору: все политики и журналисты отмечали активнейшее участие его церкви в программах социальной помощи и хвалили его кипучую христианско-просветительскую деятельность. Разумеется, от таких заметок росло число новообращенных и пожертвований.

Джонс сосредоточивал в своих руках власть, как мелкий чиновник районного масштаба, вознамерившийся стать мэром. По его указке то и дело затевались массовые кампании по сбору подписей, а многотысячные толпы отряжались на участие в какой-нибудь демонстрации протеста или в политическом митинге. Кандидаты на государственные посты выстраивались в очередь, чтобы заручиться его поддержкой. В 1976 году во время предвыборной президентской кампании ему наносили визит видные политические деятели, у него даже был неофициальный обед с Розалин Картер, женой кандидата от демократической партии. Учитывая сферу его влияния, ему предложили возглавить местное отделение Национальной ассоциации по улучшению жизни цветного населения – этому назначению способствовало письмо, подписанное всеми прихожанами его «Храма». Он приглашал на свои службы репортеров – чтобы они познали «радость»; он делал щедрые взносы в различные журналистские фонды. Он свел знакомство с Карлтоном Гудлетом, известным негритянским издателем, чья газета «Сан-репортер» назвала Джонса самым популярным политическим деятелем.

В прессе постоянно приводились высказывания Джонса о насущных проблемах городской жизни. За общественную работу его чествовали и награждали. После очередной кампании по сбору подписей, проведенной его «Храмом», Джонса назначили членом комиссии по жилищному строительству; он вскоре её возглавил благодаря мощной поддержке прихожан, которые могли продвинуть любое начинание и захлопать любой возглас протеста.

«Этот парень просто не может сделать ничего плохого», – так отзывался о Джонсе некий газетчик.

Но душевное состояние Джима Джонса оставляло желать лучшего. За глянцевым рекламным образом – за аплодисментами, наградами, высокими назначениями – проглядывало что-то нечистое. Как ни странно, все темные истории сохранялись в тайне, пока не стало слишком поздно.

О сексуальной необузданности Джонса поговаривали всегда. Будучи бисексуалом, он хвастался перед дружками, что даже после перемены нескольких партнеров испытывал потребность мастурбировать и делал это не менее десяти раз на дню. Свой интерес к мужчинам он, правда, не афишировал и по вечерам отправлялся в Хайт-Эшбери или в южную часть города за «новобранцами» из числа юных бродяг, приехавших в Сан-Франциско ловить птицу удачи. Джонс с легкостью менял личины: то он, нанюхавшись кокаина, снимает голубого в ночном кинозале (за это его арестовали было в 1973 году, но тотчас же отпустили за недостатком улик), то громогласно клеймит со своей кафедры сексуальную распущенность современной молодежи.

Джонс требовал от своих последователей воздержания – хотя сам, по слухам, устроил настоящий гарем из прихожанок, причем только из белых, – и всячески старался ослабить в своей общине семейные узы. Вовсе запретить брак он, конечно, не смог. Зато можно было попытаться отделить детей от родителей, что он и проделывал. Ведь если узы внутри семьи ослаблены, легче завладеть имуществом отдельных ее членов. И случалось даже, что все, чем владела семья, постепенно отписывалось «Храму».

Легче всего под влияние Джонса подпадали молодые люди, образованные, восприимчивые и при этом имеющие доступ к родительским деньгам. Как и все прочие организаторы сект, он делал ставку на юношеский идеализм. Новообращенные шли гуртом. А угодив в загон, оказывались внутри мощной организации, где не было места случайностям, где все человеческие чувства, мысли, действия подлежали строгому контролю.

Службы в «Храме» теперь все больше походили на театрализованные представления, напоминая отчасти гастроль бродячего проповедника, отчасти политический митинг, а подсвеченный алтарь был скорее декорацией, на фоне которой разыгрывал свою роль Джонс: отекшее от пьянства и наркотиков, лоснящееся потом лицо, глаза скрыты за темными летчицкими очками, крашеная черная челка липнет ко лбу, красные одежды развеваются, в одной руке микрофон, в другой – Библия… Карикатурный персонаж – и ничего более. Но для своей паствы он был Богом.

