«Действо о Базилике и Мартирии»

«Действо о Базилике и Мартирии»

Проблема происхождения христианской архитектуры получила столь важное место в дискуссиях XX в., была поднята на столь принципиальную высоту и принималась многими учеными так близко к сердцу, что невольно хочется писать названия двух основных объектов спора, базилики и мартирия, с большой буквы, а самую дискуссию очень соблазнительно разыграть в жанре средневековой мистерии. История этого «диспута», сегодня кажущегося немного надуманным, в чем-то даже интереснее, чем его конкретные результаты.

Особенно это верно в отношении метода. В XIX — нач. XX в. господствовал методический подход, который принято называть типалогическим, то есть стремящимся в первую очередь изучить формальные характеристики объектов, а затем подразделить их на родственные группы. (Mango, 1985, 7–9). Это диктовалось двумя причинами. Во-первых, такой подход удобен на этапе первичного накопления информации. Во-вторых, сказывалось воздействие метода классификации, основанного на представлении об эволюции и сложившегося в естественных науках (первенство которых в XIX в. было очень заметно). Исследователи базилик, подобно натуралистам, стремились разделить здания по «видам» и проследить те эволюционные изменения, которые они претерпевали; их как бы уподобляли живым организмам. Типологический метод охотно восприняли историки искусства, привыкшие иметь дело с формой.²⁶ Но применение его к изучению зданий, объектов в первую очередь утилитарных, могло иметь лишь ограниченный успех.

Применительно к базиликам это означало, во-первых, определение их как некоего формального единства, с дальнейшим выделением «типов» при опоре на массу признаков: наличие трансепта; количество нефов и апсид; способ перекрытия и т. д. Учитывая возможность введения новых, более дробных признаков и их взаимную повторяемость, количество типов могло приблизиться к бесконечности. По мере установления классификации требовалось определить «происхождение» каждой группы и ее важнейших признаков, то есть понять, когда и где они впервые возникли и откуда распространились. Этим и занимались применительно к «христианской базилике» примерно до середины нашего столетия, причем количество высказанных идей, соображений и гипотез поистине беспредельно.²⁷

Как уже упоминалось, в 1938 г. МКХА был призван «рассмотреть действительное происхождение» базилики параллельно развитию «купольной церкви» (другого выделенного «вида») в отношении к жизни и культуре христианского общества и конкретнее: до какой степени базилика есть порождение Византийской империи и в чем причина усвоения ее архитектурой Северной Италии? Участники дискуссии были все еще сильнее в описании, чем в анализе, но ряд важных выводов о происхождении базиликальных и купольных построек был сделан. Луи Леши писал: «Уже трудно отрицать, что христианские здания, с точки зрения их общей конструкции, восходят, как к образцам, к гражданским сооружениям, распространенным в империи. Это особенно верно в отношении тех базиликальных планов, которые избрали архитекторы Константина для Палестины».²⁸

Позже, подводя итог «типологических» дискуссий о происхождении базилики, Ш. Дельвуа укажет на две основные точки зрения, сложившиеся к середине века. Согласно одной исток базилики лежит в имперской дворцовой архитектуре; вторая выводит ее из городских общественных зданий (торговых, судебных и др.). ²⁹

Недостаток «типологического метода» стал очевиден к середине столетия. В 1940-х гг. многие ученые почувствовали, что господствующий подход к изучению церковных зданий с позиций анализа разработки архитектурной формы и конструктивно-технических элементов недостаточен. Он не позволяет объяснить ни причины возникновения основных видов зданий; ни особенности их планировки, объема, перекрытия; ни, наконец, стимулы к дальнейшим изменениям. Причину неудовлетворительности выводов видели в утрате представлений о связи между формой церковного здания и его предназначением, или функцией (как служебной, соборно-литургической, так и символико-богословской).

На помощь пришел функциональный подход. Его суть в стремлении изучить зависимость форм объекта от его использования. Функционализм типичен в археологии, всегда стремящейся по материальным остаткам реконструировать утилитарное назначение, для чего приходится априорно допускать, что функция диктует формы и ярко запечатлена в них. Церковь строили для совершения литургии — значит, различия в богослужении должны отражаться в планировке, объемах, даже декоративном и изобразительном рядах (место поклонения могиле святого должно быть оформлено иначе, чем место собраний общины верующих; монастырский храм должен отличаться от приходского, и т. д.). За дальнейшим развитием формального ряда также следует различать перемены в богослужебном использовании объекта.

