Не благочестивый законник

Не благочестивый законник

Иисус казался близким к фарисеям и все же был бесконечно далек от них. И он усиливал закон, как свидетельствуют антитезы Нагорной проповеди: гнев уже означает убийство, прелюбодейные желания — само прелюбодеяние. Однако была ли это казуистика? С другой стороны, Иисус проявлял поразительную свободу: ведь подрывается вся мораль, если потерянный и беспутный сын, в конечном счете, оказывается у отца лучшим, чем послушно оставшийся дома, если собирающий налоги мошенник более успешен перед Богом, чем благочестивый фарисей, который действительно не таков, как другие люди, эти обманщики и прелюбодеи. Такие высказывания — включая притчи о потерянной овце и потерянной драхме — казались морально субверсивными, деструктивными и оскорбительными для любого порядочного израильтянина.

Конфликт с фарисеями должен был особо обостриться, поскольку общность была особо велика. Подобно фарисеям, Иисус сохранял дистанцию но отношению к иерусалимскому священническому истеблишменту, отклонял зилотскую революцию и внешнюю или внутреннюю эмиграцию. Подобно фарисеям, он также желал быть благочестивым посреди мира, жил, действовал, дискутировал в среде народа, учил в синагоге. Не подобен ли он равви, который к тому же неоднократно был гостем в доме фарисея и именно фарисеями был предупрежден о преследовании Ирода? Подобно фарисеям, он в принципе придерживался закона, во всяком случае не атаковал его прямо, требуя его отмены или упразднения. Он пришел не для того, чтобы отменить, но чтобы исполнить. Не был ли он — и некоторые современные иудейские ученые пытаются рассматривать его в таком качестве — просто фарисеем особого либерального направления, по сути благочестивым, верным закону, хотя и чрезвычайно великодушным моралистом? Разве у раввинов нет параллелей к некоторым его высказываниям? Однако возникает встречный вопрос: почему же тогда возникла растущая вражда по отношению к Иисусу, в том числе и в фарисейской среде?

Действительно, существует немало параллелей — в иудейской, иногда и в эллинистической среде. Но одна ласточка не делает весны, и единичное высказывание отдельного равви не делает истории. Особенно, если одному высказыванию противостоят тысячи слов других раввинов, как, например, в вопросе о субботе. Для нас здесь лишь второстепенно важно знать: кто, что и где сказал первым. Важнее всего понять: исходя из каких предпосылок, в каком общем контексте, с какой радикальностью, с какими последствиями для возвещающего и слушающих это было сказано. Ведь неслучайно именно этот иудей определил историю, принципиально изменив ход мира и положение иудаизма.

И все же необходимо — размежевываясь с иудаизмом и вновь иудаизированным христианством — ясно сказать: Иисус не был благочестивым законопослушным моралистом. Бесспорно: хотя исторический Иисус, в общем, жил в верности закону, тем не менее он не страшился там, где для него было важно, вести себя противоположно закону. Он, не отменяя закон, фактически ставил себя над законом. Мы должны обратить внимание на три факта, признанных самыми критичными экзегетами.

Он не признает ритуальную табуизацию. Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека. Говорящий так критикует не только (как, к примеру, монахи Кумрана) внешнюю практику чистоты, которая не идет из сердца. Он не усиливает (вновь как в Кумране) предписания о чистоте. Здесь, скорее, были произнесены неслыханные слова, которые все, заботящиеся о ритуальной корректности, должны были воспринять как массированную атаку. Даже если они были сказаны, возможно, только в определенной ситуации и не подразумевались программно (более против устной галахи о чистоте, чем против предписаний о чистоте самой Торы), все же он представил все предписания о чистоте как незначительные и изъял из обращения ветхозаветное различие чистых и нечистых животных и видов пищи. Иисус не интересуется культовой чистотой и ритуальной корректностью. Чистоту перед Богом дарует только чистота сердца! Здесь, в конечном счете, было поставлено под вопрос любое различие, которое образует предпосылку для ветхозаветной и вообще античной сущности культа: различие между профанной и сакральной областью.

Он не поддерживает постнический аскетизм. В то время как Креститель не ел и не пил, Иисус ест и пьет — уже упомянутое обвинение в обжорстве и пьянстве связано с постом. Иисусу нигде не предъявляется обвинение в том, что он не соблюдал обязательный пост в День искупления и другие дни скорби. Однако он не практиковал добровольный личный пост, который вместе с фарисеями, очевидно, соблюдали и ученики Иоанна: гости на брачном пире не могут поститься, пока с ними жених. Эти загадочные слова означают: сейчас время радости, а не время поста; пост становится праздником, поскольку ожидаемый в последнее время праздник уже начался. Таким учением Иисус должен был вновь вызвать сильный шок. Очевидно, он не практиковал ничего из подобных форм покаяния, отказа, самонаказания, чтобы обрести милость Божью и заслуги перед ним. Это была открытая атака на сверхдолжные добрые дела, которые Иисус в притче о мытаре и фарисее действительно представляет как не оправдывающие человека.

Он не боялся нарушить субботу. Об этом нарушении закона у нас больше свидетельств, чем обо всех остальных. Христос явно нарушал субботний покой. Он не только терпел срывание колосьев своими учениками в субботу, но и неоднократно исцелял в субботу. Тем самым он нарушал заповедь, самую ощутимую еще и сегодня в иудейской практике благочестия, а в то время решительным образом охранявшуюся храмовым истеблишментом, зилотами, ессеями и кумранскими монахами: знак отличия Израиля от языческого мира! Причем он делал это не ввиду опасности для жизни, но и в тех случаях, когда он легко мог бы поступить иначе. Любое его исцеление могло бы произойти и на следующий день. И здесь Иисуса не интересуют конкретные строгие или мягкие интерпретации, казуистические вопросы о «если» и «но». Не только допускается исключение из правил, но сами правила ставятся под вопрос. Он признает за человеком принципиальную свободу по отношению к субботе своими словами, безусловно, аутентичными: суббота ради человека, а не человек ради субботы. Для иудейского уха такое высказывание должно было звучать в высшей степени скандально. Ибо суббота есть высший акт богослужения: она — не для человека, но для Бога, который, согласно тогдашнему иудейскому пониманию, ритуально точно соблюдает ее на небе вместе со всеми ангелами. Если, напротив, один равви где?то сказал, что суббота дана иудеям, а не иудеи — субботе, то это лишь одна из упомянутых одиноких ласточек; такое высказывание не имеет никакого принципиального значения; оно имело другую цель и не выявляло критического отношения к субботе. Однако для Иисуса суббота более не имеет религиозной самоцели, но человек есть цель суб боты. В субботу нужно делать не ничего, но правильное: если можно спасать животных, то тем более и человека. Тем самым человеку принципиально предоставлен выбор, когда он соблюдает субботу, а когда — нет. Это имеет значение и для соблюдения прочих заповедей. Безусловно, здесь нет борьбы с законом, однако человека фактически делают мерой закона. Ортодоксальному иудею здесь все кажется поставленным с ног на голову.

Все это относится к историческому ядру предания. Насколько возмутительным было отношение Иисуса к традиционному благочестию, видно из того, каким образом предание обошлось со словами Иисуса о субботе. Некоторые опускаются: Матфей и Лука молчат о вышеупомянутом революционном тезисе, что суббота ради человека. Вводятся вторичные обоснования: цитаты из Писания и ссылки на ветхозаветные примеры, которые, однако, не доказывают того, что нужно было доказать. Или тексты усиливаются христологически: не просто человек, но Сын Человеческий — как добавляется уже у Марка — является господином субботы.