Джонс нанял театрального гримера, который пудрил ему лицо, подрумянивал щеки и даже подрисовывал черные бачки, чтобы придать сходство с Элвисом Пресли. Джонс платил мошенникам, которые разыгрывали исцеленных, и нанимал актеров на роль одержимых бесами, которых Джонс победно изгонял.

Тайные осведомители, которые прежде поставляли Джонсу компрометирующую информацию для обличений с кафедры, теперь заводили досье на сотни прихожан: туда заносились все сведения о характере, привычках, ну и, конечно, о доходах человека (чтобы раздобыть все эти сведения, агенты не гнушались и обыском, разумеется тайным).

Джонс хорошо знал, как сильна власть, основанна на коллективном страхе. Он учредил при «Храме» следственную комиссию, призванную выслушивать и разбирать жалобы; на деле же шпионы, заседавшие в ней, строчили доносы на недовольных. В конце недели в обязательном порядке проводились сеансы «очищения», которые тянулись невыносимо долго, пока у людей не темнело в глазах от усталости. На этих собраниях зловещие подручные Джонса били смутьянов палками. При этом истязаемые должны были кричать: «Спасибо, Отец!»

Со временем разговоры о преследовании и мученичестве стали повторяться все чаще. Привыкший по ходу дела изобретать все новые ходы в собственном богословии, Джонс выдвинул новую теорию – «перемещение», по которой всем членам его церкви суждено одновременно принять смерть и перенестись на другую планету, где вместе со своим пастырем они будут вкушать вечное блаженство. Тогда же Джонс, которого надлежало называть не иначе как «Отец» или «Папа», начал заносить в особый список тех, кто, по его мнению, без особого энтузиазма откликался на призыв умереть со всеми заодно. Уличенных он, по обыкновению, гневно обличал с кафедры: «Тем, кого я сейчас назвал, нельзя доверять!» По его словам, эти люди были еще не готовы умереть «за дело».

Джинни Миллз, которая в конце концов откололась от джонсовской паствы, в своей книге «Шесть лет с Богом» вспоминает, как Отец исподволь заставлял своих подопечных смириться с мыслью о коллективной смерти. «Давайте сейчас проголосуем, чтобы я мог убедиться в вашей верности». И, стоя у алтаря, распинался о том, что наша жизнь – «тоска». «Многие ли из вас, – вопрошал он затем, – готовы отдать жизнь за то, чтобы оградить церковь от грозящего ей позора?»

Предательства можно ждать с любой стороны, говорил он и подчеркивал, что «Народный храм» – это единая семья. И защитить семью от деспотизма может только Отец. Возобновились разговоры о поисках нового убежища. В середине семидесятых Джонс начал усиленную кампанию по сбору средств для перенесения «Храма» в надежное убежище, сродни некой социалистической утопии, где можно не опасаться предательства и грядущей ядерной катастрофы.

Странно, но всю эту сумятицу подчас противоречивых идей последователи Джонса принимали как должное, беспечно повтор друг за другом: «Папе видней».

К 1977 году, когда местные средства массовой информации вслед за Джонсом повторяли, что «Народный храм» объединил 20 000 человек – а на деле их было менее 3000, – у «Папы» начались неприятности. Впервые некоторые его последователи, недовольные избиениями и унижениями членов церкви, а также встревоженные все более мрачными мессианскими фантазиями самого Джонса, стали потихоньку отходить от церкви. Поначалу они были одиноки, зачастую стыдясь того, что так легковерно отдали все секте. Но затем отступники стали разыскивать друг друга, чтобы обменяться впечатлениями. Было решено сделать публичное заявление, что власть Джонса над большинством его последователей держится на запугивании, обмане и мошенничестве.