Хотя метод функционализма во множестве конкретных случаев не давал обещанного эффекта (на самом деле функциональные различия наглядно выражены далеко не всегда), он был, по словам Манго, «освежающе конкретен» и показывал исследователю новую дорогу к живым людям прошлого, стоявшим за мертвыми камнями сооружений (ктиторам, строителям, священникам, членам общин). Уход от формально-типологического подхода, независимо друг от друга, прокламировали несколько выдающихся ученых, среди них А. Грабар, Р. Краутхаймер, К. Леман, Г. Бандманн. Нагляднейшим образом показал возможности функционализма Жан Лассю на материале раннехристианских памятников Сирии, но до этого новый ключ к решению проблемы формирования христианского церковного здания применяли уже многие. (Lassus, 1947).

Сделать один из важнейших шагов в этом направлении выпало на долю Андрэ (Андрея Николаевича) Грабара — ученого, когда-то эмигрировавшего из России. В оккупированном немцами Париже он успел закончить и частично опубликовать надолго ставшую классической работу «Мартирий. Исследование культа мощей в раннехристианском искусстве». ³⁰

Грабар исходил из ряда важнейших теоретических посылок: 1) религиозные древности христиан тесно связаны с сакральным искусством языческого мира; 2) с самого зарождения церковная архитектура на Западе и Востоке двигалась разными путями (и причины этих различий нуждаются в объяснении); 3) с IV–V вв. можно говорить о возникновении новой иконографии, тесно связанной с культом мучеников (но суть и ход этого процесса только предстоит установить).

Исходя из этого, Грабар упорядочил разделение всех христианских храмов на две группы (которые типологически намечались и ранее) согласно их предназначению. Функционально выделялись собственно церкви (для соборного богослужения общин) и храмы-святилища (или мемории и мартирии на памятных местах и над могилами мучеников, где такого богослужения сначала не было). Формально им соответствовало деление на прямоугольные в плане постройки (базилики, перекрывавшиеся по балкам) и здания центрического плана (ротонды, октагоны и др., обычно со сводчатым перекрытием). Эти последние, по мнению Грабара, вели происхождение от сводчатых же погребальных структур языческой древности, прежде всего от мавзолеев и героонов.

Историко-географически центрические святилища сначала принадлежали восточной части империи (поскольку опирались на оформление многочисленных в Палестине святых мест), а здания базиликального типа — западной. Распространяясь на Востоке все шире, центричные святилища приобрели в IV–V в. плановое разнообразие (выделились квадрифолийные, крестообразные и другие). Но главное — они приблизились, с точки зрения богослужебной, к обычным церквям, где общины регулярно собирались для совершения литургии. Благодаря этой новой функции храмы с центричным планом стали вытеснять на Востоке базиликальный тип; их формы постепенно стали восприниматься как сакральные, сущностно связанные с религиозной архитектурой. Эти формы придавали теперь и огромным городским соборам, и маленьким святилищам, по-прежнему укрывавшим останки мучеников. В большинстве случаев эти святилища ставились вне основной церкви, образуя независимые (или связанные с нею) «мавзолеи» (также имевшие тенденцию к увеличению). В конце концов, писал Грабар, «все церкви… которые располагали мощами, но в то же время не являлись собственно усыпальницами… святилища, которые укрывали… гробницы святых, — перестали отличаться от остальных храмов, имевших только крохотные частицы их тел». (Grabar, 1949). Как результат этого процесса, с VI в. церкви, предназначенные для «нормального богослужения», на Востоке стали перекрывать куполом как мартирии — процесс, нашедший после VII в. теологическую поддержку в осмыслении купольного завершения как символа Вселенной, аналога небесного свода.