Среди отделившихся была одна супружеская пара (оба белые) – Элмер и Деанна Миртл, они вместе со своими пятью детьми были прихожанами «Народного храма» с 1969 по 1975 год. Деанна Миртл раньше принадлежала к церкви Адвентистов седьмого дня, муж ее был борцом за гражданские права и участвовал в маршах Кинга в Селме. Они пришли в «Народный храм» потому, что оба верили в так называемый апостольский социализм, и перевели на имя Джонса все свои сбережения, а также недвижимость на сумму 50 000 долларов. Как и другие прихожане, подчиняясь странным требованиям Джонса, они поставили свою подпись под текстом ложной «повинной», но сбежали, как только поняли, что Джонс не шутя призывал к массовому самоубийству. Миртлы настолько серьезно решили покончить со своим прошлым, что даже сменили имя и фамилию и стали зваться Эл и Джинни Милс.

Они показали под присягой, что Джим Джонс имел «странную власть» над своими людьми, одним из источников которой они считали «чувства страха и вины, обостренные предельным переутомлением» во время всенощных бдений и служб «очищения». «Наказания были оправданными в наших глазах, потому что мы верили, что Джонс – Бог и не может сделать ничего плохого, – писала, оглядываясь на прошлое, Джинни Милс. – И мы искренне верили, что он всегда будет думать о нас».

После ухода из «Храма» не только Милсы, но и другие стали получать анонимные письма с угрозами, а домой к ним зачастили делегаты с требованием вернуться. К некоторым отступникам просто врывались в дом, избивали и грабили.

Но у Джонса всегда было в запасе сильное средство – он умело манипулировал общественным мнением. Отступникам пришлось создать инициативную группу «Товарищи по несчастью». Вместе с родственниками последователей Джонса, считавших, что их близкие стали заложниками опасной секты, они попытались высказаться публично, но их никто не стал слушать: такая, например, газета, как «Сан-Франциско кроникл», в которой из года в год печатались восторженные отзывы о Джиме Джонсе, достойнейшем общественном деятеле, была явно не склонна признавать свою прежнюю восторженность всего лишь данью рекламному бизнесу. И все же они сумели привлечь внимание одного репортера по имени Маршалл Килдруфф, собиравшего материал дл статьи о «Народном храме» для журнала «Нью уэст». Килдруфф стал выяснять, что скрывается за столь привлекательным для обывател фасадом, возведенным Джонсом, и обнаружил, что «Храм» зиждется на обмане, запугивании, принуждении – именно поэтому Джонсу удавалось держать в повиновении столько людей.

Нетрудно было угадать, что за этим последует. Как только Джонсу донесли о готовящейся статье, прихожане «Храма» завалили редакцию письмами в поддержку Джонса, а в здание редакции ночью проникли воры и выкрали черновик статьи Килдруффа. Тем не менее в августе 1977 года в журнале был напечатан разоблачительный материал, где Джонса обвиняли в мошенничестве, растлении малолетних, оскорблении словом и действием, а также в преступном вымогательстве якобы на нужды «Народного храма». Статья произвела сенсацию. Спуст две недели напуганные представители городских властей облегченно вздохнули, получив от Джима Джонса письмо с отказом от занимаемой должности в Комиссии по жилищному строительству. На почтовом штемпеле значилось: «Кооперативная республика Гайана».

Джонс уехал из города как всегда вовремя, на шаг опередив шерифа. Очередная кампания по сбору средств для создани социалистической коммуны подальше от любопытных глаз, там, где его власть была бы абсолютной, увенчалась беспрецедентным успехом. На строительство нового мира по собственному плану Джонс получил свыше миллиона долларов. Исследовав и забраковав предложенные участки в Кении и на Кубе, Джонс остановил свой выбор на такой точке земли, которую не всякий и отыщет на карте. Гайана, бывша британская колония, расположена на атлантическом побережье Южной Америки как раз между Венесуэлой и Бразилией. Правительство Гайаны, представленное в основном чернокожими марксистами, по достоинству оценило пропагандистское значение бегства целой группы американцев, в большинстве своем чернокожих, от империалистической тирании США. К тому же у главы переселенцев была куча денег, которыми он сорил направо и налево.

«Народный храм» в Гайане станет сельскохозяйственной миссией», – заявлял Джонс на первых порах (пока прежний рекламный имидж еще работал на него). Перед миссией была поставлена цель – производить как можно больше сельскохозяйственной продукции, чтобы накормить голодающих. Осуществлять надзор над делами колонии должен был родной сын Марселины и Джима Джонсов – Стивен, которому к тому времени исполнилось семнадцать лет. В 1977 году Стивен возглавил первую группу переселенцев из пятидесяти человек, прибывших в новую социалистическую утопию в непроходимых тропических лесах. Им предстояло обживать участок земли в 3800 акров в непроходимых джунглях на северо-западе страны, у самой венесуэльской границы, причем до ближайшего населенного пункта – столичного города Джорджтауна – было 150 миль. Долгие месяцы люди работали от зари до зари, вырубали кустарник, валили деревья, расчищали участки земли, пахали, сеяли, строили крытые жестью сооружения, которым предстояло стать бараками для жилья, для отдыха, а также складскими помещениями будущего примитивного поселка, который сначала назывался «Джонстаунска сельскохозяйственная и медицинская миссия», а затем просто – Джонстаун.

В последующие месяцы к поселенцам прибыло пополнение – не были забыты и «возмутители спокойствия», которые, по мнению Джонса, нуждались в наглядном примере для перевоспитания. Среди первых поселенцев были сотни пожилых людей.

В последние месяцы 1977 года – часто втайне от родных и знакомых – большая часть сан-францисского прихода «Народного храма» готовилась присоединиться к своим собратьям в Джонстауне. К концу года, когда обличения, начатые журналом «Нью уэст», стали обрастать все более зловещими подробностями, вся община благополучно переместилась из Сан-Франциско в отдаленный, затерянный в глуши рабочий лагерь в Гайане. В начале следующего, 1978 года даже газета «Сан-Франциско кроникл», некогда превозносившая Джонса, вдруг прозрела и в довольно резкой форме представила своим читателям Джонстаун как заставу в джунглях, где преподобный Джим Джонс руководит публичными экзекуциями, держит пятьдесят вооруженных охранников и готовит своих приверженцев – а их тысяча сто человек – к массовому самоубийству.

Вынужденный обороняться, даже находясь за тысячи миль от противника, аппарат по связям с общественностью при «Народном храме» выдал из джунглей ответный залп. В мае 1978 года американские средства массовой информации США были засыпаны специальными разъяснениями для прессы, где противники Джонса презрительно именовались «грязной шайкой» отступников, развратников и растратчиков, которые в свое время были отлучены от церкви и теперь ищут повода отомстить. Чтобы заявления не были голословными, к ним прилагались «покаянные» письма.

Летом того же года группа «Товарищей по несчастью», узнав о подготовке массового самоубийства в Джонстауне, потребовала от общественности принять хоть какие-то меры, на что из джунглей последовал новый пресс-релиз, в котором отщепенцев обвиняли в «политическом заговоре» против церкви. В нем говорилось также: «Мы готовы из последних сил, жизни своей не щадя, защищать Джонстаун. Таково единодушное мнение нашей общины».

Нанятый Джонсом адвокат Марк Лейн, известный как участник расследования обстоятельств убийства президента Кеннеди, провел в сентябре пресс-конференцию о якобы существующем «заговоре, имеющем целью уничтожение „Народного храма“ в Джонстауне и лично Джима Джонса».

Но кроме той информации, что всплывала во время словесных баталий на страницах периодики, никаких сведений о жизни в Джонстауне не поступало. Среди всех возможных видов связи с поселением действовали только почта и радиосвязь на коротких волнах. Причем вся входяща и исходящая корреспонденция, как устная, так и письменная, тщательно проверялась бдительными помощниками Джонса.

Джонстаун был, по сути дела, плантацией, которой управляло семейство Джонсов со своей белой свитой, а черное большинство с утра до вечера работало на полях, в тропическую жару, под присмотром белых охранников, примечавших каждое движение и каждый взгляд. Рабочий день начинался в семь утра и заканчивался с заходом солнца, затем следовали обязательные для всех собрания, которые порой затягивались до двух-трех часов ночи – пока люди не падали от изнеможения. Благодаря своей территориальной изоляции и особым, льготным условиям аренды, на которые согласилось правительство Гайаны, Джонстаун стал по сути автономной диктатурой, имеющей собственную полицию, суд, тюрьму, школу, систему здравоохранени и самообороны. И при этом никаких жалоб на самовластие Джонса не поступало.