На Западе сложилась иная традиция хранить мощи мучеников: их помещали непосредственно внутри храма-собора, под престолом, чего требовали религиозные нормы уже с IV в. (опираясь на текст Апокалипсиса, 6:9: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели»). Здесь мартирий был «встроен» в базиликальный объем, поэтому и литургия, и обряды, связанные с почитанием мощей, отправлялись вблизи одного и того же главного престола (т. н. высокого алтаря). Этот престол и относившееся к нему пространство, выделенное из остального нефа, стали основой дальнейшего архитектурного развития западного храма; на их основе позже сформировались: крипта; амбулаторий с расположенными по кругу капеллами; башня над перекрестьем продольного и поперечного нефов. Таков был «путь мартирия» на Западе.

В рецензии на «Мартирий» Р. Краутхаймер справедливо подчеркнул, что именно противопоставлением судьбы реликвий в храме Грабар вскрыл самую суть проблемы происхождения различий церковной архитектуры Востока и Запада, причем совершенно не прибегая к аргументам «инженерного» свойства. (Krautheimer, 1986, 153). Однако тут же было указано на ряд необходимых корректировок. Прежде всего, развитие церковных зданий до IV в. изучается пока гипотетически, опираясь на небогатую иконографию и описания (в большинстве случаев туманные). Натурные материалы есть лишь для более позднего периода, сер. IV — нач. V в., когда между центричными и базиликальными постройками наблюдается уже взаимопроникновение функций. Конкретные же функции более ранних построек оставались совершенно неизвестными (в очень многих центричных зданиях, которые Грабар считал святилищами, на самом деле совершались, по крайней мере в IV в., и обычные службы). Даже храмы Константина совмещают оба функциональных типа: трансепт базилики св. Петра в Риме несомненно являлся мартирием, но неф предназначался для литургического соборного богослужения; функционально сложен и комплекс Гроба Господня, прямо названный Евсевием «Мартирионом»; наконец, службу вели и в мартириальной церкви Апостолов в Константинополе (см. ra.VI). Наконец, среди зданий был особый класс, функционально не относившийся ни к погребальным святилищам-мартириям, ни к соборным, базиликальным церквям. Это были баптистерии, обычно также имевшие центричный (октагональный, октафолийный и др.) план и архитектурно явно зависевшие от надгробных сооружений (и языческих, и христианских). Следовательно, картина сложения типов христианских зданий была сложнее, на нее влияли и другие древние, прежде всего общественные, постройки (круглые тронные залы и залы императорских судебных палат; термы и др.).³¹

Итак, в своей гипотезе Грабар исходил из корреляции изменений планов и перекрытий церковных зданий с развитием культа святых и подчеркивал влияние литургических потребностей на происхождение христианского искусства. Он верно считал, что ранняя литургия черпала стимулы развития из простейших ритуалов, совершавшихся на могиле мученика. Хотя по форме первые здания, в которых совершали поминальные службы, повторяли античные мавзолеи, или даже просто были ими — однако постепенно определенные типы были усвоены христианами и легли в основу выработки собственной храмовой типологии. Таким образом, важнейшим прообразом христианского церковного здания и ключевым элементом в теории Грабара становился мартирий.

В середине XX в. конкретная история распространения и раннего развития базиликальных форм в христианском мире все более прояснялась благодаря массовому открытию памятников Греции и Восточного Средиземноморья; типологические споры постепенно теряли остроту. Но типология раннехристианской архитектуры как основная проблема дискуссии была унаследована первыми послевоенными конгрессами (Экс-ан-Прованс 1954, Равенна 1962, Трир 1965), тем более что вопрос происхождения церковных зданий как общая проблема сохранялся.