Рекламные брошюры, посылаемые тем членам общины, которые еще оставались в Калифорнии, рисовали тропический рай: пальмы, счастливые лица… Но за кадром оставалась охрана, ханжески именуемая «командой обучения» – сто человек отъявленных головорезов, вооруженных винтовками, пулеметами и самострелами. Как и сам Джонс, члены «команды» имели доступ к спиртному, импортной еде, а также могли свободно выбирать сексуальных партнеров как среди женщин, так и среди мужчин, разумеется, не спрашивая их согласия.

Теперь Джонс мог не оглядываться на сторонних наблюдателей: в его примитивном полицейском государстве людей кормили чем попало, даже червивой пищей, и вынуждали работать и жить в антисанитарных условиях. У детей были глисты, вши, страдали они и различными инфекционными заболеваниями. Не лучше обстояли дела и с социальной структурой общины. Пользуясь неограниченной властью, Джонс постаралс разрушить то немногое, что оставалось от семейных связей. Мужчины и женщины жили в разных бараках, детей держали отдельно от родителей.

За малейшее нарушение этих и сотен других правил виновных жестоко наказывали. Избиение или порка стали делом обычным. Другим видом наказания была так называемая растяжка, когда четыре здоровяка-охранника хватали нарушителя за руки и за ноги и тянули каждый в свою сторону, пока тот не терял сознание. Провинившихс женщин избивали, после чего выставляли голыми или принуждали оказывать экзекуторам сексуальные услуги на виду у всего лагеря. Если мужа с женой заставали за беседой с глазу на глаз, то женщину или ее дочь (если в этой семье была девочка-подросток) могли принудить к прилюдной мастурбации. Провинившихся наказывали теперь едва ли не каждый час, но самые серьезные провинности разбирали поздно вечером, на общелагерных собраниях, где председательствовал Джонс. Он восседал на своем деревянном «троне», на деревянных подмостках для алтаря, построенных на просторной веранде, служившей одновременно и лагерной столовой. Иногда нарушителей приволакивали, предварительно избив или накачав наркотиками до бессознательного состояния, – и Джонс их «воскрешал». Если ребенок совершал даже незначительную провинность – скажем, обращаясь к Джонсу, забывал назвать его «Отец», то его могли неделями держать в деревянном ящике или давали есть острый перец, пока не начиналась рвота, а потом заставляли глотать рвотную массу. В избиении детей Джонс участвовал лично, метко нанося удары и пинки, при этом не выпускал из руки микрофона, и вопли жертв транслировались через усилители, развешанные по всему лагерю: «Прости, прости меня, Отец!» Детей избивали, окунали головой в воду, подносили к лицу живых змей, и на все это они обязаны были отвечать: «Спасибо, Отец!»

Во время долгих ночных сборищ, разглагольствуя перед собранием, Джонс прочитывал и вести из дома, мрачными красками расписывая все ухудшающиеся условия жизни в США, например, сообщал, что в Лос-Анджелесе объявлена эвакуация в связи с угрозой войны двух рас. Все это время джонсовское восприятие окружающего мира все более искажалось от постоянного приема амфетаминов и транквилизаторов. Психотропными средствами, которыми обычно успокаивают буйнопомешанных, напичкивали лагерных «смутьянов» и просто недовольных, в том числе и детей. Таких людей держали под стражей в специальных «отделениях длительного лечения», внешне напоминающих сараи.

Уйти из лагеря живым было абсолютно невозможно. Днем и ночью вооруженные охранники обходили границы поселения, одним своим видом отбивая охоту бежать у всякого, кто в безумии отважилс бы поискать спасения в непроходимой чаще. Трижды в день проводилась перекличка. Никакой надежды на спасение не было. Посторонних в колонию не пускали, а те немногие, кому удалось добиться разрешени побывать в лагере, видели только счастливые лица людей – за работой в поле, на лесопилке, на отдыхе, на баскетбольной площадке. Гостей угощали вкусным обедом, за ним следовали песнопения и выступлени взрослого и детского ансамблей.

Джонстаун находился под особым покровительством правительства Гайаны, и работники посольства США в столичном Джорджтауне не склонны были устраивать шумное расследование в ответ на жалобы, поступающие из Калифорнии. Они ответили, что понимают всю серьезность заявлений, но предупредили, что в лагерь нельзя нагрянуть неожиданно – потребуется как минимум два-три дня, чтобы получить пропуск. Один из дипломатов позднее скажет, что никто толком не знал, что собой представляет Джонстаун. «Мы думали, они вроде квакеров», – простосердечно сознался он.

Безнадежно оторванная от остального мира колония, жизнь которой из-за безудержной истерии параноика Джонса превратилась в постоянный кошмар, готовилась к смертельному исходу.

Так называемые «Белые ночи» – жуткие репетиции массового самоубийства – стали неотъемлемой частью лагерной жизни. Без предупреждения, обычно в предрассветный час, вдруг начинали завывать сирены, а из громкоговорителей неслось: «Тревога! Тревога! Тревога!» Мужчины, женщины, дети вставали, одевались и молча направлялись к веранде, где в ярком свете прожектора уже поджидал их Джонс. «Наемники ЦРУ добрались до нас и ждут момента, чтобы нас уничтожить», – верещал он, тыча рукой куда-то в черноту леса, стеной окружившего лагерь.

Во время «Белых ночей» все выпивали по стакану ароматизированного напитка, зная со слов Джонса, что это яд. Таких ночей за последний год существования Джонстауна было сорок четыре. И каждый раз поселенцы покорно выпивали, что им было велено, и отправлялись спать, потому что, как объяснял Джонс, «это была очередная репетиция». И только в последний раз все разыгралось по-настоящему.

Людей, с тревогой следивших за развитием дел в Джонстауне, становилось все больше. Расследовать происходящее решился член Конгресса от округа Сан-Матео, демократ Лео Райан. Сторонники называли его либералом-реформатором, болеющим за дело общества, противники же подсмеивались над его попытками прославиться любой ценой. Так или иначе, пятидесятитрехлетний член Комитета по иностранным делам Палаты представителей предпринимает поездку в Гайану, чтобы получить ответы на некоторые вопросы, касающиеся, как он выразился, угрозы для тысячи человек стать жертвами бандитизма в Джонстауне. Райан заверил, что, если подтвердятся сообщения о том, что людей там удерживают силой, он всех привезет домой.

Из этой поездки он не вернулся.

Поездку наметили на ноябрь. Райан постарался заручиться поддержкой общенациональных информационных агентств. Сопровождать его согласились восемь журналистов, в числе прочих репортеры из «Вашингтон пост», «Эн-би-си ньюс» и «Сан-Франциско кроникл». Ядро делегации составляли сам Райан, его помощница Жаклин Спир и Джеймс Скоулларт из Комитета по иностранным делам. К ним присоединились тридцать «товарищей по несчастью».

С первых же дней в Джонстауне существовала должность начальника медицинской службы. Доктор Ларри Шахт, получивший специальное образование на деньги «Народного храма», стал главным медиком колонии. Делегация Райана летела в Гайану, а доктор Шахт в своей аптеке в это время занимался важным делом. Он принимал новую партию медикаментов, заказанных Джонсом. Это был жидкий цианид.

15 ноября 1978 года американские гости прибыли в аэропорт под Джорджтауном. Но им пришлось проторчать в столице еще несколько дней, прежде чем правительство Гайаны дало разрешение на посещение Джонстауна. Для начала им недвусмысленно дали понять, что их приезду никто особенно не радуется: в гостинице, где разместили американцев, появился человек от Джонса и вручил Райану петицию, в которой шестьсот обитателей колонии расписались под требованием к своим согражданам убираться прочь и оставить их в покое.