Теория Грабара почти безраздельно господствовала не менее двух десятилетий. Однако в самый период утверждения функционализма стали раздаваться и голоса сомнения. Уже на конгрессе в Трире к ней были предложены существенные поправки. (Впрочем, значение и влияние «Мартирия» подчеркивалось уже тем, что оппоненты отталкивались в подборе аргументов и развитии новых гипотез от предложенных там построений). Так, Уорд-Перкинс указал, что в период становления христианской архитектуры выбор форм для мартирия был невероятно велик и не обязательно восходил к мавзолеям (проявления индивидуального вкуса в погребальной архитектуре бесчисленны, довольно вспомнить пирамиду Цестия и гробницу булочника Эврисака). (Ward-Perkins, 1993). По его мнению, это верно и в отношении к базилике. Архитектурные композиции только до эпохи ранней империи были устойчиво связаны с функцией и даже регламентировались. В то время никто не принял бы храм за рынок, а зал суда — за термы. Но к III в. это деление стало более расплывчатым: термин «базилика» стали прилагать к любому большому крытому прямоугольному залу, независимо от его функций. Если до 320-х гг. не сложилось особой архитектуры церквей — то не найти и предшественников многих типов мартирия (например, с планом в виде трилистника), а равно и других планов христианских зданий (например, крестообразных, как в Антиохии). Строя историю христианской иконографии, указывал Уорд-Перкинс, следовало бы исходить из презумпции инноваций, а не заимствований, поскольку христианство и в учении, и в литургике — революционная, формообразующая религия. Не следует думать, что в искусстве (изобразительном или архитектурном — безразлично) дело обстояло как-то иначе. Хорошо известно и о прямом воздействии христианской доктрины и символики на архитектуру раннего периода.

Уорд-Перкинс особо подчеркнул роль императора как заказчика в создании первых больших храмов новой общегосударственной религии, ориентированных на вполне сложившиеся архитектурные традиции. «Сквозь все действия Константина в качестве реформатора ясно проходит консервативная линия; его побуждением, очевидно, было желание повсюду, где только можно, заключить дыхание новой жизни в старые формы, а не создание новых; и в полном согласии с его общей позицией, особенно в первые, экспериментальные годы его правления, был избран и приспособлен существовавший тип здания. Мы даже можем пойти дальше и заявить, что при отсутствии христианской монументальной архитектуры, которая могла бы иметь свое продолжение, естественным источником вдохновения должна была стать дворцовая архитектура императорского окружения». Знакомый, прочно ассоциирующийся с общественными нуждами и с имперским величием тип здания — базилику— и усвоили первые христианские храмы, построенные Константином.

Однако как объяснить дальнейшую устойчивость планировки (которая быстро стала стандартной в западной части империи), упорную повторяемость ее основных черт?³³ Как определился «служебный», литургический заказ, сформировавший литургически важные элементы храмов? Исследователи древностей не сразу предложили ответ (окончательного же нет и поныне). Сам Уорд-Перкинс отчетливо видел незаполненный разрыв, отсутствие переходных этапов от очень простого в функциональном отношении «домус экклесиа» к достаточно сложной даже в первых своих образцах базилике.³⁴

К сожалению, археология пока так и не дала материала для заполнения пробела и предлагаются решения, исходящие из общих сведений о развитии литургии и церковной организации. Иными словами, планы известных со второй четверти IV в. храмов сравнивают с историей развития церкви во второй половине III в. и обнаруживают, что взаимная зависимость между ними допустима. Базилика с апсидой, выгородкой для алтаря перед нею и боковыми помещениями в точности отвечала веяниям второй половины III в.: быстрой иерархизации руководства церкви; формированию слоя возглавляющих ее клириков; связанному с этим переносу евхаристии на участок, предназначенный исключительно для священства.³⁵

Другая линия критики «функциональной типологии Грабара» была представлена как новая культурно-историческая теория и принадлежала Э. Диггве. По его мнению, кладбищенский храм христиан сначала представлял собою внутренний двор, не имевший крыши, как бы «непокрытый зал» (basilica discoperta). Еще в 1938 г. в Риме, докладывая о раскопках в Салоне, он сопоставил размеры опор двух храмов некрополя Марусинак, придя к заключению, что «Северная базилика» (в которой, как полагал Диггве, был погребен епископ) представляла лишь архитектурно оформленный периметр прямоугольного двора, и цитировал описание базилики Авраама в Хевроне пилигримом VI в.: «Базилика, замкнутая портиками с четырех сторон и с открытым атрием в середине».

Будь тезис об аналогичной конструкции в Салоне (христианство которой явно имело восточные корни) доказан, хотя бы только для кладбищенских базилик — перемены в представлениях о развитии архитектуры христиан были бы весьма серьезны. Это могло бы означать, что форма христианских зданий генетически связана с открытыми дворами ближневосточных вообще (и иудейских в частности) святилищ. А. Грабар готов был принять предложенную гипотезу к рассмотрению, однако большинство специалистов были единодушны в резком отрицании ее. Сравнительно недавно найдены аргументы, разрушившие исходный пункт построений Диггве, причем простейшим способом, «практически». Раскопки 1993-94 гг. обнаружили остатки кровли на тех самых участках, которые Диггве объявил открытыми. Фрагменты черепицы лежали там, где и нужно было их ожидать, причем in situ, только несколько глубже (вряд ли можно лучше проиллюстрировать опасность не доводить раскопы до материка). Можно только порадоваться, что такой самоотверженный исследователь церковных древностей, как Эйнар Диггве, не узнал о крушении своей ошибочной, но одной из самых ярких гипотез.

Дискуссия об истоках иконографии христианской архитектуры воспроизвела на новом уровне старые споры о происхождении искусства христианского мира вообще. Возникла ли она как продолжение классической традиции или родилась как новая, небывалая ранее форма, соответствующая оригинальности новой религии? Где искать ее корни — на Востоке, в Греции, в Риме? Горячим сторонником первого подхода был Й. Стржиговский, для поддержки своих построений привлекавший восточные материалы, вплоть до искусства тюрок (но, в первую очередь, конечно, христианского Кавказа, особенно Армении). В «движении на Восток» его остановило открытие росписей Дура-Европос, показавшее сравнительно большую правоту «античника» Вильперта.

Полемика охватывала все области иконографии, поскольку и Андрэ Грабар, и его оппоненты работали отнюдь не только с архитектурным материалом, но со всем пространством иконографии раннего и средневекового христианства. Верны ли по отношению к изображениям Христа, которые в IV–V вв. быстро сменили образы Юпитера и других богов, постулаты школы Грабара об «имперском» характере иконографии ранневизантийского периода? Грабар, вместе с такими выдающимися знатоками христианских древностей, как Андреас Альфольди и Эрнст Китцингер, стремился определить ранневизантийские изображения Христа как образы «мистического», или небесного, императора. Они верили, что иконографически Христос раннехристианских фресок и саркофагов восходит к изображению императора. Довольно ограниченное в художественном отношении искусство катакомб и кладбищ развивалось в направлении именно таких композиций, в которых Христос мог идентифицироваться с иконографией императора. Христос-мистик стал императором-мистиком.³⁶

Конечно, первые попытки опереться в изучении христианских древностей на данные архитектурной археологии могли быть успешны лишь отчасти, поскольку сама информация была неполна и плохо обобщена. Даже такой археолог, как Ганс Литцманн в двухтомнике «История древней церкви» (1930-36) был вынужден придерживаться в основном литературных источников. Однако по мере исследований все большего количества памятников и организации информации на более высоком уровне проблемы происхождения и иконографии христианской архитектуры прояснялись. Осознание важности функциональных особенностей памятников усилило потребность в литургической интерпретации исследуемого, а новые открытия дополнительно стимулировали процесс.

Основные итоги «архитектурно-иконографических дискуссий» были суммированы в трудах авторов середины-второй половины XX в. Особая роль в этом принадлежит Рихарду Краутхаймеру (1897–1994), инициатору и главному издателю «Корпуса христианских базилик Рима», автору целого ряда книг о развитии этого города (Krautheimer, 1980; Krautheimer, 1986), а также самого информативного и емкого «курса» раннехристианской архитектуры, по которому учатся уже несколько десятилетий в Европе И Америке. В его трудах, также как в работах Кирилла Манго, Фридриха Дайхмана и других был сформулирован и последовательно проводился взгляд на архитектурный памятник как на комплексный археологический источник, документ культуры, изучение которого должно быть всесторонним. (Deichmann, 1958-76; Mango, 1974-85). Этот подход утвердился и в советской «архитектурной археологии» в конце 40-х — начале 50-х гг., причем значительную роль сыграли труды Н. Н. Воронина, М. К. Каргера и других археологов, работавших с более поздним материалом (см. гл. Х).

Можно сказать, что в «Действе о Базилике и Мартирии» занавес опущен. Но вряд ли это конец мистерии. Новое действие обещает начаться после того, как исследования христианских древностей обогатятся очередными «великими открытиями» — например, остатками одной или нескольких церквей все еще очень «темного» предконстантиновского периода.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.