В сопровождении репортера «Вашингтон пост» Чарльза Краузе Райан направился в офис «Народного храма», расположенный в Джорджтауне. «Я Лео Райан, отчаянный парень. Кто-нибудь хочет поговорить со мной?» – спросил он прямо с порога. Желающих не нашлось. Ему сообщили, что с Джонсом поговорить тоже не удастся: тот не дает интервью. Вернувшись в гостиницу, Райан решительно заявил репортерам, что он поедет в Джонстаун независимо от того, ждут его там или нет. Утром в пятницу, когда наконец от правительства пришло разрешение на поездку, представители «Народного храма» в Джорджтауне адвокаты Марк Лейн и Чарльз Гарри позвонили Джонсу на плантацию и посоветовали все-таки принять гостей. Гарри сказал Джонсу: «Вы, конечно, можете послать куда подальше и американский Конгресс, и прессу, и всех этих родственников. Если вы это сделаете – всему конец. Другой вариант: вы встречаете их и доказываете всему миру, что ваши клеветники – просто безумцы».

Джонс согласился принять делегацию, хотя все это ему явно не нравилось. Незадолго до прибытия гостей обитателей Джонстауна предупредили, что нужно быть начеку. Громкоговорители внушали: «Каждый, кто сделает что-нибудь не так, будет жестоко наказан».

Делегация Райана вылетела во второй половине дня на небольшом заказном самолете, на борту которого могли разместитьс только девятнадцать пассажиров. Вместе с Райаном летели два его помощника, девять журналистов, сотрудник посольства США в Гайане Ричард Дуайер, один представитель гайанского правительства и четверо «товарищей по несчастью». Полет в Джонстаун, над девственным тропическим лесом, занял один час.

Около четырех часов дня самолет сел на взлетно-посадочной полосе – простая гравийная дорожка и жестяной навес вместо ангара. Неподалеку виднелась тихая деревушка под названием Порт-Кайтума, от которой до Джонстауна было шесть миль на север, по грунтовой дороге. К самолету подъехал желтый грузовик с шестью представителями «Храма».

Краузе вспоминал, что, когда он впервые увидел плантацию, глазам его представилась идиллическая картина, как из фильма «Унесенные ветром»: «Старые негритянки пекли хлеб в пекарне, кто-то стирал в прачечной, белые и черные ребятишки играли в салочки на детской площадке, а чуть поодаль сидели за длинными столами в ожидании ужина остальные колонисты, в основном чернокожие». И поначалу лагерь показался ему «мирным буколическим уголком».

Марселина Джонс любезно встретила гостей и повела их к длинному деревянному столу под навесом. Там их ждал улыбающийся Джим Джонс, в шортах цвета хаки и спортивной рубашке, в неизменных своих летчицких очках.

Пока журналисты из «Эн-би-си ньюс» готовились к интервью с Джонсом, Райан пошел погулять по лагерю и перекинуться парой слов с кем-нибудь из местных жителей. Предложенный гостям ужин оказался на удивление обильным и вкусным: горячие сандвичи со свининой, капуста и картофельный салат – и все это подавалось на пластмассовых подносах.

После ужина зажглись неяркие лампы. Оркестр Джонстауна исполнил сначала гайанский национальный гимн, затем – «Прекрасную Америку». Когда все сели, начался двухчасовой концерт, где было все по полной программе – и хоровое пение, и детские пляски.

Райан был растроган и начал было подумывать, что все те ужасы, о которых ему твердили родственники колонистов, были, мягко говоря, преувеличением. После представления его попросили сказать несколько слов собравшимся, так что он и вовсе расчувствовался.

Он сказал:

– Я слышал о Джонстауне много неприятного, но теперь лично убедился, что все эти люди знают одно: здесь им лучше, чем где бы то ни было. Мне не в чем их упрекнуть.

Когда он замолчал, семьсот колонистов, собравшихся на веранде, встали и бурно зааплодировали.

Но Джонс, успевший принять изрядную дозу амфетамина, сам все испортил. Отвечая на вопросы журналистов, позируя в черных очках, несмотря на сгустившийся мрак, он постепенно становилс все более раздражительным и агрессивным.

– Говорят, я стремлюсь к власти, – и он обвел рукой в сверкающих перстнях свою улыбающуюся паству. – О какой власти может идти речь, когда я уже на пороге смерти? Я ненавижу власть. Ненавижу деньги. Я хочу только покоя. Мне все равно, за кого меня принимают. Но всякую критику Джонстауна нужно прекратить, – заявил он неожиданно резко. – Если бы мы сами могли прекратить эти нападки! Но раз мы не можем, то я не поручусь за жизнь тысячи двухсот своих людей…

Тут гостей вдруг попросили удалиться и прийти на следующий день к завтраку. Их отвезли к месту стоянки самолета, и они провели ночь в спальных мешках.

На другой день в атмосфере явно что-то переменилось, и американцы поняли, что загостились. Прогуливаясь по лагерю после завтрака, журналисты заметили, что, несмотря на тропическую жару, некоторые бараки наглухо закрыты, а окна в них зашторены. На вопрос, кто там находится, охранники довольно бесцеремонно отвечали, что там прячутся те, кто боится пришельцев.

И все-таки журналисты уговорили охрану показать им один из бараков изнутри. Они увидели ряды коек – больше сотни, они нависали одна над другой в два, а то и в три яруса. На койках лежали старики чернокожие. Старая медсестра, Эдит Паркс, украдкой шепнула одному из репортеров, что хотела бы, чтобы он забрал ее из лагеря, где кроме нее живут еще ее сын, невестка и трое внучат.

Журналисты поспешили к Джонсу, чьи попытки представить все, в том числе и себя самого, в лучшем свете явно не удавались. Перед оператором «Эн-би-си» предстал человек с помятым лицом, налитыми кровью глазами, необычайно возбужденный. Дон Харрис из «Эн-би-си» спросил его, правду ли говорят, что вооруженные охранники поставлены для того, чтобы люди не могли сбежать из лагеря.

– Наглая ложь! – заорал Джонс.

И продолжал кричать, быстро теряя над собой контроль:

– Нас всех тут опутали ложью! Это конец! Лучше бы я умер!

Телекамера крупным планом снимала его лицо, а он тем временем изрыгал проклятия по адресу неких злобных заговорщиков.

– Хоть бы меня застрелили! – кричал он. – Теперь пресса начнет поливать нас грязью как последних убийц!

Харрис остолбенел. Казалось, он присутствует при распаде личности, причем происходило это на виду у всех, перед работающей камерой. Пользуясь моментом, он передал Джонсу записку, в которой один из колонистов просил отпустить его.

– Тебя разыгрывают, друг мой, – нашелся вдруг Джонс и с отвращением порвал записку на мелкие кусочки. – Они лгут. Но что же я могу поделать, если вокруг столько лжецов? – Но бегающий взгляд, искаженное страхом лицо – все это говорило о том, что он загнан в угол. – Кто хочет уйти от нас? Если такие есть – уходите, милости просим! – надсаживался он. – Любой может убраться отсюда, если захочет. Чем больше народу уйдет, тем проще нам будет жить: меньше ответственности. На что, черт побери, нужны эти люди?

Между тем небо нахмурилось. Налетел ветер, стал накрапывать дождь. В это время к Джонсу подошел Райан, а следом за ним – взволнованный поселенец, попросивший отпустить его вместе с детьми.

– Есть еще одна семья из шести человек, – сказал Райан. – Они тоже хотят уйти.

Всего таких набралось пятнадцать человек, и Райан опасался, что самолет, рассчитанный только на девятнадцать пассажирских мест, всех не поднимет.

Джонс не унимался.

– Меня предали! Этому не будет конца! – но тут же сам предложил оплатить транспорт для всех желающих уехать. – Я заплачу! Американскими долларами! – вопил он.

Но охранники уже уводили людей к желтому грузовику, который должен был отвезти их к самолету.

Джонс обратился к миссис Паркс, которая была рядом с ним еще с индианаполисских времен, а теперь смотрела на него с печальным укором.

– Вы не тот человек, которого я знала когда-то, – произнесла она с горечью.

– Не делай этого, Эди, – взмолился Джонс. – Подожди, пока он уедет, и я отдам вам и деньги, и паспорта.

– Нет, – ответила старая женщина, собрав всю свою волю. – Это наш единственный шанс. Мы уходим.

Возникло некоторое замешательство, сын Эдит искал своего ребенка, который куда-то убежал. Дождь сильнее забарабанил по листьям. Внезапно дюжий охранник набросился на Райана сзади и приставил длинный нож ему к горлу.